Дружи наперекор всему

А-а-а… Гарри утратил интерес и отвернулся к подруге — он не знал никого с таким составом семьи. Пусть они даже и «не ладят», кто бы там ни был. Вздохнув, склонил голову на пушистую макушку Гермионы и прикрыл глаза. Насколько он знал, путь от Суррея до Манчестера длится часа три, а с учетом пробок, поворотов и прочих случайных задержек может продлится и все четыре часа.

Гарри проснулся от толчка, когда машина съехала с автомагистрали на проселочную дорогу с битым и просевшим местами асфальтом, загадочно убегающую под сень старых корявых лип. Тряска разбудила и Гермиону. Подняв голову, девушка успела увидеть придорожный указатель «Водохранилище Бэнро-дайн» и удивленно распахнула глаза во всю ширь.

— Ух ты, это на севере Манчестера!

— Да, — кивнул Вернон. — Здесь прошло детство Петуньи и Лили, тёти и мамы Гарри.

Гарри внутренне подобрался, помня, что где-то рядом жил и Снейп. Интересно, где тут Паучий тупик? Подумав, он озвучил вопрос:

— А где находится Паучий тупик, дядя Вернон?

— Где-то за Ирвелл, к западу, — дядя неопределенно повертел ладонью в воздухе. — В промышленном районе Манчестера. Наш район и тот, что за рекой, фабричный Коукворт, различаются, как день и ночь.

Тем временем, пока они говорили, автомобиль выбрался из-под деревьев на открытую местность, и у ребят вырвался вздох восхищения — перед ними, как на ладони, раскинулось небольшое ледниковое озерцо, синеющее средь невысоких каменистых холмов. Южный берег озера был облагорожен и заключен в гранит. Вдоль дороги и по берегу стояли разномастные дома, утопающие в зелени небольших садов и палисадников.

Глаза Гарри и Гермионы так и забегали по крышам. Юная пара уже прямо сейчас предвкушала, как они будут жить под одной из таких. Потом взгляд Гарри скользнул к западу — парень безотчетно искал тот самый Паучий тупик, но увидел только крыши и деревья.

Дядя проследил его взгляд в зеркальце и хмыкнул:

— Он в паре километров отсюда находится, не ищи, вряд ли твои глаза так далеко видят…

Гарри фыркнул и, смутившись, откинулся на спинку сиденья. Гермиона понимающе глянула на него и шепнула:

— Хочешь повидать профессора Снейпа?

— Это было бы неплохо, — признательно посмотрел на неё Гарри. — Очень хочется увидеть своими глазами, что он жив и с ним всё в порядке. Ну и поблагодарить заодно. До сих пор не верю, что он такое чудо сотворил!

Гермиона улыбнулась, с нежностью созерцая лицо дорогого ее сердцу человека, таким оно было одухотворенным: на щеках румянец, глаза горят страстным желанием свершить все добрые деяния здесь и сейчас…

Машина проехала последние ярды по дороге и остановилась возле внушительного старинного особняка из серого камня под зелено-голубой крышей. Дом имел собственное имя — на адресном стенде красовалось название: «Роуз Эванс-Холл». А от крыльца к ним уже спешили Петунья и Дадли.

Горло Гарри сдавила судорога — его ждали! Ждали, как родного! Ох, что-то он стал больно сентиментальным в последнее время — от малейшего пустяка готов расплакаться.

Прикосновения Петуньи были робкими и какими-то виноватыми, тётя явно стеснялась своего совсем взрослого племянника. Поняв это, Гарри со вздохом сгреб тётушку в охапку и прижал к груди — кто-то же должен сделать первый шаг? Зато Дадли в чувствах не ограничивался — налетел ураганом, сдавил Поттера в боксерском спарринге и от души отколошматил по спине своими пудовыми кулачищами. Гарри его едва узнал — огромный, мощный, с тяжелой челюстью и косой саженью в плечах. Большой Дэ стал действительно большим.

Потом Гарри познакомил их с Грейнджерами и, взяв Гермиону за руку, непреклонно взглянул на тётю, безмолвно ставя все точки над i. Петунья всё прекрасно поняла — пепел прошлых войн она, как и Вернон, хорошо разглядела в глазах Гарри Поттера.

Джина Грейнджер приехала вечером с чемоданом и плетеной переноской, из которой был выпущен Живоглот, к величайшему стыду и смятению Гермионы — она-то напрочь забыла о коте, попросту вышвырнув его из памяти и на произвол судьбы. Пушистый перс об этом, увы, помнил и к Гермионе так и не подошел, в упор игнорируя неверную хозяйку. Кот обиделся, и обиделся всерьез.

Гостей разместили со всем положенным комфортом. Гермиона уединилась с мамой. Некоторое время они молчали, а потом мама заговорила. Она рассказывала, как волновалась о Гермионе, как было страшно спать, не зная, что с любимой доченькой, не имея возможности помочь. А перед глазами девушки вставали совсем другие картины: падающие тела, шипящие на камнях заклинания… Гарь и отчаянные крики. И вдруг ей отчаянно захотелось рассказать маме, как страшно было в лесах, как воет оборотень вдали, как содрогается земля от поступи великана, как безнадежность заполняет сознание при приближении дементоров. И она заговорила, будто бы сквозь силу выплевывая слова. Она рассказывала, и первые слезы покатились по лицу. Через пять минут девочка уже рыдала, выплескивая маме всё, что они пережили, всю их боль, чаяния, надежды, мечты…

У Гермионы началась истерика, и её мама уже не могла разобрать слов, но чувствовала боль, страшную боль, что выплескивала любимая доченька в её объятиях. Она понимала, что не сможет даже представить себе, через что прошли дети, сражаясь с врагом, защищая свою жизнь и жизни любимых.

Перед сном Гарри решил выйти в сад, желая дать девушке, которая для него — весь мир, побыть с родными. У него такого никогда не было, поэтому он очень трепетно относился к её нуждам. Просто у неё есть ещё родители, а у него никого. То, что Вернон и Петунья оказались людьми, на деле не меняет ничего. Их не было тогда, когда они были очень нужны, а теперь было просто поздно.

Остро переживая и всё ещё слыша надрывный плач Гермионы, Гарри, сам не свой, бродил по дорожкам. Его разрывало на части. Одна требовала ворваться в дом и закрыть Гермиону ото всех, но другая взывала к благоразумию: Гермионе надо выреветься. Просто прореветься. Это самое тяжелое в реабилитации таких детей — заставить отпустить себя и выреветься. Даже не выговориться. Девочка сможет отпустить себя только после того, как из неё со слезами выйдет боль войны.

Таково было абсолютное доверие между Гарри и Гермионой. Ссоры между ними были априори невозможны, как и неясности. Тихо бродил по дорожкам Гарри, когда наставшая вдруг тишина тараном врезалась в уши. Всё поняв сердцем, Гарри понесся к задней веранде, спеша на молчаливый зов возлюбленной.

Джине стало очень не по себе, когда Гермиона вдруг успокоилась и начала монотонно говорить обо всем и ни о чем. Рассказывала, рассказывала, рассказывала, глядя в никуда пустыми, ничего не выражающими глазами. И это было намного страшнее, чем её истерика. Казалось, она тонет. Умирает. Задыхается, заблудившись в эмоциях…

И тут дверь распахнулась, и в комнату влетел Гарри, услышавший её боль с большого расстояния, из глубины сада. Девочка вдруг оказалась в теплых объятиях своего Гарри, который укачивал её, шепча что-то теплое на ушко. В этот момент он не видел никого вокруг себя, для него существовала только она — его Гермиона. Как утопающая, вцепилась в Гарри тонущая в отчаянии Гермиона. Он тоже был для неё центром мира. И миссис Грейнджер поняла, что они значат друг для друга. Обняв обоих, женщина судорожно расплакалась.