В синегорских лесах

V. Молодая луна

Еще с вечера надвинулся густой туман и к утру перешел в затяжной мелкий дождик. Ослизли известковые береговые обрывы, потемнели песчаные отмели, потускнели перламутровые переливы быстрой Угры.

Николай Степаныч был даже рад ненастью. По крайней мере нет соблазнительного призыва леса и можно спокойно закончить накопившуюся работу. Он привел в порядок записи последних дней, а потом вместе с Михаилом удалился в «лабораторию». Здесь почти целый день провозились они над проявлением снимков.

Ермилыч тоже не сидел без дела. Он прочистил и тщательно смазал ружья, заготовил патроны и пересмотрел всю охотничью «сбрую». А потом нарезал в прибрежном ивняке тонких и гибких прутьев и плел из них «морды» — ловушки для рыбы.

Сергей и Дмитрий скучали. Блокноты лежали в сумках, записывать не хотелось да и мысли были такие же тусклые; как этот серый ненастный день. Уныло смотрели они сквозь частую дождевую завесу на неясные очертания ставшего как будто дальше противоположного берега. Нервничали и нетерпеливо ждали, когда же прекратится этот упорный раздражающий дождик.

А мутные, низко нависшие и бесформенные облака ползли без конца.

Серко забился вглубь завальня и дремал, свернувшись калачиком. Тянуло туда и скучающих ребят.

Ермилыч вполне сочувствовал им. Старого бродягу и самого тянуло в лес, и он понимал, как тяжело было сидеть прикованными к одному месту. Он повернулся к ним и, добродушно улыбнувшись, сказал:

Вы, ребятки, не тоскуйте — скоро проведрит.

— Почем ты так думаешь, Григорий Ермилыч? — недоверчиво спросил Дмитрий и посмотрел на барометр. Стрелка барометра все еще стояла на дожде.

— Новый месяц рога обмывает, новолунье, значит, вот что, — по-своему объяснил причину ненастья Ермилыч. — Дождик ненадолго. К вечеру, гляди, пройдет… Эх, теперь ежели солнышко да ведрышко — попрет из земли всякий гриб.

Ермилыч поставил на землю законченную «морду», стряхнул с колен тонкие завитки стружек и поднялся на ноги. Оглянул небо и довольно кивнул головой.

— Ветерок с полудня, потянул, — обратил он внимание ребят, — это хорошо. К вечеру обязательно прояснит. А вот ежели в полный месяц дождик зарядит, то уж надолго. Так мы здесь по-своему, по-лесному примечаем.

К вечеру действительно прояснило.

По небу ползли разорванные клочья последних облаков и быстро уплывали на север.

А из-за леса тихонько, как будто робея, показался бледный серп новорожденной луны.

Вылезли наконец из своей «лаборатории» и фотографы. Скоро загорелась нодья, распространяя приятное тепло. Вскипел чайник.

Вдруг Серко порывисто вскочил на ноги, весь ощетинился и, пристально вглядываясь в лес, глухо и угрожающе заворчал.

— На кого это ты, мил-друг? — вопросительно посмотрел на него Ермилыч.

Где-то близко, сдержанно, но могуче рявкнул густой бас. Подальше ответил второй — еще несколькими нотами ниже.

— Медведи? — встревожился и побледнел Сергей, вспоминая жуткую встречу с ними на лесной полянке. Михаил и Дмитрий потянулись к ружьям.

— Они самые, — спокойно ответил Ермилыч и налил себе вторую кружку чаю. — Вишь, бродяги ночные! Наверно медведь с медведицей перекликаются.

— Но, ведь, они могут напасть на нас? — сказал Сергей с дрожью в голосе.

— Нет, на огонь ни за что не пойдут, так только издали полюбопытствуют. Да и днем-то медведь всегда норовит уйти от человека, особенно ежели ты с собакой. Совсем редко бывает, чтобы медведь первым на человека бросился.

Медведи больше не перекликались. Они, по видимому, заметили тревогу и поспешили убраться.

Серко успокоился и опять улегся около нодьи, положил голову на передние лапы и пристально, не мигая смотрел на огонь. Потом закрыл глаза и чутко задремал, пошевеливая то одним, то другим ухом, когда близко пролетали привлекаемые светом нодьи ночные насекомые.

Ребята вглядывались в ночную тьму и все еще ждали, не раздадутся ли оттуда могучие голоса.

Но тайга безмолвствовала.

Михаил вздохнул:

— Ужасно хочется знать, как живет медведь, что делает на свободе.

— Ну, это, паренек, трудненько сказать, как и что, — ответил Ермилыч. — Однако, иной раз и по следам можно кое-что распознать.

Ермилыч, не спеша, отхлебнул из кружки, погладил бороду и продолжал:

— Да… Был со мной, можно сказать, случай. Иду как-то я раз, пробираюсь себе тихонечко утречком по бережку Ельничной. Кругом — покосы. Шел без собаки — Серка у меня тогда еще не было. Иду, посматриваю да прислушиваюсь. Смотрю, а по утренней-то росе хорошо заметно, — медведь, как будто, недавно прошел, траву примял. Он и есть… Подошел, вишь, к колодине, перевернул ее, ободрал кору, под колодиной порылся — червяков, видно, искал — и дальше. А дальше вижу, шел он — листочки обрывал, чернику да бруснику обсасывал, а то где грибок укусит, где опять колодину перевернет или валежник поворошит, муравейник разроет, — ну, одним словом, как на плану разрисовал дорогу и все о себе рассказал, чем занимался.

— Фу, ты, жарко стало! — Ермилыч скинул пиджак и уселся, вытирая пот, в одной рубашке.

— Так вот… Потом, гляжу, медведушко к болотцу направился, прошелся по болотцу-то этак сажен с сотню и опять назад. Смотрю — ох, ты, озорник — на рябчиков бросился! Ну, где, конешно, поймать, только перышки понюхал — перышки-то они, вишь, обронили, когда кучей поднялись да крыльями друг о дружку задевали. Пошел Мишенька, не солоно хлебавши, опять в лес. Здесь сорвал дроздово гнездо, а потом полез в пчелиное дупло — медком хотел полакомиться. Ну и тут, однако, не выгорело — поцарапал летную щелку когтями, погрыз зубами — все старался пошире проход сделать, да не смог. Смотрю — пошел дальше, на полянке черники поел, в ложок спустился, и здесь барсучью нору нашел… Постоял, постоял перед ней, видимо, дожидался, не выглянет ли барсук-то… Не дождался, выбрался кверху и раза три-четыре пробежался по полянке — это он за тетеревиным выводком гонялся — тетерева-то кругом свежий помет оставили. Опять в лес направился, ободрал кору с сухары, а потом полез в чащеватый ельник, а дальше уж пошло сухое твердое место, и след потерялся.

— А скажи-ка ты нам, Ермилыч, — спросил Николай Степаныч, попыхивая трубкой, — когда и как ты первого медведя убил? Говорят, это самое замечательное событие в жизни охотника-медвежатника.

Мягкая улыбка осветила лицо старика.

— Не знаю, как это у других выходило, — ответил Ермилыч, — а у меня, действительно, замечательно вышло. До самой смерти не забуду. Убил я первого медведя — не поверите, — когда мне было всего-навсего пятнадцать годочков.

— Пятнадцать? — изумились все.

— Да, пятнадцать, — подтвердил Ермилыч. — Отец мой — охотник был тоже не из последних. Пустяками не занимался, а все больше лося бил да медведя, али там белку, либо соболя. Соболь тогда еще хорошо водился в наших местах. Ну, так, вот… Приходит как-то зимой к нам сосед — тоже охотник. Дело было вечером. Мы с младшим братом Федюнькой улеглись уже на полатях, только не спим еще. Слышим — сосед рассказывает родителю, что медвежью берлогу нашел. Недалеко, говорит, около Круглого болотца.

Договорились они — утром, чуть свет, идти к берлоге, на медведя.

А мы с Федюнькой притаились на полатях и слушаем. Потом переглянулись и сразу друг друга поняли. «Федюнька» — шепчу я ему тихонько, — «как только уснут все, заберем ружье да топор, пойдем медведя добывать». А он смеется, головой кивает — согласен, мол.

Уснули большие, а мы с Федюнькой шмыг с полатей, оделись, обулись, забрали ружье да топор и айда к берлоге. Вырубили по дороге еловый шестик — это в берлогу-то просунуть, медведя будить. Чуть только брезжило, как подходили мы к Круглому болотцу и легко так разыскали место — к самой берлоге подводил след нашего-то соседа-охотника. Трущоба непролазная. Смотрим, в одном месте снег пообтаял — это теплый пар из берлоги идет. — «Здесь». — говорю, — «Федюнька, бери шестик-то, да буди медведя, а как он оттуда полезет, ему я и пальну прямо в морду». — И ведь удивительное дело — нисколько не боимся, как будто на зайца или на ежа пошли! Глупы были… Ну, вот, Федюнька просунул, значит, шестик и сразу же нащупал — проснулся медведь, заворчал. А братишка его опять тревожит. Слышим — завозился и наружу лезет. Бросил Федюнька шестик и отскочил в сторону, а я жду. И шут его знает, на наше, что ли, счастье — медведь-то какой-то спокойный оказался — лезет себе не спеша, только ворчит. И как только показалась голова — я и грохнул ему прямо в морду! Как рявкнет он и назад сполз! Ну, и рявкнул, однако! По всему лесу раздалось, в ушах звон пошел. Вот тут-то мы уж испугались. Бежать бы, да не можем — стоим, ноги приросли! А он, медведь-то, затих. Смотрим — на снегу кровь, это у него из головы брызнуло. Стояли, стояли — не слышно медведя. Опомнились маленько. — «Убил, должно быть?» — спрашиваю, а у самого все еще губы трясутся. — «Убил!» — смеется Федюнька. Разрыл я берлогу, смотрю, — а он лежит, голову в землю уткнул, не шелохнется.

Вот уж радости-то у нас было! Попробовали было тащить его из берлоги, да куда тебе — зверина громадный.

Пошли домой — народ на подмогу звать, а народ-то сам навстречу нам идет. Дома-то нас хватились, а как увидели, что ружья нет, — сразу смекнули в чем дело. Перепугались, конечно, толпой пошли нас разыскивать, думали, что и в живых-го не застанут. А мы тут как тут, героями такими идем, посмеиваемся.

Подбежал к нам отец.

— «Где вы», — спрашивает, — «поросята этакие, шатались?» — «Медведя», — говорим, — «стреляли, да только вытащить не могли — тяжелый больно». — Ахнули тут все! Ну, конечно, потрепал нас родитель малость за вихры, да на радостях простил. А медведище был здоровенный — пудов на двадцать.

— Владыка северных лесов! — воскликнул Сергей по адресу медведя.

— Владыка-то владыка, да только до поры до время, — возразил Ермилыч. — Бывают пострашнее медведя.

— Ну, кто же еще?

— Кто? А зверь-то… ну, лось, по-вашему, сохатый.

— Лось? — недоверчиво переспросил Сергей.

— Не шучу, — тряхнул бородой старый охотник. — Эге! Попадись-ка ты ему осенью, когда он ищет себе подругу, он те покажет. Бегает он тогда — свету не видит, все это своих супротивников ищет. Глаза злые, кровью нальются, с морды пена течет, волос на горбу дыбом стоит — прямо со стороны страшно смотреть. И уж никого тогда не боится, на всех без рассуждения кидается. Медведь тогда ему нипочем — изобьет рожищами, копытищами в лепешку истопчет. Ну, а медведь тоже не дурак — понимает, увидит этакого бесноватого и в сторону отходит.

Был со мной такой случай, — вспоминал Ермилыч, — шел я как-то осенью лесом. Слышу — треск, сучья ломятся. А это он, зверь-то, несется и прямо на меня. Молод я еще тогда был, неопытен да и смелости-то больше было. Стою, жду. И как только вылетел он из чащи, я и ахнул в него. Глупость, однако, вышла большая. Попасть в него я попал, да не на смерть убил. Споткнулся он, упал было на передние ноги, да потом опять поднялся. Взревел, да на меня и бросился. Мне бы из другого ствола в него ударить, а я испугался да за березку от него схоронился. Добежал он до березки, да как трахнет передней ногой, так пополам ее, березку-то, и пересек. А березка-то в оглоблю толщиною была. И был бы мне конец, ежели бы не березка — она меня защитила. Тут уж я опомнился, да тоже рассердился, да в упор в него и бахнул. Уложил-таки.