Оторванный от жизни

XX

Пока я изобретал, мое тело чахло из-за ненаучного и несправедливого лечения, которому меня подвергали. Несмотря на то, что я был заперт в ужасной маленькой камере три недели, мне не давали помыться. Я не жалею об этом лишении, потому что санитары, недоброжелательно настроенные с самого начала, могли заставить меня использовать воду, оставшуюся после других пациентов. Это было против правил санитарии и заведения в целом, но ленивые увальни, работавшие в отделении, поступали так часто.

Я продолжал протестовать против маленьких порций еды, которые мне подавали. В День благодарения (поскольку я не сбежал и не праздновал с семьей) санитар в непривычной роли ангела-хранителя принес мне обед из индейки с клюквой, который дважды в год оплачивало невероятно щедрое государство. Индейка была редкой птицей в наших краях, и казалось естественным, что я захочу наслаждаться ее вкусом подольше, ведь я претерпевал столько мук от обычной еды. Я намеревался не только удовлетворить свой аппетит, но и оставить незабываемое впечатление, каковых за последние месяцы у меня было мало. Я засиделся над этой великолепной трапезой и совсем забыл про ангела-хранителя. Но вскоре он напомнил о себе сам. Вернувшись и увидев, что я едва прикоснулся к еде, он сказал:

– Если ты не съешь все быстро, я унесу еду.

– Я не понимаю: какая тебе разница, съем я все быстро или нет? – сказал я. – Я много дней не ел ничего вкуснее, и я имею право наслаждаться каждым мгновением.

– Это мы ещё посмотрим, – ответил он и, забрав тарелку, вышел из палаты.

Мне оставалось только утолять голод воспоминаниями о пропавшем пире. Так пир превратился в пост.

С таким отношением я вскоре научился шуметь сильнее, чем мои соседи. Я никогда не терял чувства юмора – ни в отношении окружения, ни в отношении себя; вскоре я принялся шуметь – отчасти чтобы повеселиться, отчасти в знак протеста. В этом мне помогал сосед (зачастую выступая зачинщиком) – молодой человек из соседней палаты. Ему было примерно столько же лет, и он находился в той же фазе эйфории. Мы говорили и пели ночи напролет. Иногда нам казалось, что другим пациентам нравится, что мы добавляем перчинку в их скромную жизнь, но позже я узнал, что они смотрели на нас как на сущее наказание.

Мы не давали покоя ни докторам, ни санитарам – по крайней мере, мы делали это без умысла. Когда к нам приходил помощник врача, мы клеймили его за то, что он нас забыл: заброшенность была нашей участью. Однажды за ругательства нас перевели в «Стойло». И если бы в больнице было место еще более строгого содержания, наши выступления в «Стойле» довели бы нас и туда. Наконец доктор решился прибегнуть к действенному средству и поселить меня в палату подальше от моего вдохновителя и соучастника. Мы перестали разговаривать друг с другом, оказались лишены этого легкого времяпрепровождения. Постепенно мы умолкли – и, наверное, это понравилось нашим соседям по отделению. Громогласное «Стойло» время от времени все-таки раздражало всех шумом.

Несколько раз я планировал побег, причем не один, а вместе с другими. Тот факт, что я так и не совершил попытки это сделать, – это вина (или, возможно, заслуга) одного из ночных дежурных. Однажды утром он побоялся открыть мою дверь раньше положенного, хотя я объяснил причину. Позже я узнал, что он действовал не из мудрости: он боялся оставаться со мной один на один. И в том случае ему пришлось бы бороться, потому что ночью я сплел паучью сеть, которой собирался его скрутить. Если бы мне удалось, ему пришлось бы весело в отделении для буйных; если бы нет – весело пришлось бы мне. На этаже было несколько относительно здоровых пациентов (особенно мой радостный сосед), и я мог заручиться их поддержкой. Если бы мы не справились и не заперли санитаров в «Стойле», где несколько жертв произвола могли бы попробовать им отомстить, их можно было бы держать в качестве пленников в их же собственной комнате. Этот мой план скорее был шуткой, а не настоящим заговором. У меня было невероятное желание доказать, что человек способен сбежать, если придет к такому решению. Чуть позднее я похвастался помощнику врача своей неудавшейся попыткой к бегству. Как выяснилось позже, он ее запомнил.

Наказание за подобные выходки не заставило себя ждать. Санитары, казалось, думали, что весь их долг по отношению к запертым пациентам заключался в том, чтобы три раза в день подавать еду. Между приемами пищи они отдыхали, и было опрометчиво мешать им. Больше всего меня раздражало то, что они отказывались принести мне воды, когда я просил. Вода доставалась мне во время еды или в тех редких случаях, когда меня пускали в ванную. Приходилось как-то справляться без питья, и это когда я был в горячке эйфории! Мои вежливые просьбы игнорировались, а на грубые отвечали угрозами и ругательствами. И вся эта война просьб, требований, угроз и ругательств продолжалась до моего четвертого дня в отделении для буйных пациентов. Тогда санитары сдержали свое слово и напали на меня. Я прекрасно понимал, что они собирались заставить меня драться, и часто обвинял их в этом. Они бесстыдно отвечали, что просто ждут шанса «врезать» мне побольнее, и обещали наказать меня, как только я предоставлю малейший предлог для этого.

Ночью 25 ноября 1902 года главный санитар с помощником проходили мимо моей двери. Они возвращались с бала (балы для медсестер и санитаров время от времени проходили зимой). Я вежливо попросил у них стакан воды. Но они спешили спать и, выругавшись, отказали. Тогда я ответил им тем же.

– Сейчас я зайду внутрь и прибью тебя, – пригрозил один из них.

– Значит, я сделаю всё, чтобы тебя не впустить, – ответил я и придвинул к двери железное изголовье кровати.

Демонстративное неповиновение и выстроенная защита дали санитарам предлог, которого они, казалось, ждали. Мне удалось удерживать дверь пару-тройку минут, и это лишь разозлило их сильнее. Когда они вошли внутрь, то были подобны фуриям. Один из них – молодой человек двадцати семи лет – был прекрасно развит физически, но практически лишен моральных качеств благодаря тому, что несколько лет проработал в разных учреждениях, в которых приветствуется дегуманизация пациента и поддерживаются нечеловеческие методы лечения. Именно он и напал на меня в темноте камеры. Главный санитар стоял рядом: в руке он держал фонарь, который излучал слабый свет.

Когда дверь открылась, я больше не сопротивлялся. Сначала меня сшибли с ног. Потом несколько минут пинали по комнате, били руками, коленями и душили. Нападавший даже попытался наступить каблуком мне на щеку. Это ему не удалось, потому что я носил густую бороду, которая меня и защитила. Но мои голени, локти и спину изранили его тяжелые ботинки; и если бы я инстинктивно не подтянул колени к локтям, чтобы защитить тело, я мог бы быть серьезно, а возможно – даже смертельно ранен. Но дело ограничилось серьезными порезами и синяками. Когда меня почти покинули силы, я притворился, что потерял сознание. Лишь эта уловка спасла меня от дальнейшего наказания, поскольку обычно запланированное нападение заканчивалось только тогда, когда пациент не мог говорить и был полностью беспомощен. Достигнув своей цели, они оставили меня (я лежал, скрючившись в углу). Им было все равно, выживу я или нет.

Как ни странно, спал я хорошо, но заснул не сразу. Уже через пять минут я был занят тем, что писал отчет о нападении. Даже опытный военный журналист не смог бы прийти в себя быстрее. Как обычно, у меня был пронесенный контрабандой простой карандаш: на этот раз его доставил мне сочувствующий пациент – в первый день, когда я был в «Стойле». Когда он просунул мне под дверь это маленькое военное орудие, оно приобрело в моем воображении размеры тарана. Бумаги у меня не было. Но раньше я уже писал на стенах и находил их вполне подходящей заменой. Я немного поискал и обнаружил прямоугольный кусок стены, полметра на метр, на котором отражался свет из моей фрамуги.

На следующее утро помощник врача, как обычно, пришел в сопровождении главного санитара, который был виноват в случившемся и прошлой ночью держал фонарь.

– Доктор, – сказал я. – Мне нужно кое о чем вам поведать. – Я со значением посмотрел на санитара. – Прошлой ночью со мной случилось необычайное. Последние два с половиной года я часто сталкивался с вымышленными ощущениями, и, возможно, прошлой ночью ничего не случилось. Возможно, это все было фантасмагорией, как то, что я видел в первые месяцы моей болезни. Как бы там ни было, я оставляю это на ваш суд. Мне просто кажется, что прошлой ночью на меня напали. Если это был сон, то такого толка, которые оставляют следы на теле.

С этими словами я продемонстрировал доктору синяки и порезы. Я знал, что это произведет большее впечатление, чем мои слова. Доктор посмотрел на меня понимающе, но не сказал ни слова и вскоре вышел из комнаты. Санитар, виноватый в случившемся, старался не подавать виду, что волнуется, и я считаю, он полагал, что я не уверен в событиях предыдущей ночи или, по крайней мере, не знаю о его роли в них.