Второе сердце

13

Утром Корытов, не успевший, видимо, по-настоящему заснуть, проснулся от негромкого постукивания в окно.

За марлевой занавеской блеснула кокарда егоринской форменной фуражки: прильнув к стеклу, Глеб Федорович всматривался в полумрак комнаты. Увидев зашевелившегося Корытова, он стал подавать знаки, прося разбудить Прохорова. Корытов кивнул, вылез из постели, прошлепал по крашеному полу в дальний угол и тронул председателя комиссии за плечо.

— Ага… — перестав храпеть, пробормотал Прохоров, вскинул вверх руки и сел.

Тотчас же проснулся и Валентин Валентинович.

На речку Корытов пошел один — Бубнов с Прохоровым отказались, решив обойтись умывальником: первому было просто лень, второй заторопился с отъездом.

На противоположном берегу, на камнях, пригретых нежарким солнцем, сидели два кулика — крупный, с белой грудкой, и поменьше — невзрачный и скучный на вид. Когда Корытов, скинув ботинки и засучив штанины, забрел вдоль бревенчатых мостков в воду, кулики не выразили никакого беспокойства, внимания на него не обратили.

Умывание взбодрило, сняло остатки сонливости.

«Напрасно не пошел Бубнов!» — подумал он, вытираясь.

— Доброе утро, Трофим Александрович! — послышался знакомый голос.

Корытов отнял от лица приятно колющееся полотенце: на протоптанной вдоль берега тропинке стояла Стрехова.

— Доброе утро, Галина Сергеевна! Купаться?

— С купанья… — Девушка подошла поближе. — Кстати, вчера в разговоре вы один раз назвали меня Галиной… Та́к уж, пожалуйста, и называйте! Лучше даже — просто Галей. Какая я еще Сергеевна?!

— Желание женщины — это… желание женщины… — не нашелся сказать что-нибудь позаковыристей Корытов. — Договорились, Галя! Я — сейчас, извините…

Он поспешно обулся («Носки так и не постирал!»), надел, повернувшись лицом к речке, рубаху, сунул за пазуху старенький, подаренный еще Натальей — специально для поездок в командировки — несессер, подхватил полотенце.

— А вы — закаленная! Я бы ни за что не решился искупаться в такой ледяной воде! У меня и ноги-то замерзли!

Они неторопливо пошли к лагерю.

— Трофим Александрович… Вы вчера невесть что, наверное, обо мне подумали… Конечно, я сама виновата…

— Да что вы, Галя! Ничего, по крайней мере дурного, я о вас не подумал. Мне пятый десяток идет, к такому возрасту грешно не научиться и слышать, когда требуется, не то, что тебе говорят, и понимать услышанное не так, как тебя стараются заставить. Лицо подлинное за ретушью видеть… Правильно, смею думать, я вас понял.

— Ну и слава богу! Я ведь правду сказала, что у нас с Михаилом Петровичем ничего… почти ничего в тот вечер не было. И в другие вечера ничего не было. Больше того, теперь я понимаю: ничего серьезного, настоящего и не получилось бы никогда. Просто натура у меня дурацкая… авантюрная. Поиграть люблю, подурачиться. Как про мужчин говорят — «поматросить и бросить». Потом стыдно бывает.

Они остановились невдалеке от первой палатки.

— Играла — никогда не думала, какие беды рядом могут таиться, как беспощадно порой распоряжается жизнь, как обжигает… Я за эти дни многое передумала, Трофим Александрович!

— Этого никто не минует… Кто раньше, кто позже — все обжигаются.

— А объяснение свое я уже отдала Глебу Федоровичу. Может быть, там не все, как следовало бы, но я старалась.

«Ну что она — совсем как школьница?!»

Из-за угла поблескивающего на солнце стеклами окон вагончика взметнулось облако пыли, за кустами промелькнул тряпичный тент «уазика», и машина, круто повернув, поползла по дороге на сопку.

«Даже не подождал — попрощаться…»

— Укатил наш председатель!

— Ну и ладно! — Галя махнула полотенцем. — Светил тут — второе солнышко…

Егорин возвратился в лагерь поздно вечером, хотя собирался, как сказал Валентин Валентинович Корытову, успеть до ужина.

— Человек предполагает… — развел он руками, входя в вагончик. — Поймала меня авиация в сети: ознакомьтесь, говорят, с материалами нашего расследования, товарищ член комиссии!

— Так-так… — Корытов, составлявший перечень приложений к акту их собственного расследования, отложил авторучку.

— В общем… — Егорин сел, положил на колени полевую сумку. — Самолет был технически исправен — и командир и пилот безоговорочно подтвердили показания своего механика. Безоговорочно. Следов алкоголя ни у кого в крови не найдено, в чем я ни минуты не сомневался и вам говорил. Вину за аварию командир полностью берет на себя.

— Как же он объясняет?..

— Никак, Трофим Александрович, не объясняет. Виноват, говорит, виноват. Прозевал, мол, забылся… Наказывайте по всей строгости…

— Черт те что! Откуда выехали — туда и приехали! Виноват экипаж, виноват командир! — Корытов заходил по кабинету.

— Состояние здоровья командира вызывает у врачей серьезные опасения. Его постоянно держат на транквилизаторах, за психику боятся… Забывается временами, с медсестрой будто со своей женой разговаривает…

В вагончике стал слышен ровный, привычный уже стук движка электростанции. Несколько раз подряд вздохнул Валентин Валентинович.

— Скажите, Глеб Федорович… — Корытов поправил занавеску на окне.

— Да?

— Могла Галя Стрехова в ночь накануне аварии не ночевать у себя в палатке?

— Нет, не могла.

— Почему вы так уверены?

— Мне бы сообщили… — Егорин замялся. — Мне бы сказала ее соседка… Людмила Ионовна…

Корытов заметил, что лицо Глеба Федоровича покраснело, и непроизвольно потряс головой.

— Вы чего? — удивился Валентин Валентинович, слушавший их, задумчиво подперев рукой голову.

— Комар в нос залетел… — соврал Корытов и, достав платок, высморкался. — Щекотно!

«Куда ни сунься — жизнь человеческая! Глеб Федорович — Людмила Ионовна… А впрочем, что тут особенного? Он — вдовец, она — и замужем не была, «старая дева» — как кое-кто в экспедиции ее называет…»

— Комары и сегодня не шибко лютуют — ветерок опять поднялся к ночи, — оправился от смущения Егорин.

— Хотел бы вас еще вот о чем спросить: вы никаких перемен в поведении командира в последнее время не замечали?

Егорин мягко забарабанил пальцами по столу.

— Разительных — не замечал… Верно, недели две назад удивил он меня очень. Полетов как раз не было — дожди шли. Сева ездил в город за почтой — среди прочей корреспонденции оказалось письмо и для командира. Я сам ему передал. Глянул он на конверт, и видно было, что обрадовался. Письма ему редко приходили… А вечером обхожу я с досмотром лагерь и вижу: сидит Михаил Петрович на камушке возле своей палатки в одиночестве и какой-то весь расползшийся. Я его спрашиваю: свежим воздухом, мол, перед сном подышать решили? А он поднял голову, глядит на меня и вроде не узнает. Водкой от него разит… Присмотрелся я — пьянешенек в стельку, никогда его таким не видел! На следующий день, однако, отошел: отсиделся в палатке — к ужину явился побритый, одеколоном пахнущий. Снова стал нормальным человеком. Да… Вот улыбка… Улыбаться с того времени Михаил Петрович перестал… точно, точно — вот она, перемена: улыбка пропала! А раньше любил побалагурить, смурным никто бы не назвал… Может, конечно, я зря тот случай с письмом связываю, но…

— Откуда письмо было — не заметили?

— Из Москвы. Командир и сам из Москвы, квартира у него там, жена. Детей нет вроде… А каким ветром его сюда занесло, не знаю: у каждого свои пути-дороги. — Егорин открыл полевую сумку, достал бумаги. — Получил я телеграмму из экспедиции: бортоператоров для нашей партии подобрали, послезавтра отправят. А в авиаотряде — самолет с новым экипажем обещали прислать к нам в понедельник. Так что, надеюсь, на следующей неделе возобновим полеты.

Корытов посмотрел на Бубнова.

— Выходит, разминемся мы, Валентин Валентинович, с операторами: они — сюда, мы — отсюда. Придется Глебу Федоровичу одному с ними разговоры разговаривать, беседы нелегкие вести… Управитесь, Глеб Федорович, или нам задержаться — помочь?

— Попробую управиться. Поговорю откровенно, все, как есть, расскажу. Слетаю раза три для начала вместе с ними.

Корытов понял вдруг, что радуется. Радуется, как это ни скверно: за него поговорят. Не будет у него разговора, к которому он не готов… к которому вряд ли сумел бы подготовиться…

— Смотрите. А то — времени у нас с Валентином Валентиновичем в избытке, на такое расследование по правилам семь дней дается, а мы…

— Да я и билеты заказал, как велели, — на завтра, на вечерний рейс. Днем встретимся с Прохоровым, сделаем дела, и летите с богом! Мне без вас — простите, конечно, — может, и попроще будет. В домашней, так сказать, обстановке.

— Вопрос ясен… А ехать завтра с нами вам необязательно: девушки ваши из камералки все, что необходимо, отпечатали, графический материал привели в полный ажур. Смотрите, подписывайте и — можете оставаться в партии: вы за эти дни и так вымотались, ни к чему вам лишняя поездка. Прохорова мы одни найдем.

— Проводить полагается.

— Обойдемся. — Корытов передал Егорину документы. — А что — жены погибших? Говорили вы с ними?

— Разговаривал, и с той и с другой по очереди. Убеждал, что сюда им нет необходимости лететь — это только задержит отправку останков. Пусть ждут в Ленинграде. Ну, действительно, зачем им прилетать — подумайте? И нервы свои тратить, и деньги… опять же…

— Верно, пожалуй, — кивнул Валентин Валентинович.

— А вещи погибших мы привезем в конце сезона — с имуществом партии. Передадим женам… Словом, они согласились со мной.

Егорин надел очки и, доставая из кармашка куртки трехцветную авторучку, начал просматривать бумаги.

«Так! За тобой, товарищ исполняющий обязанности, встреча с женами…»

Все, казалось, было оговорено (если что-то забыли — можно вспомнить до завтрашнего утреннего расставания), Егорин распрощался и ушел, а они перешли в спальню.

Устроившись на раскладушке, Валентин Валентинович блаженно вытянул под одеялом ноги.

«Они устали!» — вспомнил Корытов наколку, виденную им как-то на пляже у загорелого паренька с блатной челкой — на обеих ступнях ног, повыше пальцев. Баловство и пижонство, конечно! А вот ногам Валентина Валентиновича такая жалоба подошла бы: впрямь, устали, наверное, таскать тяжесть заматеревшего в излишней упитанности тела своего хозяина.

Корытов и сам почувствовал вдруг удручающую усталость. Сознание, что он очутился в невидимой, но тяжело давящей пустоте, овладело им полновластно. Спешил, рвался к цели, а оказался… Пустота давила не только извне — она заползала внутрь, заполняла самые отдаленные пространства души.

— Смотрю я, — покосился Бубнов, — не можете вы все-таки успокоиться в своих поисках, Трофим Александрович! Все мечетесь…

— Да ничего я не мечусь!

— Мечетесь. И зря. Я — из чистого сочувствия к вам — тоже кое-какие справки навел, по своим профсоюзным каналам. Несвойственный мне интерес к частностям личной жизни людей проявил… Не могла ваша Стрехова той ночью любовь крутить с командиром — не такой Михаил Петрович человек. Мнение о нем в партии единое: серьезный мужчина, порядочный, на легкомысленные поступки не способный. А в партии — правильно Егорин говорит — каждый человек на виду, голенький, так сказать. Успокойтесь хотя бы в этом отношении.