Старая погудка на новый лад. Русская сказка в изданиях конца XVIII века

Младый Еруслан-царевич был лица прекрасного, волосы имел русые, глаза его подобились своим блеском двум звездам. Не совершилось ему еще двух лет, как он стал уже оказывать превосходные свои дарования и склонность к великим предприятиям. Приставили к нему дядьку, одного премудрого вельможу по имени Цинна, который с великим тщанием старался наставить своего питомца, младого Еруслана-царевича, во всех науках и военных добродетелях, приличных царскому сыну. Иван-нянькин сын отчасти также пользовался в том, и они столько были друг на друга похожи, что ни в лице, ни в голосе, ни в росте, ни по другим знакам не можно было отличить Еруслана-царевича от Ивана-нянькина сына; а по одному только платью их распознавали.

Когда же Еруслан-царевич достиг пятнадцати лет, то стал ходить на царский двор с княжескими и боярскими детьми играть; но игрушки его были им не любы, потому что кого хватит за руку, то рука прочь, кого за голову, то голова прочь. Тогда князья и бояре, видя наносимый от него детям их великий вред, начали между собой думу думать, как бы сему горю пособить. Наконец решились просить своего царя. Они к нему приходят, падают пред ним на колена и говорят так: «Государь наш царь Хираз, учини свою милость царскую. Сын твой, Еруслан-царевич, выходит на царский двор и шутит шутки с нашими детьми боярскими, но те шутки не похожи на шутки: кого ухватит за голову, у того голова прочь, кого ухватит за руку, у того рука прочь, и нам, милосердный государь, великая от того причиняется печаль. Учини милость царскую и уйми Еруслана-царевича, а нам уж от него житья нет». Бугжатский царь, выслушав просьбу своих вельможей и бояр, говорит им, чтоб они успокоились и что впредь сего не будет, и он сына своего Еруслана-царевича выпускать не станет. Во всех сих детских игрушках имел также участие и Иван-нянькин сын; а как их ни по лицу и ни по чему другому никак признать было не можно, то и вздумал царь Хираз Табернаевич, посоветовавшись со своею любезною супругою, приказать отрезать левое ухо Ивану-нянькину сыну. Когда сие по его повелению было исполнено, то Иван-нянькин сын, не полюбив такой операции, вдался в печаль; а Еруслан-царевич, увидя его невеселым, спрашивает, о чем он тужит. «Как мне не тужить, Еруслан-царевич, — ответствует ему Иван-нянькин сын. — Здесь стали уж резать уши, а когда еще поживем, то не будет и носа. Просись у своего батюшки в чистое поле погулять да повеселиться, с молодцами поиграть и богатырской силы попытать».

И так Еруслан-царевич, имея тогда уже от рождения пятнадцать лет и усовершенствовав себя во всех науках и военных знаниях, жалея об Иване-нянькине сыне, которого он любил как брата своего, притом горя давно желанием и побуждаем мужеством, чтоб оказать в свете свою храбрость и силу богатырскую, приходит к отцу своему и матери и стал у них проситься в чистое поле погулять, людей посмотреть и себя показать. Сколько ни было жаль Бугжатскому царю и его супруге расстаться с любезным своим сыном, который составлял все их утешение, однако ж, видя неотступные просьбы Еруслана-царевича, согласились наконец отпустить его и приказывали делать приготовления к его отъезду; но Еруслан-царевич сказал им: «Любезнейшие мои родители, не надобно мне ни провожатых, ни охранителей, а отпустите со мною только Ивана-нянькина сына и прикажите нам выбрать по лошади». Тогда царь Хираз Табернаевич позволяет ему выбрать лучших из государевой своей конюшни лошадей, но Еруслан-царевич из тысячи не мог сыскать себе коня по мысли: на которого ни положит руку, то у того подломятся ноги и не может устоять. Иван же нянькин сын нашел себе деревенскую клячонку коростливую, которую три дня выводил поутру и ввечеру кататься по росе, и кляча сделалась добрым конем.

Еруслан-царевич призадумался, что не нашел по себе богатырского коня. Ходит он печален по городу, попалась ему навстречу старуха, которая его спросила: «Что ты, Еруслан-царевич, ходишь так кручинен и не весел, поведай мне свою кручину — авось ли я горю твоему пособлю». — «Поди прочь, старая карга, — ответствует ей Еруслан-царевич, — тебе ли пособить! Вас, старух, взять только на то, чтоб врать». — «Ах Еруслан-царевич, не брезгуй старухами! Они, век изживши, много узнали, видали и слыхали. Так и я могу тебе помочь». От сих старухиных слов Еруслан-царевич подумал, что и подлинно, может быть, она подаст ему добрый совет, и так говорил ей: «Вот, бабушка, о чем я печалюсь, что отпросился я у своего батюшки и матушки в чистое поле погулять, людей посмотреть и себя показать, а не мог я выбрать себе добра коня». — «Ей, Еруслан-царевич! Давно бы ты о том мне сказал. Есть за городом при речке роща, в той роще под красною сосною среди одной лощины есть погреб, закрытый большою железною дверью, и в том погребе стоит богатырский конь покойного твоего прадедушки Садора Измаиловича, прикован на двенадцати цепях; этот-то конь разве тебе послужит».

Еруслан-царевич поблагодарил старуху и пошел за город в ту рощу, где закован стоял конь. Приходит под сосну, видит железную дверь, которая была весом не менее как сто пуд, поднимает ее как перо. Входит в пещеру. Конь, услышав богатыря, так заржал, что земля задрожала и многие кирпичи из свода упали. Берет он коня богатырского, который говорит ему человеческим голосом: «Ох ты, гой еси, Еруслан-царевич, не видал я свету белого пятьдесят лет, и не топтать бы мне росы век по веки, как бы не попалась тебе старуха». Еруслан-царевич нашел еще в сем погребе богатырские доспехи, меч, копье и всю конскую сбрую и, убрав коня своего, а на себя надев доспехи, опоясал меч и взял в руку копье. И будучи таким образом снаряжен, возвращается во дворец к своим родителям, предстает пред них, прощается с ними, просит их родительского благословения. Сия разлука стоила много слез нежному отцу и матери.

Наконец Еруслан-царевич, взяв к себе во товарищество Ивана-нянькина сына, отправился в путь, который продолжая месяц, другой и третий, приезжает он к одному столбу, на котором были три подписи: первая, что прямо ехать — быть сыту, но диковинок не видать; вторая, направо ехать — побоища видеть; а на левую руку — то конь будет сыт, и сам сыт, но живому не быть. Прочтя сии надписи, Еруслан-царевич сказал: «Поеду на правую сторону посмотреть побоище». А Иван-нянькин сын пожелал ехать в левую, чтоб узнать, какая бы опасность была столь велика, что живому не быть. И так спустили они в тот столб по стреле, и Еруслан-царевич сказал Ивану-нянькину сыну: «Слушай, брат, ежели ты приедешь прежде к этому столбу и стрела моя будет красна, то знай, что я уже не жив, а ежели я прежде приеду, то по такому ж знаку твоей стрелы почту тебя в несчастии». Положив такое условие, распрощались между собою, и Еруслан-царевич поехал на правую сторону, а Иван-нянькин сын на левую.

Едет Иван-нянькин сын путем и дорогою несколько времени и, около полудня увидев прекрасный луг, на середине коего стоял част ракитов куст, вздумал под тенью того куста прохладиться. Он пустил лошадь свою по лугу пастись на мягкой мураве, а сам прилег под куст. Спустя немного видит мимо себя бегущего оленя, он натягивает свой крепкий лук, накладывает калену стрелу и убивает оленя; снимает с него кожу, разводит огонь и жарит его. Вдруг слышит он необычайный шум, оглядывается на все четыре стороны и видит, что изволит к нему ехать Баба Яга в ступе: пестом погоняет, а помелом след заметает. Хоть не рад был Иван-нянькин сын такой гостье, но нечего было делать. Баба Яга закричала: «Как ты смел в мое урочище заехать и убил любезного моего оленя?» — «Есть захотелось, так я его и убил», — ответствует ей Иван-нянькин сын. Яге Бабе это слово показалось грубым, и она, ни слова более не говоря, ухватила его поперек и не жевавши целиком проглотила. Его коню тоже досталось. И Яга Баба, убрав их, опять назад поехала.

Между тем Еруслан-царевич едет путем и дорогою месяц, другой и третий и наехал он в поле на рать-силу великую, но побитую, и крикнул он громким голосом: «Есть ли в сей рати жив человек?» Тогда восстает с побоища жив человек и говорит Еруслану-царевичу: «Чего желаешь, Еруслан-царевич?» — «Чья эта рать-сила лежит побитая и кто ее побивал?» — «Эта рать-сила побитая лежит царя Калекутского Продрома, а побивал его Гесперский богатырь Ислам Баратаевич, который домогается у него дочери, прекрасной царевны Меримианы Продромовны и хочет насильно вступить с нею в супружество». Еруслан-царевич продолжает говорить: «Где мне сыскать сего богатыря Ислама Баратаевича?» — «Далече тебе его догонять, Еруслан-царевич, — ответствует другой. — Объедешь ты кругом сие побоище, то и увидишь тут след князя Ислама Баратаевича». Еруслан-царевич объезжает побоище и нашел коневый след. Он начал по тому следу скакать с горы на гору, подымая пыль столбом, и наехал на другую рать-силу побитую, въехал на ратное место и громко крикнул: «Есть ли в сей рати жив человек?» И восстал из тьмы побиенных один живой, который так ему сказал: «Еруслан-царевич, конь коня лучше, а молодец молодца давно удалее».

Тогда Еруслан-царевич стал продолжать свой путь, и ехал месяц, другой и третий, и увидел в поле бел шатер, а у белого шатра стоит добрый конь, на персидском ковре ест белу ярую пшеницу. Еруслан-царевич, подъехав к тому ковру, слез со своего доброго коня и, припустивши его к белой ярой пшенице, а сам пошел в белый шатер, где спал крепким сном богатырь Ислам Баратаевич, и лег на другой стороне против сего спящего князя. А когда хозяин шатра пробудился, то вышел из шатра посмотреть на своего коня богатырского и увидел, что далеко уже отбит прочь от ярой пшеницы и питается травою, а на персидском ковре стоит неведомо чей конь и ест белу ярую пшеницу. Он вошел опять в шатер и увидел, что спит приезжий добрый молодец крепким сном, что видя, Гесперский сильный богатырь раздражился на него, вынимает острый меч и хочет лишить его живота, но подумав про себя: «Какая честь будет мне, славному в храбрости князю, когда я убью спящего человека, ведь сонный подобен мертвому». Потом стал его будить, говоря: «Встань, человек, не для меня, но для спасения своего живота. Знаешь ли, что ты не по себе товарища задираешь, за то худо бывает. Для чего ты к чужому корму свою припускаешь лошадь, а сам в чужой шатер самовольно входишь и без спросу спать ложишься? Сия дерзость достойна быть смертию наказана».

Еруслан-царевич от его буждения проснулся, а Гесперский богатырь Баратаевич спросил об имени его, из какого царства и какого отца сын. Еруслан-царевич ответствовал ему: «Я из Бугжатского царства, сын Бугжатской земли царя Хираза Табернаевича и Другистаны Алоизиевны, имя мое Еруслан-царевич. Доброго же коня своего к твоему корму припускаю, а твоего коня прочь отгоняю. А ты, князь, говоришь со мною не очень ладно; добрые люди прежде дела худыми речами не встречают, но пьют, едят, прохлаждаются и в чистом поле потешаются. Коли есть у тебя такой сосуд, которым воду черпают, так почерпни и подай мне как приезжему к тебе гостю». Но Ислам, богатырь Гесперский, на то возражает: «Твой долг черпать воду и мне подавать, потому что ты еще молодой птенец». — «Вздор, — прервал Еруслан-царевич, — и мал золотник, да дорог, и велика Федора, да дура. Черпать воду тебе надлежит: ты, не поймавши, птицу теребишь и, не испытав, молодца поносишь, а о своей буйной головке ничего не знаешь». На сие говорит Ислам Баратаевич с жаром богатырским: «Я во князях князь и в богатырях богатырь, и тебе должно воду черпать и мне подавать». — «Как! — вскричал Еруслан-царевич. — Я в царях царь, во князях князь и в богатырях богатырь, а ты в поле свинопас, а не богатырь».