Война Кортни

” Мне нужна твоя душа“, - сказал Гейдрих и, чтобы быть уверенным в том, что он ее получит, четко обозначил цену неповиновения: "если ты хоть в чем-то мне откажешь, тебя отправят в Дахау. И более того, все ваши друзья, ваши сокурсники, женщины, которых вы любили,—все, кто когда—либо имел с вами дело, - обнаружат, что их жизнь тщательно изучается гестапо. Они будут арестованы и допрошены. Их имущество будет подвергнуто обыску. И если мои люди найдут что-нибудь, пусть даже самое незначительное, что говорит о том, что они нежелательны, они присоединятся к вам в концентрационном лагере.”

Герхард с радостью рискнул бы собственной жизнью, чтобы спасти свои принципы, но он не мог осуждать так много других людей. Он заставил себя играть роль, которую ненавидел. Но еще не все было потеряно, поскольку Гейдрих потребовал еще один видимый признак “хорошего нацистского” статуса Герхарда. Он приказал ему провести лето в резерве люфтваффе, чтобы, когда придет время войны, он был готов отдать свою жизнь за Третий Рейх.

Предполагалось, что это будет еще одна форма рабства. Но с того момента, как Герхард сел за штурвал учебного планера, он влюбился в чудо полета. Высоко в небе, один в кабине, он чувствовал себя свободным от всех оков, которые связывали его на земле. Там, внизу, он жил во лжи. Здесь, наверху, он был самим собой. Гейдрих, сам того не ведая, вручил Герхарду фон Меербаху подарок, который должен был изменить его жизнь.

Герхард был прирожденным летчиком. Все годы, проведенные им в качестве летчика перед войной, подготовили его к бою, когда он пришел. Он понимал, что может извлечь из своего самолета. Он почти не нуждался в приборах, чтобы летать, потому что он мог чувствовать, как самолет реагирует, сколько еще он должен дать и где лежат его ограничения. И хотя он всеми фибрами души презирал нацизм и ненавидел его еще больше, каждый раз, когда ему приходилось произносить “Хайль Гитлер!- салют, он все еще любил свою страну, Германию, которая существовала до того, как Гитлер вздохнул, и все еще будет существовать, когда самозваный фюрер станет всего лишь заметкой в учебниках истории.

Это была Германия, за которую он сражался, и как летчик-истребитель можно было сохранить иллюзию, что ты сражаешься в благородной форме, один против другого в последнем слабом отголоске старой традиции военного рыцарства. Природа воздушного боя в качестве пилота истребителя означала, что человек должен был сражаться на пределе своих возможностей, чтобы просто выжить. Здесь не было ни укрытий, ни стен, за которые можно было бы спрятаться, ни траншей, в которые можно было бы прыгнуть. Герхард летел и сражался. И, главное, он выжил. Он прошел невредимым через польскую кампанию 1939 года, вторжение во Францию и битву за Британию в 1940 году, балканскую и греческую кампании весной 1941 года и операцию "Барбаросса", вторжение в Россию, которое последовало за этим.

Когда Герхард и его товарищи сопровождали бомбардировочные флотилии, когда они взрывали аэродромы ВВС Южной Англии, а затем обратили свое внимание на Лондон, они столкнулись с пилотами, которые были им ровней, летали на самолетах, которые в некоторых отношениях превосходили их собственные Мессершмитты Bf109. И в те первые месяцы в России их миссии были похожи не столько на борьбу с равными, сколько на отстрел рыбы в бочке.

У Иванов были ужасные самолеты, худшая тактика, и, что самое ужасное для Люфтваффе, многие из их пилотов были женщинами. Для поддержки своих войск на земле они использовали тяжелый истребитель "штурмовик". Он был известен как” летающий танк", потому что он был так сильно бронирован, а его 23-мм пушки были такими же мощными, как воздушная артиллерия. Это делало штурмовик смертельно опасным для немецких солдат на земле, но единственным оружием, которым он обладал, чтобы защитить себя от нападения в воздухе, был единственный пулемет, стрелявший из задней части кабины.

Советы собирали штурмовиков в группы, похожие на бомбардировщики, от которых отдельные самолеты не могли отклониться. Если их атаковали, они продолжали лететь прямо перед собой, стройными рядами, независимо от того, как близко подходили истребители люфтваффе. Чтобы пробить броню, Герхарду и его товарищам-пилотам пришлось стрелять в упор. Но шансов попасть в цель при приближении почти не было, и единственная опасность заключалась в том, что при уничтожении штурмовика получившийся взрыв швырял в небо во все стороны зазубренные осколки клепаной броневой стали: это сбивало больше немецких пилотов и уничтожало больше "Мессершмиттов", чем когда-либо делали пули.

Герхард потерял один самолет из-за шрапнели от штурмовика, но он выпрыгнул невредимым и приземлился позади своих собственных линий. Кроме того, он оставался физически нетронутым, поскольку его общее число убитых увеличивалось, пока он не смог сосчитать более сорока вражеских самолетов, сбитых в воздушном бою, и столько же снова уничтоженных на земле. Он уже давно перестал заботиться обо всем этом. Он убивал только для того, чтобы выжить. Он получал одну награду за другой и повышение по службе, потому что они служили для того, чтобы подпортить его репутацию.

А Герхард заботился о своей репутации. Он улыбнулся военным корреспондентам и позволил вернуть себя на родину для ряда публичных выступлений, где его чествовали, как кинозвезду. Чем больше его считали идеальным нацистским воином, тем легче ему было скрывать свои истинные намерения.

Однажды, он не знал, как и когда, он найдет способ покончить с тиранией Гитлера и уничтожить нацистский Рейх.

•••

И вот, пока Герхард дружелюбно улыбался своему попутчику, в его голове пронеслась еще более опасная мысль. Государственный секретарь Хартманн, я хочу, чтобы вы поговорили. Мне нужно, чтобы ты поделился своими секретами.

- Нервничаешь?- Спросил Герхард, увидев, как побелели костяшки пальцев Хартманна, вцепившегося в подлокотник кресла. “Я понимаю. Я провел всю свою жизнь в самолетах, но даже я иногда удивляюсь, как хитроумное устройство, содержащее тысячи килограммов металла, дерева и авиационного топлива, может летать. Но это так.”

Хартманн кивнул в знак согласия. Его страх был осязаем. Герхард наблюдал, как пилот открыл дроссели, направил самолет вниз по взлетной полосе и затем взлетел в Прусское небо. Ревущие двигатели поднимали "Юнкерс" в воздух, но этот корабль не был истребителем, он должен был работать, чтобы набрать высоту, и всегда был такой момент, когда даже опытные пассажиры задавались вопросом, будет ли попытка успешной.

Хартманн подождал, пока пилот снизит скорость подъема и выключит двигатели настолько, чтобы можно было разговаривать.

“Мы поднимемся на крейсерскую высоту около четырех тысяч метров, может быть, чуть больше,-деловито сказал Герхард, медленно поворачивая винт. - Долгий путь вниз, а? Но самолеты не падают с неба без веской причины.

“Когда я выполняю боевое задание, какой-нибудь ублюдок Иван может сбить меня. Но уверяю вас, никто не собирается нас сбивать между Берлином и ровно. Мы все время летим над своей территорией. Нет никакой возможности встретить вражеские самолеты. Никто.”

Он вопросительно посмотрел на Хартманна. “Вы мне верите, герр доктор?”

Хартманн кивнул.

“Отличный. Этот Юнкерс-хороший, сильный самолет. Он выдержит суровые условия. Но он может попасть в ураган, или в грозу, или в облако такой густоты, что пилот не видит, куда он летит, и летит в сторону горы.

“Но я проверил прогноз погоды, и у нас есть чистое небо, мягкий ветер и видимость префекта на всем пути до Ровно. Это обнадеживает, не так ли?”

“Думаю, что да, - ответил Хартманн. На столе отчетливо виднелась пеньковая папка с грифом "Совершенно секретно".

- Может быть, двигатель выйдет из строя. Это крайне маловероятно, особенно если моя семья сделала это, но это может случиться.”

Хартманн оживился. - Твоя семья? Ты хочешь сказать, что это так . . .”

“Один из этих фон Меербахов? Да, мой дед основал компанию, и мой старший брат Конрад граф фон Меербах все еще является президентом совета директоров, когда не занимается своими обязанностями в Schutzstaffel. Возможно, вы встречались с ним в Берлине. Он-один из самых доверенных подчиненных обергруппенфюрера Гейдриха.”

“Нет . . . нет. . . У Хартманна был вид человека, внезапно осознавшего, что он находится в присутствии силы, превосходящей его собственную. “Но я, конечно, слышал о нем . . . и всегда в самых комплиментарных выражениях.”

- Мой брат действительно замечательный человек и такой же преданный национал-социалист, какого вы найдете во всем Рейхе. Я уверен, что он, как никто другой, хотел бы заверить вас, что этот хороший немецкий самолет может легко летать на двух двигателях, а не на трех. Но что, если два двигателя выйдут из строя? Ну, сейчас он не так легко летает, но все же может долететь до ближайшего аэродрома. Но что, если три двигателя выйдут из строя? За почти десять лет полетов я ни разу не слышал, чтобы три двигателя отказали сразу по чисто механическим причинам, но не бойтесь, самолет на большой высоте может скользить долго, прежде чем достигнет Земли. Я уверен, что пилот мог бы найти участок дороги, на котором нас посадят. И если он не чувствует себя готовым к этой работе, я буду счастлив услужить ему. Известно, что во время длительной миссии у меня кончается топливо, и я использую шоссе в качестве взлетно-посадочной полосы. Я сделал это однажды в Греции. Он шел впереди колонны танков, наступавших на Афины. Их командир был очень расстроен тем, что я преградил им путь. Потрясающее развлечение!”

Хартманн нервно рассмеялся.

“А теперь я знаю, как тебе будет лучше, - сказал Герхард. Он подозвал к себе стюарда. - Будь добр, сделай нам обоим крепкий кофе, хороший и сладкий, с хорошей порцией шнапса в каждой чашке.”

Стюард ухмыльнулся. - Конечно, сэр!”

“Хороший человек.”

Хартманн попытался протестовать.

- Это тебе поможет, обещаю, - заверил его Герхард. “Я совершил почти триста боевых вылетов и думаю, что по меньшей мере половина из них началась с того, что я выпил жестяную чашку кофе со шнапсом. Мы все так делаем. Помогает человеку начать работу, первым делом в холодное утро, и держит его в тепле на воздухе. Это чертовски холодная работа-летать на 109 на большой высоте.”

Когда принесли кофе, Герхард поднял свою чашку: "тост-за фюрера и победу.”

Герхард жестом велел стюарду принести еще две чашки. Затем он предложил еще один тост: "Смерть евреям, большевикам и всем врагам Рейха!”

Хартманн почувствовал себя обязанным присоединиться к тосту и выпил кофе. Герхард не чувствовал ни малейшего воздействия алкоголя. Как и любой другой человек на русском фронте, он выпил океан водки, выкурил лес сигарет и проглотил бесчисленные таблетки первитина, метамфетаминового наркотика, который все они жаждали за его способность уменьшать усталость, повышать выносливость и вызывать чувство дикой, безрассудной храбрости. Его организм настолько привык к тому или иному наркотику, циркулирующему в его крови, что потребовалась огромная доза, чтобы оказать на него сильное воздействие. Однако Хартманн был никудышным государственным служащим. Он явно не был пьющим человеком. Две большие порции шнапса с утра пораньше ослабили бы его защиту и развязали бы язык.