Дружи наперекор всему

Глава четвёртая. Жираф читает письма

Вернувшись в дом Дерека и сказав друзьям, что ему надо побыть одному, Гарри поднялся в комнату, в которой ночевал с Невиллом (Гермиону устроили в спальне девочек, дочерей Дерека, они учились в пансионе, учебный год-то официально ещё не закончился). Сел на кровать и дрожащими руками принялся сортировать письма по датам.

Вот и самое первое. Отправлено до востребования уже через неделю после того, как они расстались. Гарри нахмурился, поднял глаза к потолку, вспоминая…

Вот дядя Вернон никак не соглашается съезжать из родного дома, целый месяц спорил и ругался, отстаивая пошатнувшийся авторитет. За последние четыре недели Вернон Дурсль менял решение каждые двадцать четыре часа и при этом всякий раз либо затаскивал вещи в машину, либо вытаскивал их из неё. Больше всего понравился Гарри тот случай, когда дядя Вернон, не знавший, что Дадли, в очередной раз укладывая чемодан, засунул в него свои гимнастические гири, попытался забросить его в багажник и рухнул на землю, ревя от боли и зверски ругаясь.

Но в конце концов дядя сдался и в тот день, прощаясь, протянул Гарри правую ладонь для рукопожатия, но в самый последний миг спасовал и просто сжал её в кулак и помахал им вверх-вниз, точно метроном.

А вот Дадли почти признался в любви, сказав:

— Я не думаю, что ты зря занимаешь тут место.

И стала понятна одинокая кружка с остывшим чаем, оставленная им под дверью в комнату Гарри. Это Дадли попросил прощения и простился с ним по мере своего разумения и гордости…

Тётя Петунья, прижимавшая к лицу носовой платок, обернулась на оклик мужа с улицы. Похоже, она не ожидала того, что останется с Гарри наедине. Торопливо сунув платок в карман, она произнесла:

— Ну… всего хорошего. — И, не оглядываясь, пошла к двери.

— Всего хорошего, — сказал Гарри.

И тогда она остановилась, обернулась. На миг у Гарри возникло наистраннейшее чувство, будто она хочет что-то сказать ему: тётя Петунья смерила его непонятно робким взглядом и, казалось, совсем уж собралась открыть рот, однако затем чуть дернула головой и выбежала из комнаты, чтобы присоединиться к мужу и сыну.

Спустив глаза с потолка, Гарри посмотрел на письма — о чем Дурсли могут ему писать? Ощущая странную робость, он протянул руку и взял самое первое — от Петуньи. Распечатал конверт, вынул лист, развернул, вздохнул и вчитался в строчки.

«Дорогой Гарри.

Прежде всего я хотела бы извиниться перед тобой за всё плохое, что ты видел от меня и Вернона.

Мы же не со зла. Просто с того дня, как ты появился у нас на пороге, вся наша жизнь пошла наперекосяк: умер папа, твой дедушка, Гарри Эванс, тебя Лили назвала в честь отца… Он всего на месяц пережил маму. Двое похорон почти друг за другом, потом обнаруженный под дверью племянник без документов. Врач, которому не понравился подозрительный раненый ребёнок, свалившийся невесть откуда. Люди из социальной опеки, полиция, арест Вернона… Его заподозрили в садизме, якобы он порезал ребёнка. Меня тоже прижали к ногтю, потому что я ничем не могла доказать, что ты наш племянник. И только фото Лили, чудом сохранившееся, смогло убедить всех в том, что у меня была сестра и что у неё мог быть ребёнок. Да и то не сразу всё решилось. Тебя хотели передать в фостерскую семью. Наверное, надо было оставить тебя там, но они позвонили и сказали, что мальчик больной и странный. Что он пугает их. Я знала, почему, и постаралась убедить социальщиков вернуть тебя в семью.

Разумеется, такая встряска далеко не способствовала тому, что мы полюбим тебя, внезапно свалившегося из ниоткуда на наши головы. Напротив, ты вызывал отвращение и ненависть за ту нервотрепку, которую принес своим появлением. Твои плач и просьбы игнорировались и пресекались. От капризов тебя отучили быстро. Прости за это.

С твоими магическими выбросами мы тоже придумали, как бороться. Честно говоря, это я просто вспомнила, как папа гасил магию маленькой Лили — он оклеил стены её комнаты муассанитовой пленкой, а над кроватью установил пирамиду из фольги. О папином методе я рассказала мужу, и Вернон обил стены чулана под лестницей звукоизоляционными обоями и специальной фольгой, которая, как уверяли продавцы, поглощала все волны и эманации, всякие радиационные элементы. Он приготовил чулан основательно, проклеив-пробив антирадиационной изоляцией сверху донизу, после чего мы посадили тебя туда. Там ты никому не мог навредить.

С тех пор так и повелось: стоило тебе заплакать и начать магичить, как мы тут же хватали тебя и сажали в чулан, где ты мог чудесить сколько угодно, не поджигая и не взрывая нам дом.

Потом, с годами, когда фольга обветшала и частично облезла, её содрали со стен, потому что ты научился контролировать свои магические выбросы. Признаю, жизнь в тесном темном чулане привела к известным результатам. Ты вырос с твердым убеждением, что мы тебя не любим. Это не так. Мы боялись твоих эмоций, боялись магии. Когда ты радуешься — происходят всякие курьезы, когда грустишь, напротив, случается плохое: что-то сгорает или взрывается. Поэтому мы с Верноном выработали постоянную тактику — никаких эмоций при тебе, создали эмоциональную дистанцию между тобой и нами. Это уже после Вернон начал срываться на тебя, когда убедился, что ты нас не покалечишь и не убьешь.

Гарри, прости нас, очень прошу, меня так тронули твои слова, когда ты сказал, что Волан-де-Морт либо начнет нас пытать для того, чтобы выпытать, где ты, либо возьмет нас в заложники, а ты придешь и попытаешься нас спасти. Твои слова удивительным образом показали нам, насколько ты человечен, несмотря на всё дурное с нашей к тебе стороны. Ты родной наш человечек, и я только сейчас это поняла. Гарри, родной, хороший, прости нас за всё и прими в дар этот дом на Тисовой, потому что я больше не знаю, чем, кроме благодарности, выразить тебе свои чувства.

С надеждой на прощение, твоя тётя Петунья».

Опустив руки с письмом на колени, Гарри невидяще уставился в стену — вон оно что… Все прожитые детские годы встали перед ним совсем в ином свете. Гарри понял наконец, почему его никуда не брали, а оставляли у соседки, немного знакомой с магией. Кроме того, вспомнились и осторожные наставления тёти, уходящей по делам. Она просила мальчиков вести себя тихо, не шуметь и не драться. Как она почему-то опасалась оставлять Дадли наедине с ним. Означает ли это, что в прошлом был плохой инцидент, что он по малолетству как-то навредил Дадлику? Ещё она зачем-то учила его готовить, рано познакомив с плитой и спичками. Как будто знала что-то, о чем он не догадывался.

Гарри судорожно сглотнул, понимая теперь, как много неприятностей он доставил своим совсем не волшебным родственникам. Чувствуя острую вину, он перевел взгляд на лежащие перед ним конверты. Вторым по дате было письмо Дадли. Снова вздохнув, Гарри начал читать.

«Привет кузен!

Надеюсь, ты ещё жив? А то я тут от родаков слинял и звякнул Пирсу, так он сказал, что от тебя даже запаха не осталось, только сова дохлая на газоне. Вот так. ЭТИ, значит, и птичку не пощадили? Ты-то сам как, живой? По дороге я расспросил Гестию, прикольная, кстати, тётка, о дементорах, так она рассказала, что именно эти твари с людьми вытворяют. Понял я, в общем, от чего ты меня спас. Благодарен теперь по самое не могу и жалею о том, каким психом был по отношению к тебе.

Говорят — «всё познается в сравнении», так вот, я могу добавить: «а потеря вразумляет». Показывает то, что ты потерял. Я в тот день потерял брата, которого сам же обижал с раннего детства. Я подонок, Поттер, и судьба меня за это наказала.

Я помню, как в детстве тянулся к тебе, но мама страшно кричала при этом, хватала меня и оттаскивала от тебя, как от ядовитой змеюки. Я не понимал, злился, обижался и плакал — хотел с тобой играть. Потом, кажется, в пять лет, я накричал на маму, а она показала мне на шрам на животе (он похож на дырчатый сыр во всё пузо) и сказала, что Гарри плохой мальчик, он обварил меня кипятком, уронив с плиты чайник. Вот так-то, шрамоголовый ты мой кузен, у меня есть от тебя подарок — шрам на пузе! Но я этого не помню, слишком сопливый был. А ты помнишь?

Расскажи мне, как у тебя дела, как живешь и приедешь ли к нам в Роуз-Эванс Холл, это, оказывается дедушкин-бабушкин дом, здесь жила мама, когда была маленькой и у неё была младшая сестрёнка Лили. Не представляю себе маленькую маму и, к сожалению, совсем не знаю тётю Лили, мама говорит, что я её никогда не видел.

На всякий случай напишу тебе телефон в конце письма, если будет время — позвони, я буду ждать.

Твой Большой Дэ (Дадли).

P. S. Надеюсь, я не слишком много сахара положил тебе в чай?»

Далее, как и обещал Дадли, были вписаны цифры — номер домашнего телефона. С затаенной грустью Гарри провел пальцем по чернильным значкам. Он так и не позвонил. Не догадался, дурак волшебный, заглянуть на почту, забыл о Дурслях, едва те шагнули за порог. И кто из них теперь подонок? А чай тот он не пробовал, потому что наступил на чашку и раздавил её, а потом, собирая осколки, порезал палец…

Глаза обожгло горячим и едким, и он заморгал, снял очки и отер слезы рукавом. Почему-то стало обидно за тот чай — прощального «прости» Дадли. Он, наверное, давно уже не ждет и, скорей всего, обиделся, ведь Гарри ему так и не позвонил и на письма не ответил… Сколько их, кстати? Пять от Дадли, три от Петуньи и одно от дяди Вернона. Вот как. А дядя ему о чем может писать? Его письмо Гарри распечатывал с недоумением — ну с чего бы занятому дядюшке ему писать?

«Здравствуй, племянник.

Пишу не для того, чтоб извиниться, а чтобы сказать — дай о себе знать, паршивец. Кончай нам нервы трепать! Я устал от всего! Устал видеть заплаканные глаза Петуньи, устал прятать от неё наволочки, покусанные Дадли, дурачок думает, что я не слышу, как он воет по ночам в подушку!

Ты, если обиделся, напиши, позвони и скажи об этом прямо! А если не можешь, дай хоть какой-то знак, что не можешь с нами говорить, хоть сову пришли, что ли. Вот дожил — сову от волшебника жду! Да! Не люблю я это слово, но вот написал его, чего не сделаешь ради семьи…

Связался же я с вами, чертями. Но так и причина была. Я об этом никому не рассказывал, но тебе, пожалуй, рискну, тем более в письме, которое ты, может, и не увидишь. По сути, это письмо в никуда…

В общем, заболел я как-то в детстве, положили меня в больницу. Время, сам знаешь, конец шестидесятых, клиники у нас примитивные были, палаты под завязку набивались.

Девочка у нас была. Тихая такая, скромная, никому ничего плохого не делала. Привезли её из интерната какого-то закрытого. Нас в те дни кучей свалили, некоторых в коридор выперли, совсем мест мало, так много нас было, мальчишек и девчонок. Так вот, я в коридоре оказался, с температурой, и никакой, лежал пластом и признаков жизни не подавал. А когда рядом со мной двое из медперсонала заговорили, и вовсе дыхание затаил, потому что разговор ну очень странный подслушал.

— Ты знаешь, что у них есть заклинания подчинения? Ты вот всё понимаешь, всё чувствуешь, а сопротивляться не можешь. Собрались нелюди эти в одном месте, девочку силой привели и… Знаешь, что можно сделать с девочкой? Вижу, знаешь! Так вот её… Эх… И как будто этого мало было — влили в неё зелье какое-то, чтобы всё забыла, она и забыла. Вторая жертва после Миртл. И тоже магглорожденная, выкинули её из Хогвартса, как тряпку поганую! Ну слов нет, что за твари эти маги! Они ей даже не попытались помочь, просто взяли и вышвырнули. И стерли из истории Хогвартса.