Оторванный от жизни

XVII

По истечении невыносимых пятнадцати часов смирительную рубашку сняли. До этой меры я был полон сил и готов оказывать зримое сопротивление, когда на меня нападали. Теперь я оказался беспомощен. Когда мои руки развязали, они очень болели. Каждый сустав был вывернут. Я не чувствовал пальцев рук и не смог бы одеться, даже если бы за это мне пообещали свободу.

Как я уже писал, я мучился больше недели, хотя, конечно, интенсивность боли сходила на нет, потому что мое изломанное тело привыкало к неестественному положению, в которое его заковывали. Первый раз случился ночью 18 октября 1902 года. Меня подвергали этой несправедливой, ненужной и антинаучной пытке двадцать одну ночь подряд и иногда в дневное время. Санитары надевали на меня смирительную рубашку за то, что я отказывался выполнять какой-нибудь обыденный приказ. Это происходило без прямых указаний лечащего врача, хотя, наверное, санитар действовал так, как было заведено.

Бóльшую часть этого времени меня держали в изгнании в камере с мягкими стенами. Подобное помещение – настоящее зло. Стены обиты мягкой тканью до высоты, куда не может дотянуться человек, обита и внутренняя часть двери. Одна из худших примет подобных комнат – отсутствие вентиляции, что, конечно, делает невыносимыми их в целом антисанитарные условия. В камере, куда меня загнали, практически не было отопления; наступала зима, и я очень страдал от холода. Часто температура была столь низкой, что у меня изо рта шел пар. И хотя смирительная рубашка должна была защищать от холода (при этом выворачивая все мои суставы), мне редко было тепло. Как только я вылезал из-под одеяла (а мои руки были скручены), не мог снова укрыться. Я мало спал и пытался делать это на жестком матрасе, лежащем на голом полу. Состояние матраса, который я нашел в комнате, было таковым, что я отказался им пользоваться, и тот факт, что в камеру привезли другой в то время, как на большинство просьб я получал отказ, доказывает, что он был ужасен.

Этот период в три недели – с 18 октября до 8 ноября 1902 года, когда я покинул данное заведение и был переведен в больницу штата, – я постоянно находился под замком (в этой камере или другой палате) или под наблюдением санитара. Больше половины времени я провел в крепких, но жестоких объятиях смирительной рубашки – в целом около трехсот часов.

Я страдал от этого, но еще страдал оттого, что находился в изгнании. Я был отрезан от всех прямых и честных способов общаться с моим опекуном, назначенным государством (собственным братом), другими родственниками и друзьями. Со мной больше не разговаривал даже добрый главный врач. Я видел его дважды, но наши встречи были столь коротки, что я не мог убедить его, что нахожусь в смертельно опасном положении. Эти разговоры случились в два воскресенья во время моего изгнания, потому что именно по воскресеньям главный врач обычно делал обход.

Да и как же я мог оспорить свое дело, если моей кафедрой была камера с мягкими стенами, а паствой – за исключением главного врача – те люди, кто применял ко мне физическую силу? В то время загнанное внутрь возмущение выливалось на слушателей бессвязно, и замечания казались лживыми. Речь путалась. В состоянии эйфории я говорил быстро и скакал от мысли к мысли. То, что я умудрялся писать на клочках бумаги, конфисковывалось Джекилом-Хайдом. Как бы то ни было, главный врач узнал о моем лечении только через несколько месяцев (хотя я уже был в другом месте), когда губернатор штата обсудил с ним эту тему. Как я добился того, чтобы эта беседа произошла, несмотря на то, что был пленником в другом месте, я расскажу в свое время. И прошло несколько дней после того, как я покинул это заведение и оказался в другом, прежде чем я увидел своего опекуна впервые за полтора месяца. Только тогда и он узнал о том, как со мной обращались. Из своего офиса в Нью-Хейвене брат несколько раз звонил помощнику врача и спрашивал о моем состоянии. Джекил-Хайд говорил ему, что я нахожусь в состоянии возбуждения и меня трудно контролировать, но даже не намекнул, что меня каким-то образом удерживают. Доктор Джекил обманул всех и – как выяснилось – обманул сам себя: если бы он понял, что в один прекрасный день я буду способен его выдать, его жестокость точно уступила бы место скромному поведению.

Насколько беспомощен может быть пациент и в какой степени он находится во власти врачей, хорошо показывает поведение данного человека. Однажды, на третьей неделе моих мучений в смирительной рубашке, я отказался принимать лекарство, которое протянул мне санитар. Некоторое время я пил это безобидное зелье, не выражая протеста, но сейчас решил, что, раз санитар отвечает отказом на большую часть моих просьб, я не буду соглашаться на его. Он со мной не спорил, просто доложил об отказе доктору Джекилу. Несколько минут спустя доктор Джекил, вернее, Хайд, вошел в камеру с мягкими стенами в сопровождении трех санитаров. Меня уже нарядили на ночь – в смирительную рубашку. Хайд держал в руке резиновую трубку. Санитар с лекарством стоял неподалеку. Два года мне угрожали тем, что прибегнут к «трубке», если я буду отказываться принимать лекарства или есть. Я начал рассматривать эту угрозу как миф, но вид трубки в руках моего мучителя убедил меня в том, что она настоящая. Я понял, что доктор и его подопечные подошли к делу серьезно, поскольку я пережил уже много мучений. На этот раз я решил уступить и избежать того, что они готовили.

– Что вы собираетесь с этим делать? – спросил я, глядя на трубку.

– Санитар сказал, что ты отказываешься пить лекарство. Но мы тебя заставим.

– Да приму я ваше лекарство, – ответил я.

– Уже поздно.

– Хорошо, – сказал я. – Засовывайте лекарство в меня так, как вам кажется нужным. Но придет время, и вы пожалеете об этом. Когда наступит час, будет непросто доказать, что у вас было право принуждать пациента принять лекарство, которое он согласился выпить. Мне кое-что известно о вашей профессиональной этике. Вы не имеете права ни на что, вы должны помогать пациенту. Вы знаете это. Все, что вы пытаетесь сделать, – это наказать меня, и я предупреждаю вас, что буду идти за вами по пятам до тех пор, пока вас не уволят из этого заведения и не исключат из Государственного медицинского общества. Вы – позор своей профессии, и это общество рассмотрит ваше дело очень быстро, когда его члены, мои друзья, об этом услышат. Более того, я доложу о вашем поведении губернатору штата. Он может предпринять некоторые шаги, пускай это и не государственное учреждение. Будьте вы прокляты и делайте что хотите!

Несмотря на мое состояние, я говорил достаточно связно. Доктор явно заволновался. Если бы он не боялся потерять уважение в глазах санитаров, которые стояли рядом, я думаю, он дал бы мне еще один шанс. Но он был слишком горделив и труслив, чтобы отступить. Я не ожидал, что операция будет приятной, но хотел посмотреть, на что он способен. Они с санитарами знали, что у меня есть козырь-другой даже в рукаве смирительной рубашки, поэтому предпринял меры предосторожности. Я лежал на спине, от пола меня отделял только матрас. Один санитар держал меня. Другой стоял рядом с лекарством и воронкой, через которую он должен был налить дозу лекарства, как только мистер Хайд вставил трубку мне в ноздрю. Несмотря на то, что умело введенная трубка не причиняет боли, мистер Хайд сделал саму операцию болезненной. Он пытался по-всякому, однако не мог вставить трубку правильно, хотя я ему и не мешал. Смущение лишило его всякой ловкости. Казалось, что прошло десять минут, хотя на самом деле, наверное, вдвое меньше этого, и он сдался, но не до того, как у меня пошла носом кровь. Он был очень огорчен, когда им пришлось удалиться. Я предчувствовал, что скоро они вернутся. Так и вышло. Пришли они с новым пыточным инструментом. На этот раз доктор вставил мне между зубов большой деревянный штифт – чтобы я не закрыл рот, хотя обычно он предпочитал, чтобы я молчал в его присутствии. Потом он поместил мне в горло резиновую трубку, санитар поправил воронку, и лекарство, вернее, жидкость – на меня она не оказывала никакого лечебного эффекта, – полилось внутрь.

Как было написано в немногословных отчетах для моего брата, за эти три недели я не выказал признаков улучшения. Он надеялся на обратное и специально поехал в больницу, чтобы выяснить все лично. Его встретил не кто иной, как доктор Джекил, рассказавший ему, что я нахожусь в возбужденном состоянии, которое может быть усилено (сообщил он по секрету) личным визитом. Увидеть родного брата в таком состоянии было бы настоящей пыткой. И, пусть он находился в пятидесяти метрах от моей комнаты, могу предположить, он отказался от идеи подойти ближе. Доктор Джекил сказал ему, что меня нужно было «сдерживать» и держать «в одиночестве» (профессиональные эвфемизмы для «смирительной рубашки» и «камеры с мягкими стенами»), но даже словом не обмолвился о том, как грубо со мной обращаются. Вежливые слова доктора Джекила, вне всяких сомнений, основывались на том факте, что, если бы мой опекун выслушал меня, ничто не помешало бы мне дать подробный отчет о моих страданиях, и это только подтвердилось бы синяком под глазом, который был у меня в то время. В самом деле, общаясь с моим опекуном, помощник врача выказал такт, и если бы тот был направлен в мою сторону, его бы хватило, чтобы я вел себя прилично.

Несмотря на личный визит, мой брат не поверил сказанному до конца. Ему казалось, что я не иду на поправку в этом учреждении, и он мудро решил, что лучше всего будет направить меня в государственное заведение – больницу штата. Несколько дней спустя судья, который приговорил меня к лечению, приказал меня перевести. Мне ничего не сказали об этом до момента отъезда, да и тогда я едва мог поверить своим ушам. Я и правда не поверил своему информатору. Три недели грубого обращения вкупе с тем, что я не мог связаться со своим опекуном, так потрясли мой рассудок, что у меня частично возобновился старый бред. Я представлял себе, что еду в тюрьму штата, находящуюся в нескольких километрах. До того момента, пока поезд не миновал эту станцию, я не мог поверить, что отправляюсь в больницу.