Оторванный от жизни

XIV

Два года пробыв без родственников и друзей, я не стал терять времени и попытался связаться с ними; однако я последовал просьбе моего опекуна и дал ему два-три дня на то, чтобы ознакомить близких с новым поворотом в моей судьбе.

В конце той первой недели я написал такое количество писем, что скоро израсходовал запас письменных принадлежностей. Последнюю партию мне предоставили по просьбе брата, который распорядился давать мне все, о чем я попрошу. Сам я попросил управляющего предоставить мне большие листы манильской оберточной бумаги. Я разрезал их на полосы в 30 сантиметров шириной. Одна подобная полоса длиной в 120 сантиметров подошла бы для любовного послания; но настоящее письмо требовало нескольких полос, склеенных вместе. Я не раз писал письма длиной в шесть – девять метров; однажды я сидел пару дней и исписал полосу, которая, расстеленная на полу, покрывала весь коридор – 30 метров. В час я исписывал около трех метров с плотностью в сто пятьдесят слов на 30 сантиметров. В маниакальном состоянии человек очень гордится тем, что делает все в рекордные сроки.

Это не делало их лишенными смысла. В них просто скакала мысль, и это было ожидаемо, потому что мания затуманивает «первоначальную цель». Мои письма – жуткие образчики эпистолярного жанра – регулярно отправлялись к получателям, но лишь малая часть из них достигла адресатов, поскольку все мои сочинения проходили через руки брата. Это раздражало, но позднее я понял, что он сослужил мне службу, став мостиком между моим раскаленным разумом и спокойными умами всех остальных. Однако его вмешательство и попрание моих прав стало первым шагом на пути к их полному уничтожению бестактными санитарами и, в частности, одним помощником врача.

Во мне всегда были сильны организаторские наклонности. Именно поэтому было естественным, что в маниакальном состоянии у меня возникла страшная тяга к контролю. Чтобы справиться с давлением, я немедленно взял шефство над тем отделением больницы, в котором лежал. Я раздавал приказы, часто маскируя их под вежливые просьбы. Однако если мои просьбы не выслушивались, а требования не исполнялись сразу, я дополнял их обидными ультиматумами. После этого ультиматумы ставили мне, и я попадал в неприятности каждый раз, когда они исполнялись.

Помощник врача, занимавшийся мной, понял, что не может выполнить все мои просьбы, и решил их просто игнорировать. Это было ошибкой с его стороны. Он мог бы делать то же самое, но тактично, не вызывая во мне враждебности. Но он относился ко мне с презрительным равнодушием, которое наконец переросло в злобу, что обернулось неприятностями как для него, так и для меня. За два месяца до этого управляющий и заведующий санаторием убеждали меня делать что угодно, просто попросив. Если они с легкостью могли контролировать меня в период умственного возбуждения, разумно предположить, что и третий человек, этот помощник врача, мог бы так же выйти на контакт, если бы относился ко мне с уважением. Но именно его плохо скрываемая надменность взрастила во мне презрение. В заметке, написанной на второй неделе маниакального периода, я предположил, что мы поладим. Это, конечно, было до того, как я стал создавать проблемы и испытывать его терпение. Тем не менее мое предположение свидетельствует о том, что он мог бы избежать потери времени и многих тревог, если бы воспринял мое дружелюбие. Дело в том, что больных лечит не только сам врач, но и его доброе отношение.

Меня так сильно затянула тяга писать, что, когда я в первый раз сел сочинять письмо, то просто отказался лечь спать, когда велел санитар. Больше года этот человек наблюдал за мной, немым и кротким, и внезапная, шокирующая перемена насторожила его: все это время я был равнодушно послушен, а теперь – совершенно непокорен. Он угрожал силой утащить меня в палату, но странным образом не делал этого. После получаса бесполезных уговоров, во время которых к его мозгу прилило огромное количество крови, этот ошеломленный человек родил своевременную и мудрую идею. С непривычной изобретательностью он выключил свет и погрузил все отделение во мрак. Втайне я даже восхитился этой хитростью, но мои слова, вероятно, не выражали одобрения, которое было внутри меня.

Я лег в кровать, но не уснул. Экстаз, в котором я пребывал из-за накрывающей мании, делал каждый час бодрствования невероятно счастливым, и моя память не знает дней ярче, чем эти ночи. Бездна мыслей разверзлась. Казалось, что мои мысли бросаются друг на друга и спотыкаются в попытке побыстрее попасть к своему вознесенному эго.

Мне хотелось компании, но было мало пациентов, с которыми я хотел говорить. Я страстно желал завести беседу с помощником врача, поскольку он был образован, а еще знаком с моей историей болезни. Но этот человек, пытавшийся разговорить меня, когда меня одолевал бред, едва слушал меня, когда я был более чем готов общаться. Намеренные и плохо скрываемые попытки избегать меня все сильнее распаляли желание поговорить с ним в любой удобный момент.

Где-то на второй неделе разработки реформы я осознал, что отделение, в котором я находился, было обставлено хорошей мебелью и очень сильно походило на родной дом, хотя, справедливости ради, я едва ли мог бы сравнить его с домом. Мои воспоминания об отделении для «буйных больных» были куда менее приятными. И хотя меня не трогали в первые год и два месяца, я видел, как санитары совершенно необоснованно применяют грубую силу, расправляясь с «буйными пациентами», которых по прибытии разместили в том же отделении, что и меня. До меня также доходили слухи об ужасном обращении с невменяемыми пациентами, и в это охотно верилось.

Я практически сразу решил провести тщательное расследование. Чтобы доказать свои намерения, для начала я сказал паре людей, что нарушу определенные правила, чтобы меня перевели в отделение для буйных. Сначала я думал разбить какое-нибудь окно, но потом достиг цели по-другому – и раньше, чем ожидал. В моем присутствии брат сказал помощнику врача, что доктора должны разрешить мне звонить, когда это покажется им необходимым. Одним утром я попросил сделать звонок. Но я исходил из желания проверить враждебно настроенного помощника врача, а не поговорить с братом. Тем утром я получил от него письмо. Врачу было известно об этом, потому что я показал ему конверт. Именно благодаря письму я обосновал свою просьбу, хотя брат и не выражал желания поговорить. Доктор не мог знать, что я лгу. Тем не менее он отказал мне в просьбе – просто потому, что ему так захотелось, и выразил это в грубой и жесткой форме. Я ответил так же и еще прокомментировал его характер.

– Если ты не перестанешь так разговаривать, – сказал он, – я переведу тебя в Четвертое отделение.

(То самое, для буйных.)

– Да переводи куда хочешь! – ответил я. – Я быстрее закопаю тебя в землю.

После этого врач, естественно, выполнил свою угрозу, и санитар отвел меня в отделение для буйных, но не против моей воли. Я ведь стремился туда попасть!

В отделении, где я теперь лежал (с 13 сентября 1902 года), был минимум мебели. Пол из твердых пород дерева, на стенах ничего не висело. После еды и упражнений на улице пациенты обычно сидели в одном большом помещении на жестких скамейках; в больнице считали, что стулья в руках буйных пациентов могут стать угрозой для других. И хотя в столовой стояли вполне основательные стулья, пациенты редко буйствовали в обеденное время. И тем не менее один из этих стульев вскоре вошел в историю.

Так как меня перевели очень быстро, я не смог обзавестись вещами, в которых теперь страстно нуждался. Сперва я попросил, чтобы мне вернули письменные принадлежности. Санитары, действуя, несомненно, по приказу врача, отказались; они даже не дали мне простого карандаша – к счастью, у меня завалялся свой. Несмотря на запрет, я нашел обрывки бумаги и уже в скором времени стал писать записки начальству. Несколько штук (как я узнал позднее) были доставлены по адресу, но на них не обратили внимания. До вечера врачи ко мне не подходили; а тот, кто меня переселил, объявился во время вечернего обхода. Когда он пришел, продолжилась утренняя беседа – в похожем тоне. Я снова попросил позвонить опекуну. Доктор снова отказался, и, конечно, я вновь высказал все, что о нем думаю.

Заточение радовало меня. Я находился там, где хотел быть, занимал себя тем, что исследовал условия заключения и помечал их в уме. Помощник врача имел право помогать санитарам или увольнять их, поэтому они делали все, что он скажет, и отказывали мне в просьбах. Несмотря на их недружелюбное отношение, мне все-таки удалось убедить управляющего, доброго человека в возрасте, отнести записку заведующему хозяйством. В своем послании я просил заведующего немедленно прийти поговорить. Я считал его другом, но он так и не появился и не написал ответ. «Он тоже намеренно игнорирует меня», – думалось мне. Но, как я выяснил позже, и он, и главный врач вообще отсутствовали. В противном случае мне бы попало от помощника врача, который был тут как тут.

Следующим утром я повторил свою просьбу и снова получил отказ, после чего попросил доктора прислать мне Псалтирь, который я оставил в своей старой палате. На это он согласился, вероятно, думая, что немного религии мне не повредит. Кажется, я прочитал свой любимый, 45-й, но по большей части я писал на пустых страницах свои предложения. И если качество псалма измеряется силой чувства, за ним прячущейся, мои сочинения вполне способны конкурировать с псалмами Давида. Мои псалмы были адресованы высшим чинам в больнице, и чуть позднее в тот же день управляющий, много раз выступавший в роли моего друга, отнес им книгу.

Помощник врача, неправильно решивший, что за острым языком кроется буйный рассудок, отправил меня в изгнание, которое помешало посетить службу в часовне тем воскресным днем. Возможно, я бы лучше провел время там, но вместо этого я придумывал довольно изобретательный план, как снова начать общаться с заведующим санаторием. В тот вечер, когда врач пришел снова, я обратился к нему дружелюбно и вежливо повторил просьбу. Он снова отказался.

– Поскольку кажется бесполезным спорить с вами, – сказал я смиренно, – а на мои записки никто не отвечает, я, с вашего благословения, пробью окно в вашем идиотском санатории и завтра буду у заведующего в офисе.

– Бей, бей, – ухмыльнулся он.

Если в уме или на бумаге вы нарисуете букву L, вертикальная часть которой будет изображать комнату длиной в двадцать метров, а горизонтальная – часть длиной в шесть, и если вы потом представите, что я стою в дверном проходе на пересечении этих двух прямых, ведущем в столовую, а доктор находится в другой двери наверху этого перпендикуляра, вы увидите две противоборствующие армии перед первым нападением. Осада длится семь недель.

В тот момент, когда доктор отправился в отделение, поскольку ему нужно было вернуться в кабинет, я исчез в столовой. Я прошелся по ней и поднял один из тяжелых деревянных стульев. В это время доктор и его спокойные больные ушли в церковь. Используя стул как таран – безо всякой злости: в моем сердце теплилась радость, – я треснул им по окну и выбил его верхнюю и нижнюю часть. Я ошибся только в одном: встал не слишком ровно и не на той дистанции, а то мог бы разбить его целиком. Об этом я жалею, так как всегда любил заканчивать хорошо продуманные дела.