Сердце пудренное

Когда стану совсем дрянью,
огородным пугалом,
с нависшими лохмотьями скабрезных хихиканий,
бульварной лавочкой,
на которую кто хочет присаживается,
кумиром эфироманов, самоубийц и кокоток,
когда стану совсем дрянью –
Пришлю в замшевом футлярчике,
обитом серо-лиловым шелком,
сердце мое,
нарумяненное и подшитое,
как рваный ребенкин бибабо.
Ведь Вы женщина,
а женщины любят лаун-теннис жизнями.
Вы взглянете на заплатанное сердце,
и тень приятности пощекочет Вас небритыми усами
где-то около печени,
оттого, что именно Вы,
такая тоненькая и слабая,
столкнули в это пьяное орево меня,
олицетворение силы и мужества.
Может быть, из любопытства Вы пойдете
посмотреть на меня.
Окруженный влюбленными мальчиками,
бледнеющими от каждого жеста
их прелестного чудовища,
бледный, как вырезка о политике,
с губами кричащими, как вырезка об убийстве, –
я улыбнусь равнодушно и едко.
Скажу
что Шипр слишком сладок,
и походка,
точно из Вас вынули позвоночник.

Nature pas encore morte

Поменьше святого,
покорно прошу,
поменьше святого в разговоре с нами.
Все равно, мы,
теряющие чистоту на одиннадцатом году,
а невинность
несколько позже,
не годимся никому в божества.
Мы ведь, право, не знаем,
когда кусаем губы в досаде,
потому ли это делаем, что вычитали из книжек,
что так надо,
или потому,
что это само так делается.
Давно уже,
еще до пьяной истерики Бальмонта
и мистических ураганов Мережковского,
мы выкрасили души
в цвета циничной утонченности и безволия,
затем же, зачем кафешантанная дива
наводит тени порока на глуповатое лицо.
Потому что, в сущности, мы всего только
холодные и очень искренние
эгоисты,
будто бы увлекающиеся Бурлюками
и подобными им ряжеными ломаками,
но втайне предпочитающие
сильную драму в кинематографе
со многими оголениями и убийствами.
И поэтому,
судите сами, стоит ли разгадывать нас,
хромых и лысых сфинксов,
когда насморк или узкий воротничок
взволновывают нас неизмеримо больше,
чем двадцать мировых войн.
Право же, судари,
поменьше святого,
поменьше святого и белого!

«Веки полуспущены…»

Веки полуспущены.
И девочка с слишком розовыми губами,
лежащая на моих коленях,
пытается вырвать из них дрожащие угольки любви.
Веки полуспущенные –
провинциального театрика занавес,
никогда не спускающийся до рампы.
Эй, служитель! Да спустите ж его!
А то господину мяснику,
пригвожденному к партерному креслу,
видать жалко обутые ноги актеров.
Жалкие догадки о пассиях и трагедии.
Веки полуспущенные,
с жилками голубоватыми –
провинциального театрика занавес.
И девочка с слишком розовыми губами
жадно ловит за жалко обутые ноги
мою трагедию любви.

«Шикарный мальчик…»

Шикарный мальчик,
черноволосый, с глазами цвета умершей любви,
совершенно свободен от ангажемента,
ищет занятий.
Условия:
максимум наслаждения в минимум времени.
Взовьетесь на лифте. Сделаете к двери шаг,
нерешительный, как женщина-шофер.
Уроните сумочку.
Не помня себя,
бескровным прикосновением родите звонок,
безвольный, как песок.
Ах, да не все ли равно,
что душа
от бывших и не бывших влюбленностей –
болью сморщенное печеное яблоко:
шикарный мальчик,
затянутый в корсет сдержанности,
встретить Вас бледной улыбкой проститута,
выцарапанной на лице острыми когтями страданий.
Ах, да не все ли равно,
красивый ли Вы мужчина или женщина,
шикарный мальчик
встретит Вас суховатым полупоклоном
индийского раджи.
И в первой же связке секунд.
покрытой тающей неловкостью,
как надышанный стакан,
поразит Вас
истинно Уайльдовским гурманством костюма,
истинно Толстовским гурманством позы,
интонациями пастора и кокотки
в неверном и нежном голосе,
напоминающем перламутровые тени Уистлера.
Потом –
врежет в сердце
осколки визжащих гармоний своей композиции.
Посмотрит,
как Вы будете биться в истерике,
разгорячая телом пол.
Поймет,
что это любовь Ваша неуклюже мечется
толстяком на гоночном велосипеде:
упадет – разобьется вдребезги.
Ах так?
Шикарному мальчику Вы не подойдете.
Нужна не такая.
Вам укажут дверь бело и очень холодно.
Вы выйдете, бледная и пошатывающаяся,
как вышла бы из анатомического театра
мертвая девушка,
над которой надругались студенты.
И на пороге Вас настигнут отчаянные
молотками по хрусталю горящего сердца
слова – эти надгробные памятники искренности:
«Какое одиночество
быть ни с кем не сравнимым!»
А завтра
судорожно вглотнете газетные строчки две:
шикарный мальчик
удавился шнурком от дамских ботинок.
Еще не поняв до конца,
машинально перевернете страницу,
чтобы спрятаться от дикого ужаса двух строчек –
и падая,
в уходящем куда-то листе снова увидите:
шикарный мальчик,
черноволосый, с глазами цвета умершей любви,
совершенно свободен от ангажемента.

«По ночам…»

По ночам,
когда никакими пинками тюремщика-морфия
не вогнать себя в одиночную камеру сна,
мучительно думаю,
кто Вы,
которая мне так остро нужна.
Может быть, Вы, –
восхитительная дегенератка,
выкидыш Города,
тончайшее кружево пороков и беспорочья,
воспитанный на Кузнецком элегантный зверь.
Или, может быть, Вы –
простая и чистая, как лист бумаги,
который я покрою
кляксами изысканнейшей извращенности,
ибо больше наслаждения развращать девушку
может быть только наслаждение
когда девушка развращает.
Впрочем, к рассвету,
когда метла зари прогоняет накопившиеся за ночь
нечистоплотные, как русский солдат,
мысли о женщинах,
я вытаскиваю из усталых извилин мозга
застрявшие крючочки вопросительных знаков.
Не все ли равно, кто Вы такая,
когда любовь может дать мне не больше,
чем стакан воды, влитый в бездну Ниагары.
И потом, –
жизнь человека – это магазин галантереи,
где в куче рухляди
спрятаны серые, незаметные клубки счастья;
человек всегда бросится на пеструю дешевку
и не найдет счастья.
Впрочем, к утру
и эти мысли кажутся глупыми,
как оперный певец:
ведь счастье, –
это омерзительное довольство собой
и всем миром,
и красивая женщина, дающая счастье,
скучнее даже научного журнала.
А днем,
высокомерный и замкнутый,
при встрече с изящной женщиной
не премину подумать, что, в сущности,
поэт отличается от женщины только тем,
что накладывает косметики на дряблую душу,
а женщина –
на дряблое лицо.