Второе сердце

12

Валентин Валентинович, коротавший вечер наедине с книгой, поднял голову:

— Ну что, господин Мегре, удалось вам узнать что-нибудь интересное?

— Девушка сама — интересная… Хотя и выпендривается малость — старается казаться не такой, какая есть. А в общем, славная девушка… Но приходится ей в эти дни несладко.

Бубнов переложил на новое место закладку, захлопнул книгу.

— Я порой думаю: нелегко вам, Трофим Александрович, в вашей должности работать! Слишком близко к сердцу все принимаете. Я наблюдал за вами на месте аварии… Надолго вас не хватит! Если бы я за свои четверть века, что в комиссии по охране труда председательствую, всякий раз так переживал… А мне в разных, иногда большой траты нервов стоящих делах участвовать приходилось!

«Наблюдал он! Нашелся — непереживающий!..»

— Что вы еще, Трофим Александрович, хотите выяснить — а я вижу: хотите, — чего добиться? Председателю комиссии все ясно, нам с Егориным — тоже вроде…

— Вроде! Вот именно — вроде! А хотелось бы добраться до действительной ясности, до полной, Валентин Валентинович! Представьте: прилетят сюда посланные экспедицией бортоператоры… Или — мы с вами вернемся в Ленинград, а их еще не успеют отправить, и так может случиться. Что я им скажу? Как сумею избавить от чувства страха перед предстоящими полетами? А страх в них сидеть будет — не сомневайтесь! Будет, хотя вида они постараются не подать… Скажу: в происшедшей катастрофе виноват экипаж, так? Так. А в глазах у них увижу вопрос: где гарантия, что с новым экипажем не случится нечто подобное? Мы с вами знаем, да и они — тоже: на сто процентов такой гарантии никто дать не может. Не бывает ее — абсолютной! Но для того чтобы достойно разговаривать с операторами, я должен быть уверен: и мы с вами, и аэрофлот сделали все, дабы приблизить гарантию к абсолютной. Уверенности такой у меня пока нет…

— Но ведь как бы мы ни хотели — нет, действительно, стопроцентной гарантии! Разве можно полностью исключить фактор случайности?

— Верно говорите: нельзя исключить. Но мне, повторяю, нужна уверенность, что лично я принял все меры, чтобы исключить. В частности, исчерпал все возможности дознаться, почему случайности бывают, почему была… Словом, чувствовать себя чистым и перед людьми, которым завтра лететь, и перед погибшими, и… перед самим собой.

— Вот-вот! Любите вы считать себя виноватым!

— Да совсем не люблю! О какой любви может идти речь?!

— Я, пожалуй, не точно выразился, но…

— Давайте не будем, Валентин Валентинович, углубляться, поставим точку. А то так… Председатель-то наш где?

Бубнов кивнул на стену, отделяющую кабинет от спальни.

— Спит уже председатель. И Глеб Федорович спокойной ночи, уходя, пожелал, больше, видно, не явится.

— Вот и нам пора последовать их примеру. Завтра они — будут уезжать — и нас с вами ни свет ни заря подымут. Кстати, если я забуду, напомните мне или сами скажите Егорину: пусть побеспокоится о билетах. На Ленинград, на послезавтра.

Прохоров негромко похрапывал в одном углу, Валентин Валентинович посвистывал в другом, а Корытову все не спалось.

«Прав Валентин Валентинович: не готов ты, Трофим, для суровых дел, в поджилках слаб, душой незакален… Одно оправдание — т а к о е у тебя впервые. И хорошо бы не было больше никогда! Нужна ли человеку подобная закалка? Так ли необходима?.. Да и не всякий материал закалке поддается…»

Он снова мысленно вернулся в нынешнее утро — да место катастрофы, снова — в который раз! — подумал о погибших ребятах, их женах, детях-сиротах… По проторенному пути мысли перешли на собственную дочку Марину и надолго увязли на разбитой дороге прожитых лет, догоняя его сегодняшний день…

…Минувшей весной, в конце марта, Зинаида отмечала свое тридцатилетие. Справляли «круглую дату» вдвоем, в скромном ресторанчике. За неизбежной суетой — отысканием никем не занятого столика, уговорами больше никого к ним не подсаживать, просьбой поставить купленные виновнице торжества цветы в вазочку, выбором блюд из небогатого ассортимента местной кухни — Корытов не сразу рассмотрел близ сидящих посетителей. Четверо солидных мужчин, зашедших, как он решил, обмыть удачно завершенное мероприятие… Две немолодые пары, увлеченно обсуждающие семейные перипетии некоего Первухина… Две женщины — явно свои в здешнем заведении, меланхолично потягивающие красное вино… И вдруг из-за плеча наголо стриженного парня, сидящего за дальним столиком справа, выплыла знакомая улыбка, разом переместившая Корытова во времени — лет на двадцать назад: улыбка его бывшей — еще юной — жены Натальи. Он прищурился, напрягая сдающее в последние годы зренье, и узнал свою дочь. Марина, видимо, тоже только что увидела его, так как неподдельно смутилась, поперхнувшись дымом сигареты, которую держала в пальчиках на отлете, закашлялась и потом лишь кивнула. Стриженый парень оглянулся по направлению ее кивка, не обнаружил кого-либо, достойного своего ревнивого внимания, и наклонился к Марине. Она что-то стала ему объяснять, затем — уговаривать… В конце концов они поднялись и направились к выходу. На их столике ничего кроме пепельницы и нетронутых приборов не было — или заказать не успели, или заказа не стали дожидаться. Пробираясь между креслами, Марина помахала ему букетиком подснежников и старательно не посмотрела на разглядывавшую ее Зинаиду…

Вина перед дочкой угнездилась в Корытове и жила, ни на час не покидая своего гнезда, с той осени, когда он оставил семью…

В августе Наталья поехала отдыхать под Одессу к родственникам подруги. Дочка была пристроена с тещей на даче, у Корытова ничего с отпуском не получилось, и Наталья поехала одна. Вернулась она, как и намеревалась, дня за три до начала учебного года, чтобы успеть подготовить Марину к школе. Вернулась загорелая, несколько возбужденная — показалось Трофиму — и не очень соскучившаяся. А через неделю он нашел в почтовом ящике письмо на свое имя, в котором рассказывалось о «несимпатичном поведении вашей супруги» на Черноморском побережье. Называлось имя какого-то Семена, путано излагалась история взаимоотношений Семена с девушкой, считавшейся «до появления на горизонте вашей супруги» его невестой. Подписи под письмом не оказалось, но почерк был несомненно женский — аккуратный. Правда, строчки загибались на концах вверх, выпрыгивая за фиолетовые линейки двойного, вырванного из школьной тетради листа, — верный признак, что человек, их писавший, находился в возбужденном состоянии. Корытов увлекался по молодости графологией… Может быть, подумал он, та самая девушка, чьи виды на Семена расстроила Наталья, и написала письмо? Поколебавшись, он показал послание жене, ожидая услышать какие-то объяснения, но ничего не услышал. Прочитав письмо, Наталья опустила руки на колени и сидела, отрешенно глядя перед собой. По этому ее взгляду все для Корытова стало настолько очевидным, что он почти реально увидел разверзшуюся перед ним — тут же, в покачнувшемся полу комнаты — пропасть и неизбежность в пропасть шагнуть… Он сложил в чемодан вещи первой необходимости, поцеловал спавшую дочку и пошел прочь из старой, доставшейся ему от отца с матерью квартиры, где родился и рос и до тридцати лет дожил. «Остальное я тебе завтра соберу…» — всего-то и сказала Наталья вслед.

Поселившись у сестры, он в первое время регулярно, через день-два, навещал дочку, помогал делать уроки, гулял с нею подолгу. В разговорах старался не касаться вопроса, почему он теперь живет отдельно. Да Марина и не спрашивала. Должно быть, мать что-то ей по-своему объяснила, научила чему-то.

Родительскую квартиру он разменивать не стал: на работе вошли в его положение и выделили при первом получении жилплощади по долевому участию в городском строительстве небольшую комнату из числа освободившихся в старом фонде. Через пять лет он перебрался в однокомнатную квартиру…

С годами встречи их становились все более редкими. Получалось это непроизвольно: просто Корытов чувствовал возрастающую отчужденность дочери, угадывал ее нежелание с ним видеться.

В одном из нечасто случавшихся разговоров с бывшей женой он посетовал на Марину: не позвонит-де никогда первая, в гости заглянуть не удосужится… Наталья жестковато усмехнулась: «Чей ребенок-то? Не твой, что ли?» Трофим спокойно констатировал про себя эту никаких чувств в нем не затронувшую жестковатость и промолчал, но позднее, мысленно поставив себя на место дочери, признал Натальину правоту: он бы тоже первым не позвонил, напоминать о своем существовании не стал.

Размышляя о студеной полынье, ширящейся между ним и Мариной, он успокаивал себя: это все — временно, это — возрастное. Сейчас дочери нужней мать. И всегда, конечно, мать для дочери всех нужнее, всегда… Можно, пожалуй, условно выделить при этом «время бабушек-дедушек», «время подружек», «время отца», но мать… Ты потерпи, придет пора и перед повзрослевшей Мариной жизнь поставит вопросы, для решения которых потребуется твой ум, твой трезвый мужской разум. Она еще придет к тебе…

Он просчитался: Марина к нему не пришла. Может — своим умом сумела обойтись, может — помощи материнского хватило, может — нашла неожиданную опору в отчиме. Наталья, дождавшись, когда дочери исполнится шестнадцать, вторично вышла замуж…

Нынешней зимой, позвонив Корытову на работу, она (теперь уже она) пожаловалась на Марину: слушаться совсем перестала, домой к ночи несколько раз не являлась — у подружки, мол, ночевала; покуривать начала… Наталья ни о чем его не просила — сообщила невеселые новости и повесила трубку: поразмысли, дескать, — отец все же. А он, решив сначала серьезно поговорить с дочерью, начал «тянуть резину» искать всяческие причины для отсрочки встречи, понимая, что ничего толкового из разговора получиться не может. Что поправить уже ничего нельзя, что он окончательно потерял дочку, отдал раскованно несущейся жизни, растащившей их льдины далеко и невозвратимо, оставив его наедине с бессрочной виной…

Проводив Марину взглядом, Зинаида подняла пустой фужер, проверила — чистый ли, поставила фужер на место.

— Она на тебя мало похожа. В мать, должно быть…

— Ее мать никогда не курила…