Мёд с корицей

и хорошо, что я не знаю,

какой сегодня день недели.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Супруг мой страшно любопытен,

а в любопытстве — ненасытен.

Он знать про звёзды хочет больше, про Млечный Путь,

что в небе виден;

о той тяжелой женской ноше,

что днём туда-сюда таскала;

о тренерах и полицейских, кого на улицах встречала.

Как начинаю речь свою я

про лодки и про тротуары,

про пары, про машины, фары,

лицо осунется супруга.

Я знаю, есть моя заслуга

в его безумном интересе. И вдруг муж спросит:

— А не поздно? Который час и день недели? Опять, любимая,

заносит

тебя в кюветы даже в месте,

в котором идеально ровно?

…Других вопросов ожидая, была я будто хладнокровна,

но запинаться стала, мямлить,

на тренера опять сбиваясь.

И начал мент в глазах маячить,

с любым недели днём сливаясь.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

На утренней заре из дома выйдешь —

летят огни — привет аэрофлоту!

Я вижу самолет, а ты не видишь,

ты на машине едешь на работу.

Здесь быть могло три тысячи дерев, но

мешает дом с оранжевой стеною —

я наблюдаю это ежедневно,

когда иду дорогой окружною.

Я вижу столб, натянутый на провод,

и стильный тополь, тронутый стареньем,

я вижу корабли, и это повод

из ерунды собрать стихотворенье.

Чуть дальше стоэтажные массивы

увенчаны дешевой чебуречной;

я так тебя люблю, что даже ивы

склоняются от тяжести сердечной.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Ты меня на рассвете разбудишь,

я воскликну: «Привет Кибальчи́шу!»

У виска, подивясь, ты покрутишь,

вскинешь бровь: не снесло ли, мол, крышу?

Необутой из дома я выйду:

самолёты приветят Мальчи́ша

из ближайшего аэродрома.

Головою ты вертишь, не слыша.

На автó на работу укатишь,

мне же пешей придётся тащиться.

По пути взглядом зорким охватишь

всё, во что так и тянет влюбиться.

В проводах, тополях, жилмассивах,

в кораблях и столбах, в старых ивах

в чебуречных весьма прихотливо

стихотворные дремлют мотивы.

Вот и собрано стихотворенье.

Завершить поспособствует муха:

она села опять на варенье

(и на муху бывает проруха).

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

А соловьи стараются без толка —

весенний город, холоден и пуст,

закрыты заведения, и только

под сквозняками вздрагивает куст.

Идет от солнца луч-гипотенуза

и вот уже он высветлить готов

конструкции Советского Союза

веселеньких собянинских цветов.

Вдоль трассы пять рабочих общежитий

рассветы держат шиферным хребтом.

На фоне исторических событий

я выгляжу беспомощным кустом.

Не хочешь, а проскакивают строфы,

материя цепляет, как репей —

в условиях глобальной катастрофы

что может быть никчемней и глупей.

Рождаешься прозрачной и безликой,

и сочиняешь медленно потом

ту сказку, где была бы земляникой,

летящей птицей, розовым кустом.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

От солнца шпарит луч-гипотенуза.

Два катета осталось отыскать.

Достанет школы, а не то что вуза,

чтоб эту категорию познать.

И в небе ищешь катеты невольно.

Ведь если в атмосфере мрачной есть

гипотенуза, было бы прикольно,

когда б успел на землю катет слезть.

А вот ещё одна гипотенуза.

Ещё, ещё! Трёхсотая уже!

Им катеты все стали вдруг обузой?

Они у сил небесных протеже?

Действительно глобальна катастрофа:

Гипотенуз без катетов — поток.

Никем пока не понята Голгофа

(всем катетам хороший дан урок).

Как три прямые сплавить в треугольник?

Воскреснуть геометрия должна!

Я в курсе, как и всякий мелкий школьник:

Гипотенуза не живёт одна.

Я зренье своё ночью испытаю.

И что увижу в сумрачном дыму?

Луна, свет отражая, запускает

Все катеты фигур всех в полутьму.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Март отошел, апрель явился, его коллега,

снег потянул за скатерть, и нету снега,

лишь на задворках мусор — следы попойки.

На каждом квадратном метре свежие новостройки.

Что бы сказал на все это Генри Торо?

Окраина. Выходной. Неподвижный город.

Светятся окна кухонь уютным светом —

некому выходить на трассу шальным, раздетым.

Рамы из пластика. Стильные занавески.

Что бы сказал на все это Достоевский?

Отданы за неделю Москве молодые соки,

движется жизнь по маршруту Каширка-Сокол,

в камень сбиваясь от ежедневной тряски.

Что бы сказал на это Кратет Фиванский?

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Знатных дворян прогнали гуртом, незнатных тоже

больше ста лет назад. Как поесть бриоши,

опыт явился к тем, кто сбежал в Парижи,

кто знал одни дворцы, но не ведал трущоб и хижин.

Через сто лет не только следы попоек —

метры вокруг квадратные видим мы новостроек.

Разницы нет, что вякнул бы Генри на это Торо

или Фиванский. Дела нет нам до этих сеньоров.

Было бы крайне важно, что бы сказал Достоевский.

Лет уже двести скоро есть и об этом вести.

Фёдор Михалыч сказал о красоте и слезинке.

И поминать мэтра всуе — то, что тянуть волынку.

Рамы и занавески‚ тема весьма злободневна.

Важно, что скажет княгиня Марьюшка Алексевна.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Ветер, сломанная ветка,

переполненные лужи —

я, вот, думаю нередко,

для чего все это нужно;

может, для великой цели,

обозначенной богами,

чтоб фигуры Церетели

попадались под ногами;

или для большого взрыва

где-нибудь внутри Вселенной,

чтобы плачущая ива

раскачалась непременно;

или в секторе обмена

нас задумали из глины,

чтобы где-то непременно

повстречаться мы могли бы?

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Миру хочется признаться,

всей душой своей открытой:

мыслю разочароваться

в рифме, лично мной добытой;

раскромсать хочу искусство,

лавры скинуть Церетели,

в океан закинуть чувства,

чтобы зряшно не кипели;

динамитом жахнуть иву,

чтоб Вселенная взорвалась.

Я смогу, ведь я крапиву

в детстве даже не боялась.

Что при мощном взрыве глина!

Разнесёт её ошмётки

на сырьё ста тыщ кувшинов:

без телес все души кротки.

И тогда в пределах рая

снова расцветёт искусство.

Цель достигнута благая:

вновь пылают наши чувства.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Автобус прозрачный почти,

апрель, середина пути,

бегущая тряска, и там

среди молодящихся дам

сидит незаметно одна,

на поле глядит из окна,

а поле, ромашковый кит,

за белой маршруткой летит,

то делает мост на бегу,

то вертится на берегу,

а то неожиданно — скок —

ныряет в холодный песок,

внутри антрацитовых вод

то вправо, то влево плывет,

то вдруг утыкается в пах

скалы водяных черепах,

и вот уже нет ни воды,

ни литературной среды,

одно лишь сияние в том

месте, где строится дом.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Родной произвёл автопром

автобус в стекле целиком.

В апрельский пригожий денёк

без тестов автобус утёк.

За время большого пути

сумели в новинку войти

сто стройных и пухленьких дам,

подобных весенним цветам.

Входили в автобус, как в храм,

не веря родимым глазам.

Особо особа одна

была и скромна, и полна.

Все ехали стоя, никто

не сел в этом странном авто.

Ой, что происходит кругом!

Вот это даёт автопром!

Фантомы: арктический лёд;

песок по пустыне течёт;

киты, черепахи, скала

и пах чей-то — он без чехла;

и много поэтов внизу,

а все поэтессы вверху.

Иллюзий — как в море воды.

Аллюзий — несметны ряды.

Все дамы выходят в конце,

меняются резко в лице:

к изнанке стеклянного дна

прилипла парнячья шпана.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Тропу не найдя дотемна,

под рваные крики грача

мы шли, и стояла луна

чуть выше второго плеча.

Рождался в вечерней росе

затянутый дымкой покой —

мы знали, что рядом совсем

разросся массив городской.

Мы длинное поле прошли,

проделав привычный маршрут,

но вдруг появился вдали

из воздуха вышедший пруд.

Казалось, что склад и завод

пропали неведомо где,

но вспыхнули окна и вот

огни отразились в воде.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Луна стояла по плечо.

Освещена аллея вся.

Не холодно, не горячо.

И грач порхает, голося.

Гуляли мы в ночи вдвоём

По полю, около пруда.

И вот уже под фонарём

Прошли, а дальше — череда.

…Луна стояла по плечо.

То не луна была — фонарь.

Плафон округлым был мячом.

Таких мячей не брал вратарь.

И вдоль аллеи лун таких

десятки по плечо висят.

Подходишь ближе — новый штрих:

над головой теперь парят.

Вот жилмассив и окон свет —

Сто сорок солнц, но не закат1

Светил небесных самоцвет

Обманом на земле чреват.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Птицы погибают в одиночку;

вот она, певица от пернатых,

носится, похожая на точку,

а и бэ — ее координаты,

птице, как последнему пришельцу,

в двадцать первом веке новой эры

нужно бросить маленькое тельце

на добычу роз из атмосферы;

птице, предназначенной на откуп,

неуютно между берегами,

будто в ее горло циркуль воткнут,

и вода расходится кругами,

птица — неделимая частица,

ветра воспалившаяся рана,

потому светящаяся птица,

как роса небесная, желанна.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Птицы могут стаей с неба падать.

Массовая смерть средь них не редкость.

В эру цифры факт такой не спрятать,

даже если не закономерность.

Каждый год со всех концов планеты

новости являются дурные:

песни тысяч птиц финально спеты,

массой пали наземь неживые.

Стаями огромными находят

птиц погибших в море и на суше.

Мир природы втайне сумасбродит.

Мир науки в тайны не погру́жен.

Коли нет логичных объяснений

этой всей таинственной цепочки,

не избегнуть слёзных заключений

о смертях пернатых в одиночку.

Разделить пернатую на части

ничего не стоит хулигану.

В кошкиной проделать это власти.

Режут в ресторанах для гурманов.

А уж если мать-земля сырая

в дело включится, пиши пропало.

Вахта трудовая и земная —

миллион частиц из птицы стало.

Но одно оспаривать не стану:

птица — воспалившаяся рана.

(своему пустому балагану

дам отставку), потому желанна.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Я разозлюсь, наверное,

и брошу в тебя стулом,

а ты начнешь, хихикая,