Второе сердце

10

Выехав сразу после завтрака, они в начале одиннадцатого были на месте катастрофы. Собранные в груду, слегка присыпанные землей, остатки сгоревшего самолета… обрывки проводов, стекающие медными ручейками с сопок в пойму речки… поломанные, выделяющиеся цветом увядших листьев кусты… На самом берегу чернело не успевшее остыть кострище с переброшенной через него на двух рогатинах палкой, оставленное, видимо, электриками, ремонтировавшими линию.

Небо, разлинованное натянутыми, взамен порванных, проводами, безоблачно высилось над долиной.

Корытов так и представлял это место, еще слушая рассказ Глеба Федоровича в автомобиле по пути из аэропорта в партию, таким и видел. Но теперь воображаемая картина катастрофы, дополненная представшими его глазам деталями, стала столь отчетливой, столь конкретной, что у него заныло под ложечкой. Он отстал от шедших впереди, во главе с Егориным, что-то говорящим и говорящим, обращаясь в основном к Прохорову, и остановился за кустами, не желая, чтобы видели его лицо. Наверное, ему не следовало ехать сюда, сослаться на головную боль или расстройство желудка — и не ехать…

Чувство вины перед молодыми, жившими еще без оглядки на прожитое ребятами, погибшими здесь, на затерянном в необъятности Сибири клочке земли, захлестнуло, требуя какого-то выхода. А выхода не виделось… Это была не его вина: он знал, что ни в чем перед погибшими не виноват. Формально… Это была вина — как бы за жизнь, привычно продолжающуюся и после их смерти: за слишком ярко голубеющее небо, за протяжно гудящие под гуляющим в вышине ветром провода, за ласкающую замшелые камни речку, за деловито выполняющих полученное задание Прохорова, Егорина, Бубнова… И за себя, конечно, лично, не формально, — за то, что в Ленинграде его ждет любимая женщина, друзья, работа. За то, что не его дочь осталась без отца. Какого ни есть, но отца…

…— А лежали командир и штурман вот под этими кустами, где Трофим Александрович стоит…

— Понятно, Глеб Федорович! Вы по второму кругу начинаете… — Прохоров досадливо поморщился и «подвинтил» пробку на носу. — Как, вы назвали, фамилия студентки, которая была с вами?

— Стрехова. Галина Стрехова. У нее, между нами говоря, роман с командиром намечался… В поле сохранить что-либо в секрете трудно… Но, повторяю, только намечался.

— Не суть. К делу не относится. Попросите ее изложить письменно события того дня — и поподробнее. Вы, естественно, тоже должны обо всем написать… и шоферу велите.

Корытов вмешался в разговор:

— С Глебом Федоровичем и вы и мы, — он кивнул в сторону Бубнова, — беседовали, шофер при нашем с Егориным разговоре присутствовал… Может быть, и со Стреховой стоит предварительно побеседовать? Бумага — бумагой…

— Не вижу особой необходимости. А впрочем, как хотите. Для меня и объяснения все нужны постольку поскольку… Форма требует. Главное, повторяю, что в авиаотряде однозначно признают виновниками катастрофы экипаж. Так я и буду писать в своем заключении.

— При утренней связи с местной геолконторой оттуда передали, что меня вызывают на междугородный телефонный разговор. Завтра в двенадцать дня. Жены погибших…

— Обе сразу?

— Вполне возможно… — Егорин задумался. — Погибшие дружили семьями. По-видимому, жены встретились в Ленинграде, когда приехали туда по телеграммам экспедиции, ну и… Часов в восемь я должен буду выехать.

— Я — с вами. Оставаться мне здесь дальше — не резон. — Прохоров стукнул кулаком по ладони, словно печать поставил. — А вы завтра-послезавтра напишете акт и тоже появляйтесь в городе, у меня на работе, — там его и подпишем, и заключение я вам передам. Будьте любезны, не поздней, чем послезавтра. Не хочу свои планы нарушать, поездка предстоит на рудник Северный. Надо вправить мозги тамошнему начальству, бардак у них с техникой безопасности, как мне сигнализируют… — Он боднул рыжей головой воздух. — Ну что, товарищи члены комиссии, если нет возражений — трогаемся в обратный путь?

Егорин заторопился к машине, из-под открытого капота которой торчал брезентовый зад и ноги шофера в кирзовых сапогах, постучал ладонью по голенищу, начал что-то объяснять Севе. Когда подошли остальные, Сева уже опустил капот и вытирал ветошью руки. Прохоров первым полез в машину.

«Не признает наш председатель нового этикета — опять на переднее место уселся…»

Корытов еще раз окинул взглядом сопки, пойму речки, провода высоковольтки, захлопнул дверцу и, потеснив Бубнова, подумал вдруг, что за все время пребывания на месте катастрофы ни разу не слышал его голоса… Щеки Валентина Валентиновича были покрыты красными пятнами, и Корытов не удержался от вопроса:

— Что это у вас с лицом?

— А что?

— Сыпь какая-то… Словно при крапивнице.

— Крапивница и есть… У меня аллергия хроническая. Наверное, что-нибудь за завтраком съел не удобное моей печени. Картошка, может, не на свежем маргарине была поджарена.

«Вот так, Трофим! Не ты один — не железный, не одному тебе стоило бы отсидеться в лагере…»

«Уазик», накренившись, проехал метров триста по склону сопки, и дорога повернула вниз. Съехали в пойму, пересекли в мелководном, спокойном месте речку, на пониженной передаче полезли на противоположный склон.

«Виноват экипаж… Однозначно виноват экипаж… Конечно, товарищ Прохоров, этого вполне достаточно. Конечно. Но причина-то… причина-то дальше… глубже где-то — причина!..»

…В несчастных случаях, происходивших в его бытность в экспедиции, Корытов прежде всего старался добраться до первоначальной точки — где произошел толчок, сдвинувший всю лавину взаимосвязанных друг с другом факторов, обусловивших в конце концов случившееся. Тот инженер, сломавший на лестнице ногу, был виноват сам. Никто такое заключение не оспаривал, никто, включая пострадавшего, не отрицал. Корытова оно не устраивало. Исподволь — через разговоры с травмированным и его товарищами по работе, через сопоставление фактов и документов — он установил: во-первых, пострадавший торопился — задержался на рабочем месте, настраивая гравиметр, и боялся не успеть за время обеденного перерыва поесть; во-вторых, пострадавший был в расстроенных чувствах — настроить прибор не удавалось, и начальник отдела, как говорится, «катил бочку», поскольку прибор надо было отправлять в поле — назавтра намечалась загрузка контейнера. Дополнительно выяснилось: начальник вынужден был «катить бочку», так как контейнер приходилось грузить раньше намеченного начальником срока — отдел снабжения экспедиции, составляя план подачи под погрузку железнодорожных платформ и контейнеров, отступил в ряде случаев от графиков выезда партий на полевые работы, сами партии об этом не уведомив. И в заключение: план, составленный отделом снабжения, а также график выезда в поле партии, в которую нужно было отправлять злополучный гравиметр, согласовал не кто иной, как Корытов… А случай с машинисткой, что ожидала «неотложку»…

— Глеб Федорович! Вечером накануне аварии самолета кто мог последним видеть членов экипажа? — Прохоров лепешкой ладони протер лобовое стекло.

— Последним, надо думать, авиамеханик. Он в одной палатке с экипажем живет. А помимо механика… Я лично еще часов в десять обсуждал с ними план завтрашних полетов. Потом, первым, ушел пилот… потом — командир. А со штурманом мы просидели над картой примерно до одиннадцати.

— Летчики трезвыми были?

— Трезвыми.

— А поздней, когда ушли, могли выпить?

— Вряд ли. Они вообще в дни полетов не пили. В нелетную погоду, при вынужденном безделье, случалось, выпивали, а чтобы в полосу ежедневных вылетов — не припомню такого.

— С механиком бы поговорить… — заметил Корытов.

— С ним сейчас не поговоришь — его вызвали в авиаотряд. Наверное, по поводу аварии. — Егорин снял фуражку: в машине становилось душновато.

— Показания механика будут отражены в акте аэрофлотовской комиссии. И данные об экспертизе на наличие алкоголя в крови членов экипажа к акту приложат… обязаны приложить.

— Не могли они выпить, Иван Сазонтович, не такой народ!

Автомобиль вдруг резко качнуло, отбросив Корытова к дверце и навалив на него Валентина Валентиновича, двигатель надрывно заревел…

— Вправо руля! Вправо руля, Сева! Куда ты?! Куда?! — Егорин прыгал на сиденье, не зная, чем помочь шоферу, крутившему баранку из стороны в сторону. Машина моталась, пробуксовывая и сползая к краю дороги. Наконец забуксовала окончательно и встала с заглохшим мотором, удерживаемая шофером на тормозах от дальнейшего сползания.

Корытов открыл дверцу: заднее колесо под ним по ось увязло на самом обрезе полотна дороги в промоине, оставшейся, видимо, с поры весеннего снеготаяния; ниже по склону сопки промоина расширялась в настоящий овраг, перегороженный упавшими друг другу навстречу деревьями.

— Вылезайте все на ту сторону! Толкнуть надо машину… — Корытов не узнал своего охрипшего голоса. — Сева, не отпускай тормоза!

Подойдя к обочине и глянув вниз, Прохоров хмыкнул, покачал головой, отступил подальше от края дороги и навалился плечом на задок машины.

— Ну, разом!

Сева запустил двигатель, все дружно налегли, и «уазик» довольно легко выскочил на твердое покрытие.

— Без приключений не обходится, — сделав глубокий вдох, пробурчал Прохоров и полез обратно в автомобиль. Остальные молчаливо последовали за ним, и машина тронулась дальше.

Первым прервал молчание Егорин:

— Да, Всеволод… Чуть-чуть не устроил ты нам веселую жизнь!

Сева неспокойно поглаживал набалдашник рычага переключения скоростей.

— И как ты умудрился прозевать эту яму?! Видел ведь, когда туда ехали, обогнул, помню, аккуратно!

— Задумался, Глеб Федорович…

— Что тебе в голову пришло — задуматься?! За рулем задумываться — вредно… а точнее — опасно!

— Обдумывал, что вы мне сказали насчет объяснительной записки по поводу аварии самолета.

— Думал про аварию и сам чуть аварию не сделал! Что там обдумывать?! Ты слышал мой рассказ? Слышал. Имеешь добавления?

— Да нет, вы все точно объяснили, нечего мне добавлять… А летчиков я в тот вечер в последний раз часов в шесть видел.

— Так и излагай!

— Понятно. Только ведь все написать надо…

— Напишешь — грамотный!

Разговора их никто не поддержал, и другого никто до конца пути не заводил…