Лесной глуши неведомые тропы

Едва комната наполнилась теплом, он заворочался и, раскинув длинные руки в стороны, сбросил с себя одеяло. Я подошла ближе, чтобы поправить его, и невольно скользнула взглядом по темному следу от плети на шее. Сама не понимая, что делаю, я осторожно присела на край лежанки и легонько провела пальцами вдоль вздувшегося рубца, невольно задевая ритмично пульсирующую вену, которую пересекал шрам. Шея Энги была крепкой и мощной, как у взрослого мужчины, но расслабленное во сне лицо казалось мягче и моложе, чем при свете дня. Похоже, Энги очень старался выглядеть взрослым и грозным, но сейчас, когда его широкие темные брови не съезжались хмуро к переносице, а жесткие губы не кривились в некрасивой ухмылке, он казался обычным парнем не старше двадцати пяти лет. Я бездумно очертила кончиками пальцев линию шрама на его скуле, и в этот миг Энги открыл глаза.

Я вскочила, будто на меня накинулся рой лесных пчел, и отступила от лежанки.

— Илва? — он резко приподнялся на локте и сонно заморгал глазами. — Что-то случилось?

— Нет. Ты сбросил одеяло, я подняла. Спи, еще рано.

— Рано? — он завертел головой, вглядываясь в светлеющее небо за окнами. Словно спохватившись, нахмурился и спустил босые ноги в смятых нижних штанах на пол. — Ох. Мне пора.

— Куда? — удивилась я, стараясь не глазеть на него.

— На охоту.

Ах, да, он же говорил вчера… А я и всерьез-то не приняла.

— Пожрать есть что?

Вздохнув, я быстро собрала на стол, пока Энги торопливо одевался. На душе неприятно скребло — некстати вспомнился съеденный волками конь и та молчаливая угроза, которую я прочитала в глазах нового вожака.

— Не ходил бы, — тоскливо протянула я без особой надежды. — Волки ведь близко…

— А я их не боюсь, — самодовольно вскинул голову Энги, уплетая за обе щеки яичницу с жареным луком. — Не на них ведь иду. А если и повстречаю, то шкура-другая мне тоже не помешает: надо же как-то добыть тебе еще три серебреника.

Моя попытка все равно была безнадежной, поэтому я лишь всплеснула рукой, чувствуя неприятную тяжесть на сердце. Его слова заставили меня призадуматься, чьей шкуры жальче: волчьей или собственной. Малодушно решила, что все же своей.

Пока я суетливо бегала из избы и обратно, хлопоча по хозяйству, Энги оделся, закинул за плечо лук, колчан, котомку со снедью и вышел во двор.

— Будь осторожен! — крикнула я вдогонку, понимая, что мои слова для него будут значить не больше, чем досадный порыв морозного ветра.

— Угу, — промычал он и зашагал в лес, оставляя хорошо заметные следы на припорошенной легким снежком стылой земле.

Без дела и мне сидеть не довелось: едва я успела прибраться в доме да выстирать вчерашнюю одежду Энги, в дверь торопливо постучали.

— Илва! — послышался снаружи мальчишечий голос. — Ты дома?

Я приоткрыла дверь в сени — за ней обнаружился Оле, один из многочисленных внуков старого мельника Огнеда.

— Чего тебе? — нахмурилась я, чуя неладное. Когда это деревенские приходили ко мне с добрыми вестями? Дайте-ка вспомнить: ах, да — никогда!

— Келде совсем худо. Мама за тобой прислала, велела поторопиться.

— Что с ней? — я одевалась на ходу, выдергивая из пучков сушеных трав на стене толику тех, что могли понадобиться с большой вероятностью. Лихорадка, кашель, грудная жаба, боли в животе — самые частые хвори в деревне.

— Горит вся и мечется. Пить-есть не хочет, криком кричит, и нас будто не узнает.

Я поморщилась и нащипала еще трав из пучков.

— Ну, бежим, посмотрим, что там с сестрой твоей.

Бежать не пришлось — у кромки леса нас дожидалась расписная телега, на которой внуков мельника обычно возили в школу при Старом Замке. Семья мельника считалась зажиточной, поэтому все внуки Огнеда сызмальства обучались грамоте. С молодой красавицей Келдой мы не были близко знакомы: родня мельника мнила себя знатью и не якшалась с отребьем вроде меня. Мельница и огромный дом Огнеда стояли в самом конце деревни, у речного порога, поэтому с Келдой мы могли видеться только на ярмарках, где она не то что не здоровалась со мной, но даже едва ли замечала с высоты своего положения. А в последнее время я вообще ее не встречала: Мира как-то обмолвилась, что Келду взяли в услужение к лорду Хенрику в Старый Замок. Уж как загордилась ее мать! Просто диво дивное, как она могла снизойти до того, чтобы позвать ведьму в свой дом.

Судя по ее бледному встревоженному лицу, дела и впрямь были плохи.

— Илва, — прошептала бескровными губами Марта, мать Келды. Располневшая от сытой жизни женщина приходилась старшей дочерью скорняку Гиллю. — Помоги моей девочке.

— Что случилось? — я уже мыла руки в большой глиняной миске у порога.

— Не понимаю, — ее взволнованный голос срывался и дрожал, когда она провожала меня в большую, светлую комнату Келды. — На прошлой неделе приключилась с ней хворь — животом маялась. Она сказала, что лекарь из Старого Замка давал ей горькие зелья и отправил домой подлечиться, но ей стало хуже.

Келда лежала на взбитых подушках, бледная как молоко. Ее темно-русые волосы взмокли и облепили лицо, на лбу блестела испарина. Я тронула ее лоб — горячо. Не похоже на обычную желудочную хворь, но проверить надо.

— Что с ней, Илва?

— Пока не знаю. Можете оставить нас одних? — попросила я.

Волнение матери передавалось и мне, а стоило бы сосредоточиться и хорошенько подумать. Эх, если бы при мне была чудесная книга!

За женщиной захлопнулась дверь, и я глубоко вздохнула, заставляя себя успокоиться. Смочила белое полотняное полотенце, отерла девушке лоб, а затем растерла в руках стебли стоцветника, которые источали резкий запах, и поднесла к носу больной. Келда застонала, ее голова заметалась, но я своего добилась — она открыла глаза. Мутноватый взгляд девушки остановился на мне.

— Илва? — беззвучно шевельнулись сухие губы, но лицо ее резко перекосилось, словно от боли, бледная как мрамор ладонь метнулась к животу. С ее губ сорвался тихий стон.

— Тебе больно? Где болит?

— Уходи, Илва… — она отвернулась к стене, но от моего взгляда не укрылись блеснувшие на темных ресницах слезы.

— Почему? Скажи мне, что с тобой, и я попробую тебя вылечить. Когда начало болеть?

Келда молчала, кусая губы, и болезненно морщилась, прижимая руку к животу и подтягивая колени. Нехорошая догадка червячком заползла в мою голову. Не спрашивая у нее разрешения, я откинула одеяло и замерла, увидев на тонкой, выбеленной рубашке пятна крови.

— Келда… Скажи мне, что у тебя просто лунная пора…

Тихий всхлип был мне ответом, слабая рука с полупрозрачной кожей безуспешно пыталась нащупать одеяло.

— Келда… — мне стало совсем нехорошо, но ее странное поведение лишь подтверждало мою догадку. — Что ты сделала?

— Уйди, Илва… Дай мне умереть…

— Не дам, — сказала я строго и повернула к себе ее безвольное лицо. — Говори, что случилось. Я ничего не скажу матери, но мы теряем время. Тебя надо лечить. Говори.

— Уйди… — она силилась высвободиться из моих рук, по ее щекам лились слезы.

Мне было жаль ее, но лекарь должен быть тверд, а иногда и жесток — так всегда говорила мне старая Ульва.

— Ты понесла дитя?

Слезы из глаз полились еще обильней, Келда зажмурилась что есть силы.

— Ты пила что-то? Мать говорила, ты ходила к лекарю — что он говорил?!

— Илва… Это был не лекарь. Я не могла показаться ему на глаза… Мне надо было… надо было…

— Где ты была?

— У ведьмы… Там, возле Старого Замка…

— Что она тебе давала?

— Какое-то зелье… Сказала, пройдет само, с первой лунной порой… Но оно не проходит…

— Ты истекаешь кровью. Мне надо осмотреть тебя, но здесь я не могу. Да и нужных трав у меня с собой нет. Я заберу тебя к себе.

— Нет… Оставь меня… Никто не должен узнать…

— Никто не узнает. Поверь мне. Я все устрою.

Я торопливо прикрыла ее одеялом, надежно подоткнув под перину, и выбежала из комнаты. Сухо, без лишней болтовни, велела перепуганной матери подготовить телегу и позвать крепкого мужика, чтобы перенес девушку как есть, вместе с тюфяком и одеялом. Женщина попыталась возражать, но я твердо стояла на своем.

— С ней все будет хорошо, но мне никто не должен мешать, — многозначительно произнесла я — так, чтобы несчастная женщина уловила в моем голосе намек на тайные колдовские обряды.

Крепким мужиком оказался возница — вот и хорошо, меньше любопытных глаз. Я зорко следила за тем, чтобы не сбилось одеяло и состояние девушки не выплыло наружу. Когда мы доехали, Келда вновь впала в забытье, но я уже знала, что делать — едва отослав возницу восвояси, раздула огонь в печи и поставила кипятиться воду для отваров.

Дитя, увы, было уже не спасти, но тут Келда сама постаралась, я ничего не могла поделать. Мне оставалось лишь спасать саму дуреху и гадать, что за отраву дала ей ведьма из Старого Замка. Я провозилась с ней до полудня, молясь духам неба и леса, чтобы ниспослали моим рукам верность, а глупой девице — возможность когда-нибудь родить здоровых детей. Несколько раз она вскидывалась и стонала, обводя мою избу безумными глазами, но я поила ее целебными отварами, и она вновь проваливалась в тяжелое забытье.

К обеду все было сделано, кровотечение прекратилось, жар понемногу стал утихать, а девица заснула спокойным сном. Пришлось тщательно выстирать все ее вещи, чтобы оставить мать в счастливом неведении, но едва я развесила их сушиться над печью и вышла во двор покормить кур, то услышала скрип ворот — нелегкая принесла Энги с кабаном за спиной.

Его обычно хмурое лицо было изгваздано в грязи, но сияло, словно молодой месяц в безоблачную ночь.

— Смотри, Илва! Какого хряка добыл!

Он свалил тушу прямо перед крыльцом и вытер вспотевший лоб перепачканными кровью руками.

— Угу, — выдавила я, лихорадочно соображая, что же делать.

— Еда есть? — Энги уверенно ступил на крыльцо и уже потянулся к дверной ручке. — Умираю с голоду. Клянусь волосатой задницей Создателя, съел бы даже куриное дерьмо в твоей стряпне.

Я загородила ему дорогу.

— Энги, стой.

— Что такое?

— Не входи.

Радость на его лице сменилась раздражением.

— Ты рехнулась, девка? Что значит — не входи? Это мой дом! — взревел он и попытался отпихнуть меня с пути.

— Энги! — взмолилась я и вцепилась в края его распахнутой на груди куртки. — Подожди.

— Да что там у тебя? — сердился он, пытаясь отодрать мои руки. — Или кто? Ну-ка, показывай, кого прячешь!

— Я не прячу, — вздохнула я, выпуская из ослабевших в железной хватке пальцев его куртку. — А врачую. Энги, молю, послушай меня. Тебе нельзя заходить сейчас домой. Хочешь, вынесу тебе поесть?

Он сердито насупился и запыхтел, но продолжал сжимать мои руки в своих грязных ладонях.

— Кого врачуешь?

— Неважно. Но тебе туда нельзя. Прости.

Пыхтение превратилось в шумное сопение, болотные глаза метали молнии.

— И долго мне кружить вокруг дома?

— Недолго. Думаю, до вечера.

Он наконец-то разжал ладони и отпустил меня, смерив недовольным взглядом.

— Ладно. Пойду тогда в деревню, попробую продать кабана мяснику.

Я облегченно выдохнула.

— Спасибо. Будешь к ужину?