Мёд с корицей

вокруг машины пенился рассвет,

столбы скакали в сбруе из металла,

копытами коверкая кювет.

И в этой точке А, в автомобиле,

я вспоминала улицу и дом,

где мы однажды сомкнутые были

и тут же разделенные с трудом,

где пели птицы нам о пилотаже,

о темной деформации пружин,

а после я уехала туда же,

куда течёт история машин.

Являлось солнце в яркой пелерине,

ворочалось, касаясь головой

случайной точки Б посередине

искусственной завесы дымовой.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Один на пятом — образ поэтичный.

А может, поэтический. Не факт.

Рассвет вокруг машины нетипичный,

но он ремонтом осчастливит тракт.

Рассвет запенится. Столбы в металле —

Так всадник в кляре, на коня взберясь,

туманит мозг, играясь на кристалле,

назад на три столетья возвратясь.

Светает. Едем вместе. Иль раздельно.

Столбы не кони, но своих подков

машине не дают. Им параллельно.

Им дела нет до нравственных основ.

Я на сиденьи заднем восседаю,

а спутник на переднем за рулём.

А может, всё иначе: я ломаю

педали газа с тормозом. Ползём.

И потому неясно: то ли вместе,

а то ли порознь видим отчий дом,

где нам кричали: «Только не в подъезде!»

Но чей он «отчий», мы не разберём.

Из этой точки А мы ускакали

так быстро, что сверкали каблуки.

Давно то было. Вслед нам напевали

пернатые всей злобе вопреки.

Успели в точку Б сбежать. Туда же,

где и сейчас покатим с ветерком.

Кювет… Я больше не хочу форсажей.

Я выйду лучше и пойду пешком.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Мы вышли в лес, как образины,

касаясь елочных вершин,

мы побежали в магазины

вдоль ветра сосен и машин.

Клубилось зарево дневное,

прибой сутулился речной,

а мы летели и спиною

тащили ветер ледяной.

Над нами мирно и лучисто

сидели аисты в гнезде,

а мы смеясь, как хоккеисты,

скользили боком по воде.

А мы легко, как обезьяны,

текли дорогами низин,

спешили ровно, без изъянов,

на ощупь чуя магазин.

Неслись жужжа, подобно рою,

вздымая темные дымы.

Но если магазин закроют,

тогда зачем бежали мы?

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Всегда вопросы возникают,

когда мой разум измождён,

когда и образы пугают

и путь логичный искривлён.

Икары коль вершин касались,

то гнёзда аистов тогда

не «под», а «над» как оказались?

Ведь рухнут прямо на кота.

И игроки в хоккей коньками,

скользят по льду, не по воде,

И никакими не боками.

Они во вражеской среде?

Ах, речь о наших хоккеистах?

Тогда понятно почему,

их проигрыш — всегда со свистом

международному дерьму.

Вокруг да около личину

к чему, как пыль, пускать в глаза,

коль тело мчится к магазину,

а сердце тянет в небеса?

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Что такого глаза мои видели

в магазинах, витринах аптечных,

чтобы день замедлением выделить

из потока других, быстротечных?

Ничего.

От кипящего ужина

к потолку потянулись туманы.

Боже, чем это счастье заслужено —

под Шопена тушить баклажаны?

Табуретка с распластанным томиком,

Снова несколько строк сочинилось.

На кухонных часах стрелки домиком.

Вот и всё, что сегодня случилось.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Неважно, на «кухóнных» или «кýхонных»

часах сегодня стрелки обнаглели.

Важней, что не на гаджете зачуханном

бумажный томик прочитать сумели.

Неважно даже, Пушкина иль Чехова

был этот томик, изданный Советами.

Но важно, что не модными утехами

дурачимся, а стали книговедами.

Из серых будней день какой-то выцепить,

затормозить, остановить качели —

аптечную банальность этим вылечить

и чтобы в магазине не нагрели.

Какое это счастье поздним вечером,

покушав баклажанные тушёности,

залечь с Шопеном, прежде не замеченным,

в постель одну без всякой извращённости.

И глядя, как туман ползёт по коврику

(спустившись с потолка на землю грешную),

опять припасть к Шопену вместе с томиком

бумажным, ведь они отчасти смежные.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Небо из пропилена, травы из ковролина,

солнце течет акрилом сквозь бледноватый смог,

но к каблукам все так же липнет живая глина,

и рисовал округу, кажется, сам Ван Гог.

Здесь, у подъездов справа, вывеска «Бизнес-ланчи»,

там, на парковке слева, «опель» стоит, разбит,

вшить бы себе в петлицу сорванный одуванчик,

взять бы себе машину и не платить кредит.

Слава всем утонувшим в безднах, на дне кварталов,

всем, получившим ордер, въехавшим в этот мрак,

воздух ножом разрезан, чтобы на всех хватало —

здесь зародилось время с меткою «Доширак».

Солнце уходит в космос. Спи, мой район убогий

менеджеров, кассиров, клинеров, поваров;

боги вращают Землю с помощью технологий,

вертятся шестеренки пластиковых дворов.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Небо из пропилена, травы из ковролина.

Ночь. Тишина. Но создал этот декор не Гог.

Это не Украина, я не Екатерина,

Кто же слепить деревню, словно Потёмкин, смог?

Вот бы Екатериной в жизни хоть раз родиться.

И не простолюдинкой, а чтобы стать Второй.

Сидя в карете царской, стала бы мелочиться

и на разбитый «Опель» рот разевать я свой?

Бездны окраин. Тени мрачных жилых кварталов.

В Зимнем дворце иначе: воздух — и тот свежак.

Будь я Екатериной, мне бы всего хватало,

в рот не взяла бы больше вредный я «Доширак».

Солнце и космос будто в технологичной съемке.

Боги вращают землю вместе с моим двором.

Пусть я не Катерина, нужен мне свой Потёмкин,

Чтобы район убогий Царским предстал селом.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Осенью поздней в вечернее время,

чем заниматься, когда отключили

свет, и теперь не работает ноут,

фен, телевизор и микроволновка,

люстры погасли, и радио тоже,

стихло жужжанье стиральной машины,

что еще делать, когда холодильник

тих, как дремота украинской ночи,

электрочайником не разогреешь

воду и чай с имбирем не заваришь,

что еще делать в вечернее время,

дома без света, одной, на диване,

рядом со столиком, с вазой, где восемь

яблок прекрасных лежат краснобоких,

что еще делать под тусклой свечою,

тонкой, церковной, немного согнутой,

купленной где и когда уж невесть,

что еще делать? Яблоко есть.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Змей-искуситель приполз ближе к ночи.

Змей-соблазнитель принёс мне подарки —

яблок прекрасных штук восемь, не меньше.

Как эти фрукты на змеевой шкуре

все удержались при дальней дороге?

Змей ведь не ёж, и на нём нет иголок.

Свет вдруг погас так внезапно и кстати.

Впрочем, некстати — одна я в квартире.

Весь электрический ток отключили —

не завести даже яблокорезку.

Чую, жевать мне своими зубами

яблоки эти, будь трижды неладны!

Чувствую также: сейчас на диване

вовсе уже не сижу — возлегаю.

Впрочем, одета. В одном пеньюаре.

Яблок штук восемь — одно меня манит.

Сердце стучит и кого-то желает.

— Я тут одна, выкинь яблоки в мусор

и не толкай меня в детства привычки, —

свечкой церковной пугаю я Змея.

— Как же одна, если я тут с тобою? —

Змей, не смущаясь, речёт плотоядно.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Тимуру, дворнику, известно:

ничто не вечно под луной —

ночами звезды отцветают

и пух летит над проходной;

ложатся под ноги частицы

светил, просыпанных с высот,

Тимур их бережно сгребает

и к бакам мусорным несет,

чтоб утром офисные люди

у входа выстроились в ряд,

за электронной сигаретой

обговорили все подряд —

что неприветливый охранник

за турникетами сидит,

что день расписан по минутам

и тачка куплена в кредит,

что собран мир неторопливо,

но есть ошибки в монтаже,

что он стареет и колеса

скрипят на каждом вираже.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Любой охранник — что философ —

любому дворнику под стать:

за жизнь они мильон прогнозов

услышать смогут и понять.

Особо их интересует

не тачка и не колесо,

а то, куда наш мир дрейфует,

куда плывёт без парусов.

Внимательны и тот, и этот

к речам ботаников в очках:

любой достойный штрих подметят,

в своих запомнят головах.

А ночью в книжечку запишут,

а может, даже в ноутбук,

кто мир трясёт и что колышет,

и… кто чей сын, и кто чей внук.

И перепишут аккуратно,

чтоб на Лубянку отослать:

они работают внештатно,

им надо вовремя стучать.

Агентов иностранных всюду

так много разных развелось,

что только выловишь паскуду,

уже с двадцатой всё срослось.

И пишут так неторопливо,

что мир — с ошибкой в монтаже,

и что колёса едут криво,

скрипя на каждом вираже.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Ходит кругом звезда на цепи,

отражаясь в низовьях фонтана;

выйдешь вечером хлеба купить —

и стоишь под огромным каштаном.

Ощущаешь, как мимо течет

по ветвям чудотворное что-то,

как внутри замедляется ход:

зимовать — непростая работа.

И любуешься, стоя во тьме,

как рябит городская прохлада,

как готовится лавка к зиме,

покрываясь жирком листопада.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Млечный Путь покорился цепи:

времена изменились и нравы.

Глянешь в небо — зубами скрепи:

У небесных тел вздуты суставы.

Звёзды голые, холодно им,

Ведь не зной на порог заявился.

В хлябь небесную тёплый Гольфстрим

вряд ли ходом своим докатился.

Цепь кругом и вокруг, цепь из скреп.

Лучше степь бы меня окружала.

Даже хлеб в этом мире нелеп,

коль звезда мне в ладонь не упала.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Тепло. Не страшно. Атмосферно.

Затишно. Изморось приятна —

по переулкам пешеходы идут-бредут туда-обратно.

Сорвавшись с крыш, клубятся звезды,

текут машины, окна светят,

осуществляют перекрестки работу, лучшую на свете;

а человек рукою машет, так непосредственно и просто,

как будто он не полицейский, а тренер личностного роста.

По тротуарам, словно лодки,

плывут скучающие пары,

текут машины —

хороводы

ведут стремительные фары.

Я посмотрю на это дело, и расскажу потом супругу,

что на конечной остановке маршрутки бегают по кругу,

что там, на улице, не страшно,

тепло,

а изморозь приятна,

что проплывающие пары возможны, но невероятны,

что сбросив скомканные листья,

деревья призрачность надели,