Сердце пудренное

«В шелковом вихре блеснула…»

В шелковом вихре блеснула ажурная, удивительно острая, избалованно-тонкая, ножка кокетки, немного округлая. И странной змеиностью, смешанной с радостью, сверкнул, отливая, точеный изгиб, как будто маня и как будто пугая звериною страстью в побелевших зрачках. И было, как будто с улыбкой загадкою, деланно-искренней, искренне деланной, в облаке стылом, душистом и вальсовом кто-то кружился, кто-то жеманился, немного испуганно и вежливо-нагло.

Хищно и ласково улыбаясь ресницами, Вы скромный и тихий вели разговор в матовых бликах овала зеленого, ткущего тени мягко и зло. Кинули смеха звенящую струйку, вся изгибаясь, вся в цепях теней, – и еще проще затихли, вся скромная, будто ребенок, играющий взрослого. Так, балансируя и извиваясь, мчались секунды развязной тиши, чуть оскорбляя, чуть-чуть волнуя, остро-сторожкие, властные, гнуткие.

Только напрасно сложили Вы губки так, чтобы казаться невинной и чуткою: ножка сказала другое, звериное, – ножка Вас выдала, немного округлая!

«Голубые, невнятные просьбы…»

Голубые, невнятные просьб
лепечет небо, стыдливо целующее воду.
Листья так зелены, о, как зелены листья!
Пьяные яркостью, заколдованные ритмом,
ткущим причудливые узоры,
они творят свой танец, шелестящий и нежный,
выпукло орезченный в неверных бликах
острого Солнца.
И сквозь пряную зелень застенчивым овалом
улыбается матово-розовый жемчуг:
маленькая, голенькая девочка в прудике
стоит и плачет тихонько.

«Шалою ведьмою, взбешенно скачущей…»

Шалою ведьмою, взбешенно скачущей
в дерзких лохмотьях багряных ночей,
шалою ведьмою, огненно плачущей
красными блестками домьих печей,
я притворюсь, подкрадусь я незначущей
поступью быстрой, как встреча мечей.
Остро и пестро ударю кораллами
жадных, как ветер, подкрашенных губ,
волю того обовью я кинжалами,
кто, как Огонь, мне и страшен, и люб,
и не устану глазами-провалами
чары лить песней изломанных труб.
Крикну: «Бери же!» и брошу, усталая,
горстью песка в его сильную грудь.
Пусть поскорее в глазах его алые
искры очертят желанную жуть!
Я задушу и одену в кандалы я
смех целомудрия, тихости муть.
И на зеленом ковре под акацией
дико сорву с него стылостность зим,
чтобы слилися в нас с жуткою грацией
пьяная ведьма и злой херувим,
чтобы грубей с горевой аффектацией
грех бил в глаза, как у уличной грим.
Пусть он узнает, что тело стесненное
узким нарядом – свободнее дня,
пусть он почует, как в Город влюбленное
сердце дикарки – все в песне Огня.
Пусть же все будет, как смех, заостренное
красочно-смело, как ржанье коня!

«Листики…»

Листики,
знаете,
такие маленькие, тонкие,
с черными, шелестящими цифрами –
каждые сумерки обрываю
и тихонько верю,
что строю лесенку к весне.
А ты,
вот какая ты нехорошая,
все смеешься надо мной,
говоришь –
уж не в дедушки ли собрался,
что к солнышку пробираешься.

«Губы твои – это элегия страсти…»

Губы твои – это элегия страсти,
взвинченно-радостной, скорбной и нежащей,
стон вплетающей в улыбку узорчатый.
Губы твои – это смех утопающей,
бешено скорченной, безвольно ослабленной,
стынущей в волнах кудрявых вина.
Губы твои – экстаз побежденности,
уныло ликующей, фиолетово-мерной,
с душой, перетянутой ударом бича.
Губы твои – фимиам истомленности,
подчеркнуто пряной, льнуще сближающей,
манерно развязанной в пляске дня.
Губы твои – это песнь напряженности,
пытливо-изысканной, взвивающе-красочной,
пальцы ломающей в лживой тоске.
Ах, отдай мне твои губы червонные!

«И Вы, с Вашей эксцентричной красотой…»

И Вы, с Вашей эксцентричной красотой,
холодная, как английская гравюра,
божественно-извращенная и жуткая,
вызывающая у встречных ломак
жесты очарования,
растворенного в ужасе,
И Вы, в Ваших изумительных нарядах,
красиво ломающая руки в аффекте отчаяния,
сверкающая дурманным и пряным
кружевом зубов,
эффектно-жеманная в вязких жестах
скрытой любви и обнаженной порочности.
И Вы, равнодушно нанизывающая сердца,
как дебелая и глупая мастерица
бусы в ожерелия,
Вы – с глазами пушистого котенка
и властными ужимками тигра,
неверная уже в обещаниях,
могущих стать жизнью,
но обещающая миры одним поцелуем
молчаливо-тоскующих ресниц, –
знайте:
И Вы, как и тысячи, вплетены в алую гирлянду
гортанно-смеющихся девушек,
обтянутых желанием моим,
как гуттаперчевым трико, –
И Вы, как и тысячи, обовьете
гранеными изумрудиками смеха Вашего
смуглые, изнеженные пальцы мои, –
И Вы, как и тысячи, уроните волю
в узорную дрожь моей влюбленности,
моего безумия.
Все ли готово?
Румяньтесь и радуйтесь – идет Господин.

«В мягкий шелест платья твоего…»

В мягкий шелест платья твоего,
рассказывающего мне на ушко
такие милые и застенчивые
тайны,
спрятал я лицо,
розовое от стыда и улыбки.
Не правда ли, странно как:
такой большой, такой мужественный,
вдыхаю волнующе-нежный аромат тела твоего,
уронив из памяти
миллионы неутолимых хотений, –
и не смею думать ни о чем,
кроме нашей любви.
Немного жалко только, что мир,
уходящий все дальше,
от волшебного узора сказок,
совсем не наш,
и не с нами,
творящими единственное чудо.
Зато вечер,
обвивающий нас перламутровым кружевом
матовых полутонов,
видно, понял все,
притих,
притаился в складках
сероватых гардин.

«Как хорошо, что ты еще девочка…»

Как хорошо, что ты еще девочка,
еще умеешь удивляться
и желать.
Оттого наша любовь, как глаза ребенка,
чистая
и знающая все.
Ты прислонилась застенчиво к груди моей,
прильнула нежно-розовой щекой
к сердцу моему алому –
и слушаешь с такой внимательной улыбкой
его милые и бессвязные речи,
как будто совсем забыв,
что только молчаливая ширма японская
отделяет нас
от строгой мамы твоей.
Тихо шелестят страницы Альфреда де Мюссе,
таинственно и лукаво говоря
о недоговоренном,
и слышно, как в соседней комнате
часики плетут узор из времени.
Там где-то,
за окнами этими черно-синими,
может быть, и льется в мир
пьяная злоба,
и люди в хрипах корчатся,
сдавив друг другу горло, –
но мы –
мы ведь только дети,
забавляющиеся очаровательной игрой.
Простите нам, что наше счастье –
это уметь забывать все,
что не с нами –
в заколдованном овале любви нашей.
Не правда ли, девочка моя?
Ну, давай, украдем у жизни
пугливый и невинный
поцелуй.
Ах, как бы мама твоя не услышала!

«Весь вечер, мучительный и долгий…»

Весь вечер, мучительный и долгий,
между нами, детка, люди лед наслаивают
разговорами светскими.
Вижу личико твое бледное,
и глаза, усталые от людей –
и не смею прижаться губами
к холодным пальчикам твоим,
не смею прогнать печаль,
кривящую тонкие уголки губ –
ведь я – гость. Я – чужой.
Зато потом – я верю –
приду домой, в холодную комнату,
с сердцем, сжатым тоской,
и найду в кармане белый лоскутик бумаги.
Разверну –
а там в уголку прикорнуло наивно
одно только нежное слово: «Люблю»…

«Теперь я знаю, да, да…»

Теперь я знаю, да, да.
Вы зайчик,
пушистый, и нежный, и острый.
Какие у Вас черные,
совсем Сомовские
глаза!
Какая чарующая оливковость оттеняет в них
узор из лукавства и позы,
из кокетства и стыда!
О, Вы много знаете,
и еще больше хотите,
совершенно не считаясь с тем, что Земля –
только надутый заботами шар,
который ни за что не улетит в небо,
даже ее Вам угодно будет
выпустить из рук голубую ниточку влюбленности,
на которой он, слава Богу,
еще держится.
Но все это ни к чему,
потому что Вы отлично знаете,
что Вам достаточно слегка выставить Вашу ножку
изумительно обтянутую шелковым зеркалом
чулка,
чтобы все возражения рухнули,
как подпиленная Эйфелева башня.
И поэтому Вы предоставляете
гениально-высохшим математикам
ломать себе голову над теорией вероятностей,
помня,
что вероятность – это
плохо скрытая действительность,
и что Ваши вероятности
слишком непросто найти.
Точно так же, рассыпая перед каждым,
еще не совсем развалившимся мужчиной
ослепительно-звонкие
улыбки,
Вы позволяете догадываться,
что за восхитительной грацией,
с какой это делается,
скрывается не менее восхитительное
равнодушие.
И немного,
право, совсем немного
отделяет Вас от леди Годивы,
той, что была слишком женственной,
чтобы обнажить свою красоту,
и слишком женщиной,
чтобы не прикрыть эту красоту
другой:
та, оставив стыд,
в складках скинутого платья
освободила целый город,
Вы же
тем самым
пленили бы его.

Жестким пером

«Брови сжаты…»

Брови сжаты.
Губы стянуты цепью сарказмов.
Какой прикажете сделать взгляд?
Замшевый. Тусклый. Презрительный.
Очень высокий воротник,
торжественный и скучный, как поцелуй аббата.
Остальное все – цвета июльской полуночи.
Ужасно просто:
загнать жизнь в костюм,
думать только о декоративности жеста,
чувствовать только красками.
А потом, когда в душ вместо соловьиной мякоти
для Вас расцветут иглы кактуса,
взять за холеную руку Ее.
Ахиллесову пяту души.
Змееныша и богиню.
Злейшую актрису мироздания.
Любовь.
Одеть в газовое ничто,
помня, что возможность наготы
волнует неизмеримо больше,
чем сама нагота.
И мы пойдем,
два величайших актера,
и в каждом кафе,
в каждом шикарном кабачке
мы будем разыгрывать нашу единственную,
дьявольски-божественную комедию –
жизнь.
Мы поразим зияющей лысиной стыда
даже шантанных див,
сипящих от излишка излишков,
и вас, очаровательных сектантов эротизма,
и вас, изуверов извращения.
О, я буду незабываем
с лицом моим,
циничным и белым, как белая краска,
с душой-цилиндром, вылощенным наглостью
и надевающимся, когда угодно.
О, я буду незабываем
С монологами моими о том,
что любовь – пренеприятный отросток сердца,
и что любить можно
только в серых перчатках.
Мы забудем все в игре,
и когда сонный гарсон вытолкнет нас
в сырую жижицу ночи –
мы не остановимся.
Исступленные гурманы актерства,
мы – два величайших актера –
друг перед другом будем грассировать,
жеманно играть в себя –
одинокие в душных тисках темноты,
фатоватые, гордые и –
немного жалкие.

«Серый туман заклеил Землю…»

Серый туман заклеил Землю.
Совсем некуда деться.
Я там –
опять какой-нибудь поэт,
с назойливым и неустанным надрывом воспевающий
голубенькие цветочки на платье
возлюбленной модистки,
напишет книгу
в свободное от продажи резиновых пальто
время.
И снова потекут на рынок
потоки дурно сделанных восторгов
и всхлипываний.
А те,
кому нечем заштопать прорехи серого дня,
набросятся с горящими от любопытства глазами
в надежде на что-нибудь неприличное:
и глупые краснолицые девушки
стиля Lottchen
которым делается дурно от счастья,
и вереницы красиво-усталых женщин,
растрачивающих безумные бездны страсти,
таящиеся под ресницами,
на дешевые духи
и болонок, –
и утомительно эстетничающие джентльмены
с плохо вычищенными ногтями.
Как все это знакомо и скучно,
точно перчатка,
ношенная месяц.
Куда же деться, о Господи?

«Когда стану совсем дрянью…»