В синегорских лесах

VI. Поединок

Длинен и труден путь до высоких лесистых холмов между Угрой и речкой Светлой. Идет он через непролазные трущобы, по еле заметным звериным тропам, через зыбкие пади со страшными бездонными «окнами».

Но там — на белых ягельных мхах — можно встретить дикого северного оленя, в глухих лесах живут рысь и россомаха, а по падям водится редкая полярная гагара с белым атласным брюшком. Да мало ли что можно встретить в этих заповедных местах!

Взяли с собой полное снаряжение — вплоть до дорожной аптечки.

Первые четыре-пять километров шли легко — по высокому, сухому месту. В старый сосновый бор вкраплены высокие белоствольные березы, трепетнолистный осинник и гибкий рябинник. Изредка попадаются раскидистые светлозеленые лиственницы, с мягкой кисловатой хвоей.

Утро чудесное — теплое, безветренное, солнечное.

Обильно омытая дождем земля благоухала. Отовсюду шли смешанные запахи земляники, смолистой хвои, грибов, лесных трав и цветов.

Неслышно шагавший вперед Ермилыч остановился. Из-под нависших, тронутых сединой, бровей играли веселой улыбкой серые проницательные глаза.

— Запах-то, запах-то какой, а? — негромко обращается он к спутникам.

Николай Степаныч молча кивает.

Разве найдешь в скудном человеческом языке нужные слова, чтобы выразить все чувства и всю эту красоту?

— Посидим? — предлагает он. Он не устал, но так прятягивающе было это место, что жалко было расставаться с ним. Все охотно соглашаются — торопиться некуда.

К их услугам огромная, с корнем вывороченная лиственница. Она упала давным-давно, густо одета разноцветными мхами и лишайниками, но все еще крепка и не ломается, когда на нее садятся трое — Ермилыч, Николай Степаныч и Михаил.

Сергей и Дмитрий располагаются прямо на земле.

Оба не отрываясь смотрят вверх, где голубеет кусочек неба и тихо поют вершины сосен.

Николай Степаныч снял кепку и подставил голову горячей солнечной ласке.

— Право, я стряхнул здесь с себя по крайней мере двадцать лет, — говорит он и толкает в бок Михаила. — А как ты, Миша?

— Тоже… И теперь мне остается только три года до моего рождения, — с молодым веселым озорством отвечает Михаил и запускает сосновой шишкой в Дмитрия.

Сергей вытаскивает из чехла бинокль и направляет стекла на неподвижную точку в голубом просвете. Она оказывается коршуном. Широко распластав крылья, птица еще несколько секунд держится прямо над Сергеем, — затем делает несколько плавных кругов и пропадает за непроницаемой стеной леса.

А все-таки теперь уж не то, — вздохнул Ермилыч. — К перелому идет лето, попритомилось маленько. А вот весной, посмотрели бы вы, что здесь творится! Не то что живого — мертвого из могилы подымет. Послушаешь — диву даешься. Там слышишь — глухарь заиграет, тут тебе уточка на болоте закрякает, там кукушка закукует, лисица забрешет, а кругом местность роскошная. И столь это хорошо да радостно, что с места бы не тронулся — все слушал…

Ермилыч поник головой, как будто прислушивался к голосам весенних воспоминаний. Вдруг резко выпрямился и весь насторожился.

— На кого это он? — спросил сам себя, вслушиваясь в недалекий лай Серка. — Не похоже, что на сохатого али на медведя… Однако кто-то сурьезный.

И, поднявшись, быстро пошел на лай собаки. В голосе Серка слышались какие-то особенные, необычные ноты.

В них звучали и гнев, и как будто даже робость, и адресованный людям призыв.

— Ого, какой котеночек! — донесся голос Ермилыча.

Все торопливо побежали к нему. Долго блуждали кругом глазами, искали «котеночка».

Наконец увидели. На толстом суку старой сосны стояла рысь, выгнув по-кошачьи спину и сердито фыркала на стоявшего внизу Серка. Это был очень крупный зверь, а вставшая дыбом шерсть еще больше увеличивала его размеры. Уши злобно прижаты к затылку, свирепо оскалены острые зубы, полны неописуемой ненависти круглые зеленые глаза.

— Какая страшная, — сказал, вздрогнув, Михаил. Но все-таки поспешно отстегнул с пояса фотографический аппарат. Нельзя было упускать редкостного случая — сфотографировать рысь в естественной обстановке.

— Подожди, — отстранил он прицелившегося Ермилыча, — успеешь еще. Дай, прежде сниму. Готово!

— А теперь я сниму, — жестко усмехнулся старый охотник. — А ну-ка, получай!

Он выстрелил и сбил рысь зарядом крупной глухариной дроби. Но она была только ранена и, падая, по-кошачьи перевернулась в воздухе и встала прямо на лапы.

Серко только этого и ждал. Он тотчас налетел на нее, крепким ударом правого плеча свалил на землю и сжал горло зверя своими крепкими челюстями.

Но даже и тяжело раненая рысь была сильным противником. Крепко сжав собаку могучими передними лапами, она рвала ее плечи и бока когтями, задними лапами старалась распороть живот врага. В смертельной схватке оба превратились живой катающийся клубок.

Все остолбенели, растерялись и стояли кругом безмолвными свидетелями. Стрелять нельзя — попадешь, пожалуй, в собаку. А живой клубок все катался, отбрасывая вырванную с корнем траву, мох и клочья шерсти. Слышалось грозное, чисто волчье, рычанье Серка и сиплый визг рыси.

Бой, наконец, прекратился. Рысь лежала на спине, подрагивая лапами в последних судорогах.

Серко поднялся, пошатываясь, прошел несколько шагов и беспомощно свалился. Его плечи были разодраны, с боков свисали клочья шерсти и кровавого мяса. Открытые глаза заволакивались мутной пленкой.

— Серушко! — кинулся к нему Ермилыч. — друг ты мой, что ты?

На зов хозяина Серко попытался было поднять голову, но тотчас же уронил ее и только слабо пошевелил хвостом в знак последнего приветствия. Раны и потеря крови совершенно обессилили его.

— Серушко, товарищ ты мой неизменный! Отходит! — покачал головой старик и на его глазах показались слезы.

— Вздор! — крикнул Николай Степаныч, — мь не дадим ему умереть! Иди лучше, Ермилыч, да надери тонкой свежей бересты. Дима, давай скорей аптечку. Ну, живо!

Николай Степаныч продезинфицировал раны Серка, уверенно и ловко вправил болтавшиеся клочья кожи, наложил на раны берестяные бандажи и начал забинтовывать израненную собаку.

Серко не оказывал никакого сопротивления, когда его перевертывали и опеленывали бинтом, и только тихонько и жалобно повизгивал. Наконец он был весь забинтован и неподвижно лежал с закрытыми глазами. Свистящее дыхание вырвалось из груди, вялый язык свешивался из полуоткрытого рта.

— Ничего, все обойдется благополучно, — уверенно сказал Николай Степаныч.

— Теперь нужно только поскорее к лагерю — там на покое он скоро поправится.

— Как же мы потащим его? — спросил Ермилыч.

— Очень просто, — на носилках, — спокойно ответил Николай Степаныч. — Сейчас же и соорудим их.

Два гибких шеста, переплетенные прутьями, с наложенными на них пихтовыми ветками, были очень покойными носилками.

Все планы рушились, Серко надолго, а может быть и навсегда выбывал из строя.

— Что же, двинемся? — предложил Николай Степаныч.

— А с ней что делать? — спросил Сергей, указывая на мертвую, уже окоченевшую рысь.

Ермилыч подошел, угрюмо покачал головой. Потом пнул тяжелым сапогом мертвую рысь.

— У, будь ты проклята, извела у меня собаку! — выругался он.

Постоял, подумал немного, решительно сел и, вынув нож, принялся снимать серо-пятнистую мягкую шкуру.

Ее разостлали на носилках.

— Вот тебе мягкая постилочка, Серушко, — с теплой лаской обратился старик к собаке.

Серко услышал и пошевелил хвостом.

Израненного героя положили на носилки и понесли к лагерю.

Отчаяние Ермилыча улеглось и в затуманенных слезами глазах засветилась надежда.

Пятеро суток Серко лежал без движения. На безмолвные, полные тревоги, вопросы Ермилыча Николай Степаныч хмуро отмалчивался. — он и сам начинал терять надежду на выздоровление собаки. Но недаром в жилах Серко текла унаследованная от предков волчья кровь. Она победила. На шестые сутки Серко, к общей радости, сделал попытку подняться сам, но не смог и только поднял большую лобастую голову. Когда же ему дали воды, — начал жадно лакать. А к вечеру даже съел кусок глухариного мяса.

— На поправку, значит, пошло дело, Николай Степаныч? — спрашивал Ермилыч и боялся верить.

— На поправку, дружище, на поправку. Денька через три-четыре встанет на ноги, а через десяток, пожалуй, и на охоту пойдет.

— Ну, гора с плеч! — облегченно вздохнул Ермилыч. — А, ведь, я, признаться, уж совсем хоронить его собрался. Побродим, значит, еще, Серушко? Поохотимся, а?

Серко лизнул воспаленным языком лицо наклонившегося хозяина.