Распутин наш

Глава 8. Непенин

Григорий лежал на узкой, короткой кровати гостевой каюты “Ермака” и крыл себя последними словами. “Ну что, выпендрился, придурок? Всех удивил? Доволен? Брезгливо сморщенный нос “их высокопревосходительств” ему, видите ли, не понравился! Покровительственно-небрежный тон не удовлетворил… Захотел посмотреть на изумленные глаза? Посмотрел! Дальше что? Как теперь объяснять знания закоулков геополитики и иностранных языков? В ресторане “Вилла Родэ” нахватался? Уроки у Её Величества Александры Фёдоровны брал? Хотя уроки — это, пожалуй, мысль… Сколько Распутин ошивался при дворе? Больше десяти лет! За это время можно научить медведя ездить на велосипеде! Нда… На мелочах сыплюсь… Надо всё так легендировать, чтобы не запутаться… Интересно, а почему опять спать не хочется? Превращаюсь в лунатика…”

В коридоре тускло горела одинокая лампочка. В её свете недра парохода-ледокола казались заброшенными. Эффект забытости подавлял абсолютно, если бы не палуба, подрагивающая от работы паровика, крутящего динамо-машину. Вдоволь потолкавшись по узким коридорам, поплутав в паутине нисходящих и восходящих трапов, Григорий, наконец, вывалился на палубу совсем не в том месте, где входил в чрево ледокола, и сразу же наткнулся на стоящего у поручней адмирала, молчаливо оглядывающего заснеженный, обледенелый рейд Невы, ветреный, промозглый, студёный даже при небольшом минусе. В Петербурге опять пасмурно. Вот-вот примется снег, оттого даже освещённые обводы кораблей и здания на обоих берегах серы, окутаны густой дымкой. А между ними Нева — острая, колючая, вздыбленная, в изломанных льдинах. По такому льду не покатаешься на коньках, не походишь на лыжах и просто не прогуляешься в свое удовольствие без риска переломать ноги. Река словно ощетинилась в ожидании бури, готовой вот-вот выплеснуться из столичных улиц на её просторы.

— Замолаживает… — коротко прокомментировал погоду Непенин, взглянув через плечо на Распутина. — Тоже не спится?

— Глаз не сомкнул, — честно признался Григорий, пристраиваясь рядом на тесном балкончике надстройки.

— Не мудрено. Вы говорили о страшных вещах, было бы странно после этого спать спокойно.

Распутин пожал плечами. Он не рассказал и сотой доли действительно страшных событий, разворачивающихся нынче и грозящих в скором времени заполонить империю, поэтому не считал нужным отнекиваться или стращать моряка словами “то ли еще будет!”. Несколько минут стояли молча, вдыхая неповторимую смесь свежего морозного воздуха и угольной гари, лениво переливающейся через трубу и стелющейся по льду в сторону Финского залива.

— Я просто считал нужным предупредить, — тихо, почти про себя, проговорил Распутин, зябко кутаясь в шубу и чувствуя странную школярскую неловкость. Он словно решал задачку, заранее подглядев ответ и намереваясь щегольнуть нечестно приобретёнными знаниями.

— С чего бы это? — Непенин встал вполоборота, отстранившись и пристально глядя в глаза Григорию. — С каких пор вас стали занимать проблемы моряков и солдат, не влияющих на ваше положение при дворе, на ваше материальное благополучие? Вы же, Григорий Ефимович, если мне не изменяет память, за всю войну ни разу не соизволили появиться ни в одном госпитале, ни одну душу покалеченную не утешили.

Слова адмирала резанули Григория автогеном, задев как доктора и как солдата, валявшегося по госпиталям в другой жизни. “Точно, — изумился про себя Распутин, судорожно перебирая биографию и не находя в ней ни единого случая посещения старцем больных и раненых, — и это в воюющей стране! Какой же ты засранец, “святой Гриша”! Вот ведь испанский стыд! И как выходить из положения…”

— Да, я слабый, снедаемый страстями, грешный человек, — произнёс Григорий осторожно, взвешивая каждое слово, — у меня есть свои скелеты в шкафу и тараканы в голове. Я совершал поступки, за которые мне мучительно стыдно. Этот стыд останется со мной навсегда, как бы я ни каялся. Вполне возможно, я и сейчас поступаю неправильно. Кто это знает? Вот Вы, Адриан Иванович, готовы взять на себя роль судьи, чтобы взвесить все варианты и выбрать из них единственно правильный? Готовы взять на себя смелость сказать “делай так, а не иначе!” и тогда всё будет, как надо, и все довольны?

— Нет уж, увольте, — смутился Непенин и опустил глаза, — просто вы… Зачем вы всё время притворялись? Это показное хамство, это пренебрежение традициями и этикетом…

Адмирал ожидал услышать всё, что угодно — рассуждения про необходимость выделиться из толпы, замшелость и ветхость существующих правил, прогресс, диктующий новое, вызывающее поведение. Однако Распутин вдруг опустил голову, шмыгнул носом и произнес себе под нос, как ребенок:

— Я больше не буду…

Адмирал запнулся, забыв, что хотел сказать. Эта фраза из уст здорового, сурового мужика звучала так нелепо и забавно, что он застыл на секунду, смерил Распутина недоумевающим взглядом и вдруг в полный голос расхохотался. Всё напряжение последних двух дней исторглось из его груди вместе с заразительным, неудержимым смехом.

— Ох, Григорий Ефимыч! — бил он себя ладонями по коленкам, сгибаясь от хохота. — Я больше не буду… Ой, убил!

Распутину в эту минуту было не до смеха. Он мучительно искал выход из глупейшего положения, не поняв причину веселья, посмотрел встревоженно на веселящегося адмирала и улыбнулся. Сам того не желая, разрядил очень напряженную атмосферу.

Смех прекратился также неожиданно.

— Григорий Ефимович, — произнёс Непенин без прежнего сарказма, — это правда, что вы предсказали Столыпину его убийство?

Распутин не имел представления о том, что и кому предсказывал “святой старец”, однако решил не нарываться на новые недоумения и коротко кивнул, поднимая воротник. На открытом мостике холодило изрядно.

— Тогда… — голос Непенина сделался жалостливым, просительным, — если не затруднит… А то я уже измучился… Чувствую, что грядёт непоправимое, а откуда ждать опасность — понять не могу.

— Адриан Иванович, — осторожно, как врач тяжелобольному, произнес Распутин, — предсказывая, я озвучиваю только один вариант судьбы. Но если активно сопротивляться, что-то предпринимать, делать то, чего делать не собирался, все предсказания становятся ничтожными.

— И что же случится, если ничего не предпринимать? — настойчиво гнул свою линию Непенин.

“А чем я, собственно, рискую?” — подумал Распутин.

— Если ничего не предпринимать, — произнес он, поёжившись и пряча руки в карманы, — в конце февраля вы получите две телеграммы. Из штаба округа и от председателя Государственной Думы Родзянко. Хабалов известит вас о вспыхнувшем в запасных полках Петрограда восстании, разрастающемся с каждой минутой ввиду, якобы, очевидного бессилия правительства. Родзянко напишет, что государственная Дума, чтобы предотвратить неисчислимые бедствия, образовала Временный комитет, принявший власть в свои руки… Вам доложат, что на «Андрее Первозванном» и «Павле I» вспыхнули беспорядки, есть убитые и раненые. А ещё через некоторое время из госпиталя по телефону передадут, что к ним то и дело приносят тяжелораненых и страшно изуродованные трупы офицеров. К этому времени на улицах начнётся беспорядочная ружейная стрельба, дикие крики, по улицам и набережной с бешеной скоростью будут носиться автомобили с вооружёнными матросами и солдатами гарнизона. Перестанут работать телефоны. Волнение и тревога достигнут апогея. Толпа матросов, частью пьяных, в большинстве своем с "Императора Павла I", придёт требовать, чтобы командующий флотом отправился с ними на митинг. По дороге к вокзальной площади — выстрел в спину… Всё…[16]

Непенин выслушал свой “приговор” на удивление спокойно. Достал золотой портсигар, долго мял папироску, решая, что с ней сделать, прикурил, пряча в кулаке огонёк от ветра.

— Значит, конец февраля, “Император Павел”? — переспросил он, прищурившись, как глядят в прицел.

— Не обязательно именно он. Любой линкор — рассадник анархии. За все время войны большинство линейных кораблей не видело неприятеля и стояло на якоре в Гельсингфорсе, Ревеле или шхерах. Команда отъедалась, отсыпалась и томилась однообразием. Война длится уже третий год, а матросы устали не столько физически, сколько морально. Им уже невмоготу суровый режим военного времени и связанное с ним ограничение свободы. Идеальная среда для пропаганды и агитации! Особенно, когда она щедро сдобрена кокаином, героином и “балтийским чаем”.[17]

— Помешать такой агитации почти невозможно, — адмирал глубоко затянулся и выпустил дым через ноздри, — требуется все время следить за командой, что сильно затрудняется условиями морской жизни, а сыск противен всем традициям флота.

— Сыск, наказания и затыкание ртов ничего не принесет, кроме вреда, — Распутин чувствовал, что вступает на тонкий лёд классового конфликта, но отступать было некуда. — Пропагандисты говорят о том, что и так всем известно, правдиво перечисляя реальные беды государства — воровство, предательство, некомпетентность. Под этим подпишется каждый здравомыслящий человек из любого сословия. Манипуляции начинаются, когда речь заходит о способах лечения социальных болезней. Чаще всего предлагается один рецепт — убить всех плохих, чтобы остались одни хорошие, а начать с непосредственного начальника…

— Хорошо сказано, Григорий Ефимыч, я, пожалуй, запомню, — кивнул Непенин. — Вы считаете, что сделать уже ничего невозможно?

— Если мы оставим за скобками нашей беседы политику, то могу обратить ваше внимание, что агитация и пропаганда разлагают в основном невоюющие подразделения. В отряде крейсеров и минных дивизиях, регулярно выходящих в море, где морское братство — не красивые слова, а суровая реальность, необходимая для выживания, результативность пропаганды почти нулевая. Матросы слушают агитаторов и даже сочувствуют, но у пропагандистов не очень-то получается натравить их на командиров.

— Не могу не спросить. А если не оставлять за бортом политику?

— Тогда процитирую Никколо Макиавелли: «Если не можешь победить толпу — возглавь её».

— Однако, — Непенин покачал головой, — сибирский крестьянин, цитирующий Макиавелли… Я ещё раз убедился, что вы не тот, за кого себя выдаёте и, скорее всего, никогда не были… Теперь понятно, почему вы выбрали именно эту маску. В облике аристократа при дворе у вас не было бы ни единого шанса. Что же касаемо существа вопроса… Нет, таланта трибуна у себя не наблюдаю, командование толпой принять не готов-с…

Распутин облегченно вздохнул. Непенин сам за него решил сложнейший кроссворд объяснения своей осведомлённости и образованности. “Пусть лучше думает, что я — граф Монте-Кристо, чем Пигмалион,” — съехидничал внутренний голос.

— Мне только непонятно, — продолжил адмирал с надрывом, — почему вы, обладая даром предвидения и возможностью донести всю правду до государя, не сделали это?

— Делал и неоднократно, причём не только я, а люди гораздо более авторитетные и заслуженные, — с досадой бросил Распутин, зная всю историю обращений подданных к царю с предупреждениями о грядущих катаклизмах и мольбами сделать хоть что-нибудь ради сохранения государства. — Сегодня мы в разговоре с Николаем Михайловичем упомянули доклад управляющего ГАУ Маниковского, подписанный сразу пятью генералами. А был ведь еще доклад Дурново, рекомендующий вообще не ввязываться в войну с кайзером. Тоже не слышали? Жаль! Пётр Николаевич — вот кто действительно был провидцем! Он предупреждал, что даже победа над Германией сулит нам крайне неблагоприятные перспективы. Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой трудно предвидеть…