Сердце пудренное

«Последняя нежность»

Отпечатано в апреле 1918 г. типографией «Автомобилист» в количестве 10 именных и 60 нумерованных экземпляров.

To You – Tinny.

Il voyait a chaque arbre, helas! se dresser 1’ombre

Des jours qui ne sont plus. Victor Hugo.

«Когда Вы спрашиваете меня…»

Когда Вы спрашиваете меня,
откуда печаль моя,
разве смогу поднять глаза,
сказать Вам
откуда печаль моя.
День уходит,
и еще много дней уйдет,
и много еще людей повстречаю –
но мне не забыть
тихой боли в сердце.
Я ниже опускаю глаза.
Я не знаю
откуда печаль моя.

«Желтые листья…»

Желтые листья
лихорадочными пятнами на лице чахоточного
вклинивают в сердце печаль.
Смерть
Ароматом поблекших улыбок
наполняет сад.
И вечер
тихо подвешивается за ресницы солнца
уже слипающиеся от виденных за день
океанов горя.
Когда совсем стемнеет,
ночь,
пронизанная звуками чужих поцелуев,
лукаво поманит меня.
А я,
опять один,
опять тоскующий по ласке,
в хрусте заломленных пальцев
вспомню девочку,
не пожелавшую моего поцелуя.

«Ночь кругом…»

Ночь кругом,
черная и тоскливая.
Желтые огоньки фонарей
виснут во тьме
золотыми коронками во рту беззубого.
Один.
А все почему-то вдвоем.
И ночь одуряюще грешна.
Один.
Ветер перебирает мои волосы,
тихо целует мой лоб,
и я улыбаюсь.
Мне кажется, что это –
моя маленькая, нежная любовь.
Моя маленькая, нежная выдумка.
И я забываю о том,
что дружба любимой девушки
больнее простого отказа,
потому что в ней есть жалость.
Я хожу по улицам,
и ветер перебирает волосы мои.

«Когда я прихожу к Вам в госпиталь…»

Когда я прихожу к Вам в госпиталь
и вижу в розовом кружевном капорце
Ваше лицо,
такое тонкое,
такое изможденное операцией –
милая!
как загорается душа моя
исступленной нежностью к Вам.
Бледный, сжимающий сердце,
выстукивающее вакхические ритмы любви,
я замираю на пороге,
не замечая белой сиделки Вашей,
ни ярких пятен даренных чужими
цветов.
И я вижу –
или – нет, нет!
Мне кажется, что я вижу.
Мне так хочется видеть:
Ваши глаза,
чуть обтянутые черным бархатом печали,
медленно поворачиваются ко мне,
и внезапно темнеют,
и расширяются,
и вздрагивают матовым, жутким огнем
острого волнения.
Но жестокое время
еще не успевает состарить нас
на секунду,
как Вы опускаете устало ресницы
и слабым жестом
приглашаете меня войти.
Я – мертвенно спокоен.
Тихо вхожу. Целую руку.
Мне кажется,
я даже не забываю спросить Вас
о здоровье.

«Быть деткой…»

Быть деткой.
Плакать над умершей бабочкой.
Гадать о принце милом
на цветке маргаритки.
Сердиться на черных кошек,
перебегающих дорогу.
Ласково кивать знакомым камушкам.
Любить только солнце.
Целовать только цветы.
Быть деткой.

«В черной трубке телефона…»

В черной трубке телефона
голос ваш затерялся,
заблудился,
как котенок в ночном лесу.
Тихий и нежный,
как прикосновение замши,
он весь в золотой дрожи любви,
весь изгибистый,
весь струящий ласковую мощь.
Слушая Ваш голос,
хочется могуче потянуться,
выпрямить грудь,
утонуть
в каком-то железном томленьи.
Сила,
громадная сила рождается во мне
в ответ мягкости Вашей,
и я забываю
свою любовь к аристократизму слабости,
я весь в первобытном захлесте крови,
и я знаю,
что это подлинная стыдливость дикаря
толкает меня кинуть Вам:
«Завтра?
Завтра я занят».

«В осень хмурую…»

В осень хмурую
лучик спрыгнул с далекого солнца.
Лукаво и быстро
погрозился кому-то.
Зайчика пустил
девочке в розовом капоре.
Тоненький. Дрожащий. Нежный.
И у моей красивой выдумки
искры настоящей любви в глазах –
от лучика.
И у моей настоящей любви
слезы красивой выдумки в глазах –
от лучика.

«В эти дни…»

В эти дни,
когда уже нету золота в небе
и на земле все в сером халате –
верить ли
что Вы вернетесь?
Ведь такой любви, как моей к вам,
не забыть.
Это – божья слезинка.
Розовая жемчужинка.
Па менуэта старинного.
И кому-то Большому
кто порвал золотую тоненькую паутинку
стыдно. Стыдно.

«Тонкая полоска розового золота…»

Тонкая полоска розового золота
окаймляет нежное небино платье.
Голубой туман
мягко сглаживает горькую правду Земли.
И сердце мое
просит у голубого тумана
сгладить и его горькую правду.
Я иду домой, потерял где-то шляпу,
и в глазах у меня
тихие слезы осенние.
Там,
в курьерском,
оторвавшем Вас от меня,
нельзя плакать.
Это поняли и Вы,
тоскливо прильнувшая тонким личиком
к стеклу.
Вы поняли так же хорошо, как и я,
что в пряных цветах Юга
Вы растеряете бледные жемчужинки
хрупкой любви нашей.
Я не говорю ничего. Я тихо киваю головой.
Да, да.
Цветы – это хорошо.
Это очень хорошо.
Я иду домой, и губы мои дрожат.
Голубой туман
мягко сглаживает горькую правду.
Всю правду.