Спасение Петрова и Карпова

Николай Сомов, сын Сомова

Они остались наедине. Петров молчал. Для него было очень важно, чтобы клиент заговорил первым. Беседа не должна напоминать допрос. Любой человек на допросе ведет себя неестественно: нервничает, закрывается и начинает утаивать самые невинные вещи, потому что у него создается ложное впечатление, что его хотят сначала разоблачить, а потом наказать. Так легко можно потерять важную информацию. Например, Филимонов охотно рассказал много интересного о своих взаимоотношениях с начальником, но наверняка скрыл бы подробности, если бы Петров стал его об этом расспрашивать.

Молчание затянулось. Клиент собирался с мыслями или подыскивал правильные слова, или пытался побороть приступ паники. И в этом не было ничего особенного. К Петрову часто людей приводил страх, чаще всего ими придуманный, объяснить который очень часто было трудно.

Клиента можно понять. Но ему все равно придется рассказать свою историю. Таковы правила игры. А Петров должен был его выслушать и догадаться, в чем он не прав. То есть сказать, что опасения клиента ошибочны, и его жизни ничего не угрожает. Или посетовать на то, что он не пришел за помощью раньше, чтобы научиться, наконец, отличать важное от второстепенного. Общаться с такими людьми, как правило, сложно, но интересно. Никогда заранее не догадаешься, что они расскажут.

Прошло минут пять, но, в конце концов, клиент все-таки заговорил.

— Дело в том, что я — Сомов. Пять лет тому назад я сменил фамилию, по паспорту я теперь Комов. Но это не помогло, люди все равно каким-то образом узнают, что я Сомов. Иногда меня открыто ненавидят, но чаще жалеют или относятся с опаской. Проклятье, я ни в чем перед ними не виноват. Дети за отцов не отвечают. Филимонов меня жалеет, вот, к вам направил. Но сам говорить со мной отказался, боится.

Честно говоря, Петров растерялся. Вряд ли можно считать важным факт, что сын отказывается от фамилии отца. Он стал вспоминать, кто такой Сомов, но не смог. Пришлось просто кивнуть.

— Вы еще не поняли? Я действительно сын Сомова. Николай Сомов. И мне приходится с этим жить.

Петров кивнул еще раз.

— Вы не знаете, кто такой Сомов? — удивился клиент.

— Простите.

— Вы первый человек за долгие годы, который не знает, кто такой Сомов. А ведь это Главный конструктор «Пристанища» — космического звездолета поколений, на котором наша славная элита собирается свалить в дальний космос за год до наступления объявленного Конца Света.

— Точно. Вспомнил.

— Именно. А я — его сын.

— Вот так фокус! — удивился я. — Мне и в голову не могло придти, что у конструктора Сомова есть сын, и что однажды мне удастся с ним поговорить.

— Уже случилось.

— Послушайте, как мне к вам обращаться? Комов? Сомов?

— Для вас я — Николай. От этих Сомовых-Комовых меня коробит.

— Зачем вы пришли ко мне? Взаимоотношения с отцом — сугубо личное дело. Неужели ваш отец не может ответить на ваши вопросы?

— Нет.

— Ладно. Рассказывайте, что вас ко мне привело.

Сомов закрыл глаза. Наверное, просчитал про себя до десяти, собрал волю в кулак и начал говорить вещи, которые нормальный человек, а тем более ученый, занимающийся фундаментальными исследованиями, не способен воспринять всерьез. Он знал это, и пришел только потому, что, по словам Филимонова, у Петрова была подпорченная репутация, а это оставляло надежду, что его, по крайней мере, выслушают. Не поверят и не помогут, но хотя бы выслушают.

— Кажется, меня нельзя больше называть человеком в общеупотребительном смысле этого слова, — сказал Сомов печально. И Петров поверил ему.

— А кем же вы себя считаете? — спросил он первое, что пришло в голову.

— Куклой в театре Карабаса-Барабаса. Марионеткой. Или шахматной фигурой.

— Почему?

— Я давно не верю, — сказал Сомов серьезно, — что у меня есть право распоряжаться собственной судьбой. Не могу отделаться от мысли, что я игрушка в чужих и грязных руках. Нет, неправильно сказал. Нельзя говорить: в руках, руки — это принадлежность человеческой расы. А мной, что весьма вероятно, вертят какими-нибудь присосками или щупальцами. И пришел я потому, что не собираюсь больше играть написанную для меня роль. Не хочу, чтобы мной продолжали манипулировать. В конце концов, я — человек.

— Насколько я понял, вы пришли ко мне сами, вас никто не заставлял, значит, не все так безнадежно, — удивился Петров.

— Странно. Не подумал об этом. Но вы правы. Впервые за долгие годы я принял решение самостоятельно. Но не верю, что вы мне поможете.

— Расскажите свою историю, а потом посмотрим.

— Я не переношу День Напоминания. Каждый год с ужасом жду его наступления. Мне до тошноты страшно. Ненавижу даже упоминания о нем.

— Таких людей много.

— Нет. У меня своя судьба.

Петров тяжело вздохнул. Так повелось, что каждый парень, который приходит к нему за советом, считает себя особенным. И бороться с этим абсолютно бесполезно. Конечно, они ошибаются. Но сами догадаться об этом не в состоянии. Им обязательно нужен человек, который скажет об этом и докажет, что это действительно так.

— Не верите? Зря. А я уверен, что со мной не все в порядке.

— Попробуйте мне это доказать, я вас слушаю.

— Ненавидеть двадцать четвертое мая я стал не сразу, не с пеленок. Было время, когда я относился к этому дню, как к любому другому. Если быть точным, девять лет и триста шестьдесят четыре дня все было нормально. Сейчас совсем другое дело. Я его ненавижу. Как и все без исключения обитатели Земли. Честно говоря, не представляю, что на планете встречаются люди, которые относятся к этой дате равнодушно. Любой вздрогнет, когда при нем произнесут: «двадцать четвертое мая», не знаю, есть ли сейчас более грязное ругательство. Еще бы! Ведь в этот день нам, землянам, было объявлено о Конце Света. Разве я не прав?

— Все мы приговорены к смерти. И что с того?

— Не перебивайте. Повторяю, мой случай — особый. Ко всем неприятностям, двадцать пятого мая у меня день рождения. Так что причин ненавидеть этот день у меня, конечно, больше, чем у других землян. Не самое большое удовольствие праздновать, когда не можешь отделаться от мысли, что до шестидесяти лет мне не дотянуть, не доживу один день. Двадцать пятого мая я стараюсь ни с кем не общаться. Знакомые знают, что я болезненно воспринимаю даже самые робкие попытки «поздравить» меня или произнести стандартные «приятные» слова и пожелания, и уж тем более вручить памятные подарки. Они прекрасно знают, что в этот день лучше забыть о моем существовании, поскольку для меня это самый лучший подарок. И я искренне благодарен им за это.

— Своим друзьям?

— Своим знакомым. У меня нет друзей.

— Мне кажется, — сказал Петров, — что не только это печальное совпадение заставило вас обратиться ко мне.

— Вы правы. Так получается, и не от меня это зависит, но почему-то все самое непоправимое и гадкое в моей жизни случается именно двадцать четвертого мая.

— Не только у вас.

— Нет, нет, поймите, у меня особый случай.

— Я заинтригован.

— До сих пор мне удавалось сохранять спокойствие после очередных неприятностей. Но сегодня мое терпение лопнуло. Не исключаю, что кто-то решил со мной покончить. Я не знаю кто. И меня это бесит. Даже не так, у меня окончательно пропадает способность к самому элементарному сопротивлению.

— Почему вы обратились ко мне?

— Очевидно, что я ошибаюсь. Но не могу понять как. Говорят, у вас чутье на чужие ошибки. Помогите.

— Люди преувеличивают мои способности.

— Мне станет легче, даже если вы мне не поможете. Уже одно то, что я говорю о своих проблемах другому человеку, для меня большое облегчение.

— Простите, Николай. А где вы работаете?

— Я — писатель.

— Понятно.

Петров приготовился к долгому разговору. Как и прочие эгоисты, писатели не умеют рассказывать о своих бедах коротко. В их мозг как будто вставлен своеобразный моторчик, который заставляет их говорить о себе красиво, поразительно многословно и с характерным душевным надломом, который так часто встречается у людей этой профессии, рассказывающих о своей непростой судьбе.

Сомов не стал исключением. Петров, естественно, записал его вступительный рассказ и потом внимательно прослушал его несколько раз, пытаясь проникнуть в причину, которая заставила клиента так возбудиться.