Второе сердце

4

В отдаленном углу дичающего городского сада на скамейке под разлапистым дубом сидел Федор Шкапин, нетерпеливо поглядывая вдоль засыпанной — не убранными с осени листьями — аллеи. На облупленных рейках скамьи лежали купленные им по дороге сюда гвоздики, пачка сигарет, коробок спичек. Теплый июньский вечер тянулся медленно и не угасая…

В просвете аллеи появилась Лариса, Федор подхватил гвоздики, заспешил навстречу.

— Добрый день, Лариса!

— Здравствуй, Федор.

Он отдал Ларисе цветы, взял ее под руку и повел к дубу.

— Я уж думал, ты не придешь. Полпачки искурил, пока ждал.

— Автобуса долго не было.

— Случается… Покуришь, или сразу пойдем — посидим в какой-нибудь мороженице?

— Прикури мне.

Федор раскурил две сигареты, одну передал ей. Глубоко затянувшись несколько раз подряд, Лариса торопливо, на одном дыхании, проговорила, глядя в землю:

— Послушай, Федор… Ни в какую с тобой мороженицу мы не пойдем, и никогда больше не пойдем, Федор, никогда! Мы сегодня в последний раз встречаемся, я только для того и согласилась прийти, чтобы сказать тебе это. Не звони, не мотай нервы… — Она сделала еще несколько затяжек и спросила уже спокойно: — Алексея видел?

— Мельком… мельком видел. Я из ворот выезжал на ЗИЛе… «рафик» на ремонте стоял — меня временно на ЗИЛ посадили… я — из ворот, а Алексей как раз по двору идет… Я не стал останавливаться, а когда из рейса вернулся, ребята рассказывали, что он в гараже часа два пробыл, обо мне расспрашивал… Заявление — к нам обратно — подал: автослесарем и на погрузчик заодно…

— Я знаю. Не звонил ты ему?

— Не собраться как-то. Чувствую: обязательно надо — хоть парой слов перекинуться, а заставить себя не могу.

— А он тебе?

— Он ведь не знает, что у меня теперь тоже телефон есть. Без него уже поставили.

— Без него… Так все ли ты понял, Федя, что я сказала и просила о чем?

Федор кивнул.

— Вот и славно. — Она отбросила сигарету. — Пойду я тогда.

— Погоди немного, погоди! Зачем же так сразу? Посиди, Лариса! Поговорим еще… напоследок. Может, легче мне будет свыкнуться…

…В сквере перед многоэтажным домом сидела на невысокой лавочке под кустом цветущей сирени помощница завгара Ивана Михайловича Прошина — Вероника. Она только что пришла сюда, чуть запыхалась, волосы ее и лежавший на коленях букет гвоздик слегка растрепались.

Вероника едва успела привести себя в порядок и перебрать цветы, как появился Алексей Бобриков, тоже с гвоздиками. Смеясь, они обменялись букетами, пожали друг другу руки.

— Привет, Вероника!

— Здравствуй… еще раз! Утром по телефону ты со мной и поздороваться позабыл.

— Спросонья.

— Долго спишь, ложиться надо раньше.

— Не получается.

Алексей повертел гвоздики в руках и вернул их Веронике — в общий букет.

— Раз, два, три… — начала она пересчитывать цветы, — …девять, десять… Четное число! Непорядок: это только для кладбища, а нам с тобой хоронить нечего пока.

Выдернув один цветок, Вероника прикрепила его к ветке нависшего над лавочкой куста.

— Новое в ботанике: гибрид сирени с гвоздикой! А букет теперь — нормальный, по всем правилам!

— Как твой грипп?

— Кончился грипп! На работу меня выписали с завтрашнего дня.

— Иван Михайлович обрадуется: жаловался, когда я заходил, что совсем замотался, все самому приходится делать.

— Ничего, не перетрудится Иван Михайлович!

— Что ты так сурово?

— Надоел он мне — во как! Хоть и неплохой дядька, а осточертел! За время болезни отдохнула от него малость, и то благодать!

— Мужик он действительно хороший, я его очень уважаю и люблю. Не знаю, чем тебе не пришелся?

— Да с ухаживаниями своими!.. Следит за каждым шагом: куда? зачем? кто звонил? Пригласит в кино — причем в рабочее время всегда, после работы он вечно домой торопится, — откажусь: почему да отчего? «Есть у тебя кто-то, Вероникочка, чувствую, что есть…» Я ему однажды прямо сказала: есть! А он: «Кто такой, почему не знаю?..» Когда я к тебе первый раз собралась поехать — едва упросила его подписать заявление за свой счет. «Для чего тебе целая неделя, по каким таким семейным обстоятельствам? Скажешь — подпишу…» Мне уж пригрозить пришлось, что отнесу заявление прямо главному инженеру, тогда только поставил свою закорюку.

— Ну, Михалыч! Влюбился, что ли?

— Да бес с ним! — Вероника обмахнула лицо букетом. — Тепло… Дождались наконец-то лета… А помнишь, какой мороз был, когда я к тебе приехала? Пурга мела — страшная! От автобусной остановки мы километра два по голому полю шли: думала — точно замерзну! Хорошо, что женщина одна помогла, мы с нею в автобусе познакомились — сидели рядом. Разговорились, пока наш «пазик» заносы да ухабы одолевал. Она меня сразу, только глянула на мою сумку, спросила: «Туда?» Я кивнула. «К кому?» — «К брату», — отвечаю. «А я, говорит, к сыну…» Он у нее за драку попал: выпили с приятелями перед уходом в армию, ну и поцапались за здорово живешь с какими-то мужиками в закусочной… Славная оказалась женщина — и сумку мне дотащить пособила, и подбадривала по-всякому…

— Плохо подбодрила — если ты сразу же плакать начала…

— Не сдержалась я… Увидела тебя в арестантском и… А потом смертельно себя ругала: и так-то ему не шибко весело, а тут еще — любуйся, как я нюни распускаю…

— Я, честно говоря, не верил, что ты приедешь. Пять раз письмо перечитывал — все одно: не верил. Зато во второй раз ни минуты не сомневался, сразу обрадовался и дни до приезда считать начал.

— Летом мне никто уже помешать не мог: мой отпуск, законный, сама себе хозяйка!

Алексей вдруг помрачнел.

— Лариса вот ни разу не приехала…

— Куда ей — у нее дочка на руках!

— Могла бы на время у матери пристроить.

— Легко вам, мужикам, рассуждать!

— Ты-то что ее защищаешь?!

— Я не защищаю, я — ради справедливости… Катя в городе или на даче?

— Пока в городе — на днях отправят.

— Почему — «отправят»? А ты — на что? Совсем от отцовских обязанностей отвык?

— Да нет вроде… Но и заново привыкать — ко многому, чувствую, придется. Пока, знаешь, все у меня так, в подвешенном состоянии: далеко заглядывать не хочется — доехать бы до ближайшей станции, а там видно будет. Я и про нас с тобой ничего наперед не задумываю.

— Ничего и не надо задумывать, пусть все идет своим чередом.

— Нет… Все равно никуда не денешься: приспеет время крепко поразмыслить. За эти годы ты мне стала… родной стала, так вот… Забыл, в каком кинофильме, Жаров песенку напевает: «Менял я женщин, тюр-тюр-юм-тюм, как перчатки…» Помнишь? Это — и про меня… бывшего, в самый раз про меня!

Вероника вздохнула:

— Знаю…

— И женился, и ребятенка завел — один дьявол! Не на той, может, женился? Или — просто натура у меня дурацкая? А ты… а с тобой по-иному все… празднично!

— Не майся, Алеша, я ни на что не рассчитываю, и никаких у меня претензий нет. То и помни и держись, покуда держится, за семью. Ты же любишь…

— Дочку я очень люблю. Выросла Катюха, как… скрипочка стала.

— Вот это самое главное! — Вероника поднялась с лавочки. — Слушай, пойдем куда-нибудь поужинаем! Будет тебе курить!..

— Я, Лариса, часто о таксисте думаю, который с Алексеем в аварии… Снится ли ему, гаду, старушка, им убитая? По ночам к нему не приходит?

— Что о нем думать? У него — свое, Федор… Я узнавала после суда: признался бы он, что выезжал на перекресток уже по желтому светофору, что вперед не смотрел — с пассажиркой своей любезничал, — тоже сгорел бы без дыму, да Алексею оттого — ни жарко ни холодно — никакого облегчения не было бы. Разве что утешение: не один сидит, а за компанию… Такое ли уж это утешение?

— Следовало все же гада…

— И что ты заладил: гада, гада?! О таксисте он думал! А о себе ты думал? Не думал о себе? Я зато думала, еще как думала! Ты-то лучше?

— Лариса… да что с тобой?!

— А то! Другое у нас, конечно, дело, другое — слов нет, но в результате-то — тоже авария!.. Как все сначала по-людски было: заходили все вместе — жену приятеля, в беду попавшего, проведать, посидеть, поразговаривать. Люди — как люди. Ни у кого, знала, в отношении меня никаких дурных мыслей: товарищи же! Нашелся особенный!.. Вспомни, как ты в первый раз один зашел. «Мимо проходил… грустно… одиноко…» Гнать мне тебя было, что ли? В день рождения в аккурат угадал — у кого только выведал? Ну да, с тех, хороших времен запомнил… Знаешь ты нас, Федя, знаешь: слабы мы в несчастье на сочувствие да ласку, отзывчивы… А до возвращения Алексея — далеко тогда было, ох, как далеко! Казалось, и не вернется вовсе…

— Зачем ты обо мне так? Я же говорил, что давно тебя люблю. Как увидел впервые с Алексеем, так и… Таил только.

— Все бабы слабы! Думала, я — не чета другим, оказалось — такая же!

Лариса взяла лежащие на скамейке сигареты, закурила.

— Я смотрю иногда, Федя, вокруг — у каждого своя авария, мало кому без нее жизнь прожить удается! Развод — авария, болезнь тяжелая — авария, смерть близкого человека — авария! Иной вроде и спокойно ехал, к финишу подкатывает, да оглянется вдруг назад и что видит: не то всю жизнь делал, не так жил, не той дорогой ехал. Тихая, получается, запоздалая, но — та же авария!.. А в общем-то, что мне сейчас до других?! Во мне, Федя, лютая казнь совершается… Лютая! И всего-то — за одну ночь…

— Какая казнь, что за казнь?! Не в наших ли все руках?

— Нет, Феденька! Нет н а ш и х рук! Ничего нет — н а ш е г о! Моя казнь — это моя казнь! Только моя. А ты уж сам по себе, отдельно казнись… Помнишь, когда я с тобой в первый раз отказалась по телефону разговаривать?

— Помню.

— От Алексея в тот день письмо пришло: о том, что досрочно освобождается, сообщил… Прочла я, представила свою встречу с ним, грохнулась на диван и завыла… За все отревела: и за ночь ту проклятую, и что в кино с тобой ходила, в кафе-мороженицах сиживала — веселилась, целовать разрешала на прощание…

— Лариса…

— Я тебе как-то сказала, что замуж, возможно, пошла бы за тебя, если бы раньше, чем Алексея, встретила… Зря сказала, по затмению… Нет, пошла бы, конечно, пошла! Но повстречайся мне потом Алексей да помани — бросила бы тебя, Федор, бросила бы! Это уж — совершенно точно…