Оторванный от жизни

XII

Когда я решил, что мои шансы заполучить скальпель ничтожны, я снова принялся придумывать план, с помощью которого мог бы убить себя: на этот раз утонув. В отделении имелась большая ванна. Помыться можно было в любое время до девяти вечера, когда пациентов запирали в палатах на ночь до следующего утра. Главный вопрос заключался в другом: как добраться до нее ночью? Дежурный санитар должен был убедиться в том, что пациент находится в палате, прежде чем закрыть ее на ключ. Однако пациенты редко покидали свои комнаты, потому санитары естественным образом стали беспечны и часто запирали дверь, не заглядывая внутрь. На брошенное без каких-либо эмоций «доброй ночи» мог последовать ответ, а мог не последовать. Отсутствие ответа не являлось чем-то подозрительным, особенно в случае со мной; иногда я прощался с санитаром, но чаще всего – нет.

Мой план был прост и легок в исполнении: я собирался спрятаться за мебелью в коридоре и оставаться там до тех пор, пока санитар не закроет все палаты и не уйдет спать. Я так продвинулся в разработке плана, что даже выбрал удобный закоулок в шести метрах от своей комнаты. Если бы санитар заметил мое отсутствие, придя с ключом, я бы, конечно, немедля вышел из укрытия; было бы проще простого убедить его в том, что я провернул подобное, чтобы проверить его бдительность. Если же санитар не заметил бы меня, то в распоряжении имелось бы девять часов, и я бы не боялся, что меня поймают. Да, ночью дежурные обходили отделение каждый час. Но утопление занимает не больше времени, чем варка яйца. Я даже просчитал, сколько времени уйдет, чтобы наполнить ванну водой. Чтобы убедиться в фатальности результата, я втайне раздобыл кусок провода, который намеревался использовать, чтобы под водой моя голова никоим образом не поднялась в неизбежной агонии.

Я говорил, что не желал смерти; это правда. Если бы воображаемые полицейские смогли убедить меня в том, что сдержат слово, я бы с радостью подписал соглашение, по которому мне надлежало провести остаток жизни в больнице, а им – не судить меня за преступление.

К счастью, во время этих мрачных приготовлений я не терял интереса к другим планам, и, вероятно, это спасло мне жизнь. Я раздумывал о том, что мой друг-пациент сыграет роль моего личного частного детектива. Казалось маловероятным, что мы с ним сможем победить все силы, действовавшие против меня, но это заряжало энтузиазмом. Мой друг, разумеется, не предполагавший, что вовлечен в борьбу с Секретной службой [5], мог ходить куда захочется, в пределах города, где располагалась больница. В этом я видел собственную выгоду. В июле он по моей просьбе попытался раздобыть экземпляр газеты Нью-Хейвена, напечатанной в день моей попытки самоубийства и последующие за ним дни. Я хотел выяснить, какой мотив приписывают моему поступку. Я был уверен, что в газетах будет хоть какой-то намек на то, в чем меня обвиняют. Но я не раскрыл другу своих намерений. Спустя некоторое время он сообщил, что эти экземпляры раздобыть нельзя. Задуманный план не принес плодов, и я приписал неудачу отличной стратегии противника.

Между тем друг не оставлял попыток убедить меня, что мои родственники – настоящие. Потому в один прекрасный день я сказал ему:

– Если мои родственники все еще живут в Нью-Хейвене, их адреса находятся в новом справочнике. Вот список имен и предыдущих адресов моего отца, брата и дяди. Там они жили в 1900 году. Завтра, когда ты пойдешь гулять, пожалуйста, посмотри, есть ли они в справочнике за 1902 год. Люди, которые притворяются моими родственниками, делают вид, что живут там. Если они говорят правду, справочник за 1902 год подтвердит это. Тогда у меня будет надежда, что письмо, отправленное по одному из этих адресов, достигнет моих родственников и его прочитают.

На следующий день мой добрый детектив отправился в местное издательство, где можно было ознакомиться со справочниками больших городов. Вскоре после того, как он ушел, появился мой опекун. Он застал меня прогуливающимся на лужайке и предложил присесть. Мы присели. Меня распаляла мысль, что я могу убить себя до того, как наступит «переломный момент», поэтому я разговаривал с ним свободно, отвечал на вопросы, задавал свои. Мой опекун, не знавший, что я сомневался в его личности, с явным удовольствием заметил, что я снова хочу говорить. Вряд ли он радовался бы так же, если бы смог прочитать мои мысли.

Вскоре после того, как он ушел, вернулся мой друг – с сообщением, что адресá, которые я ему дал, значатся в справочнике. Эта информация не подтверждала того, что мой утренний посетитель не был полицейским. Однако она убедила меня в том, что мой настоящий брат все еще жил по старому адресу, как и в 1900 году, когда я покинул Нью-Хейвен. Мой бред ослабевал, и постепенно возвращающийся рассудок сконструировал остроумный план, который спас меня. Если бы мой разум не выздоровел в определенный момент, он погубил бы меня до того, как я обрел бы рассудок в медленном процессе выздоровления.

Через несколько часов после того, как мой личный частный детектив снабдил меня информацией, которую я так желал получить, я написал первое за два года и два месяца письмо. Письма в целом были отдельной темой. Я не осмеливался попросить чернил, поэтому писал простым карандашом. Еще один пациент, которому я доверял, по моей просьбе подписал конверт, не зная о его содержимом. Такая мера предосторожности была нужна, поскольку я думал, что люди из Секретной службы могли выяснить, что у меня есть личный детектив, и конфисковать письма, подписанные мной или им. На следующее утро мой детектив отправил письмо. Оно сохранилось у меня до сих пор, и я дорожу им столь же сильно, сколь приговоренный к смерти дорожит помилованием. Оно призвано убедить читателя в том, что порой сумасшедший человек, даже страдающий от многих маний, может думать и писать достаточно ясно. Точная копия этого самого важного письма, что я когда-либо писал, представлена ниже.

29 августа 1902 года

Дорогой Джордж!

Утром в прошлую среду со мной пришел повидаться человек, который назвался Джорджем Бирсом, работником офиса главы Научной школы Шеффилда [6] и моим братом из Нью-Хейвена, штат Коннектикут.

Возможно, сказанное им – правда, но после событий двух предыдущих лет я склонен сомневаться в правдивости всего, что мне говорят. Он сказал, что снова придет с визитом на следующей неделе, и я посылаю тебе это письмо, чтобы ты мог принести его с собой в качестве проверки. Разумеется, если ты являешься тем, кто навестил меня в среду.

Если же это не так, пожалуйста, никому не говори про это письмо, и когда твой двойник придет ко мне, я скажу ему все, что о нем думаю. Я бы написал тебе письмо подлиннее, но пока что это невозможно. Конверт подписал за меня друг – я боялся, что иначе письмо могут задержать.

Твой

Клиффорд Б.

И хотя я был в достаточной мере уверен, что это письмо дойдет до моего брата, знать наверняка я не мог. Однако я не сомневался в том, что он не отдаст его врагу, если получит. Когда я написал слова «дорогой Джордж», я чувствовал себя как ребенок, отправляющий письмо Санта-Клаусу после того, как его детскую веру в чудо разрушили. Я был так же скептически настроен и думал, что терять нечего: все может обернуться лишь на пользу. Слово «твой» полностью выражало мою любовь к родственникам – ту, на которую я был способен тогда. Я был убежден, что опозорил, а возможно – и уничтожил мою семью, поэтому не указал свою фамилию полностью.

Мысль, что скоро я смогу прикоснуться к своему старому миру, не радовала меня. Я почти не верил, что смогу восстановить былые отношения, и остатки этой веры были растоптаны утром 30 августа 1902 года, когда санитар принес мне короткое сообщение, написанное на клочке бумаге. В нем говорилось, что мой опекун придет навестить меня днем. Я думал, что это ложь. Я чувствовал, что мой брат, будь он таковым, потрудился бы написать что-то в ответ, ведь я послал ему письмо впервые за два года. Тогда мне не пришло в голову, что у него не оказалось времени; что он, должно быть, надиктовал это сообщение по телефону. Я решил, что мое письмо конфисковали. Я попросил одного из докторов поклясться на крови, что ко мне действительно придет мой брат. Он так и сделал. Но моя ненормальная подозрительность лишила всех людей в моих глазах чести, и я никому не верил.

Как обычно, днем пациентов – и меня в их числе – вывели гулять. Я бродил по лужайке и частенько посматривал на ворота в ожидании; мимо них должен был пройти мой гость. Он появился где-то через час. Сначала я заметил его на расстоянии сотни метров и, гонимый скорее любопытством, чем надеждой, пошел его встречать. «Интересно, как мне будут врать на этот раз?» – подумал я.

Приближающийся ко мне двойник моего брата был таким, каким я его запомнил. И все же он не был моим братом, даже когда я пожимал ему руку. Как только мы покончили с этой формальностью, он достал кожаную записную книжку. Я мгновенно узнал ее: она принадлежала мне: я всегда носил ее с собой, пока не заболел в 1900 году. Именно из нее он вытащил мое недавнее письмо.

– Вот мой проверочный документ, – сказал он.

– Хорошо, что ты принес его, – ответил я, бросив взгляд на бумагу, и снова пожал его руку – на этот раз руку моего брата.

– Ты не хочешь прочитать его? – спросил он.

– В этом нет нужды. Я верю тебе.

После долгого странствия в джунглях воспаленного воображения путешествие закончилось тем, что я нашел человека, которого так долго искал. Мое поведение не отличалось от поведения великого исследователя, который, полный сомнений после долгих и опасных дней, проведенных в диких джунглях, нашел человека и, взяв его за руку, поприветствовал его простыми словами, вошедшими в историю: «Доктор Ливингстон, полагаю?» [7]

В ту самую секунду, когда я увидел письмо в руках брата, все изменилось. Тысяча ложных впечатлений, что я испытал за время 798 дней моей депрессии, разом видоизменились. Неправда стала Истиной. Мне снова принадлежала бóльшая часть моего потерянного мира. Я наконец почувствовал себя его частью. Гигантская сеть ложных представлений, в которой я безнадежно путался, теперь сплелась в болезненный бред. Я смог благодаря одному лишь взгляду разрубить этот гордиев узел и забыть о его существовании. Одно лишь понимание этого казалось чудом. Многие пациенты понимают свое положение в момент какого-то божественного озарения. И хотя это представление, полученное за секунду, – очень хороший симптом, не ко всем пациентам способность рационально мыслить возвращается так быстро. Однако новая способность делать разумные выводы по определенным темам означала, что я перешел из депрессии – одной фазы моего расстройства – в эйфорию, другую фазу. Если подходить к вопросу с медицинской точки зрения, я был так же болен, как и раньше, но счастлив!

Моя память в период депрессии походила на фотопленку длиной в 798 дней. Каждое негативное изображение волшебным образом – в какую-то особую секунду – проявлялось и становилось позитивным. Я даже не осознавал, что за это время у меня накопились сотни впечатлений! Но в момент, когда мой разум полностью пришел в себя, они резко проявились. И не только: другие впечатления, полученные до этого, тоже стали яснее. С того 30 августа, которое я рассматриваю как второй день рождения (первый пришелся на 30-е число другого месяца), мой ум стал проявлять качества, бывшие до того столь незаметными, что даже догадаться о них можно было с трудом. В результате изменений я смог сделать многое из того, что хотел, но о чем никогда даже не мечтал: например, написал эту книгу.