Оторванный от жизни

XXVI

В начале марта 1902 года (на тот момент я пробыл в отделении для буйных почти четыре месяца) меня перевели в другое отделение – столь хорошо организованное, как и лучшее в больнице, но чуть более плохо обставленное, чем то, куда меня положили в первый раз. Здесь в моем распоряжении была целая палата; в ней, помимо кровати, были стул и гардероб. Я вскоре превратил палату с такой изысканной обстановкой в настоящую квартиру. В отделении для буйных надо было прятать приспособления для письма и рисования, чтобы их не забрали другие пациенты, а вот в своей новой обители я мог вести художественную и литературную деятельность без препятствий, которые случались в предыдущие несколько месяцев.

Вскоре после моего перевода в это отделение мне позволили выходить на улицу и гулять в сторону деловой части города, расположенной в трех километрах от больницы. Однако на этих прогулках меня всегда сопровождали. Того, кому не приходилось лишаться свободы, подобное наблюдение, без всякого сомнения, раздражало бы; однако я был заперт в таких тесных помещениях, что извечный санитар казался мне компаньоном, а не стражем. Эти экскурсии в свободный и здоровый мир не только приносили огромное удовольствие – они еще и тонизировали. Я ходил среди нормальных людей, и это восстанавливало мое душевное равновесие. Обычный прохожий и понятия не имел, что я – пациент психиатрической лечебницы и просто вышел на прогулку; я понемногу набирался уверенности в себе, столь необходимой для того, кто собирался выйти в мир, давно от него отрезанный.

Во время первых походов по городу я покупал себе материалы для рисования и письма. Наслаждение от прогулок давало мне чувство свободы, однако я не раз втайне посылал письма, которые не мог доверить доктору. При обычных обстоятельствах подобный поступок со стороны человека, который пользуется привилегией, бесчестен. Но те обстоятельства нельзя было назвать обычными. Я просто защищал себя: считал, что письма конфискуют незаконно и несправедливо.

Я уже описывал случай, как помощник врача по каким-то своим причинам запретил мне писать поздравительное письмо отцу, таким образом не только злоупотребив властью и проигнорировав всяческие приличия, но – сознательно или бессознательно – задушив здоровый импульс. Наверное, было неудивительно, что такое случится, пока я находился в «Стойле». Однако где-то четыре месяца спустя, когда я жил в одном из лучших отделений, случилось подобное, хотя и менее заметное происшествие. В то время я был уже практически нормален, и меня собирались выпустить в течение нескольких месяцев. Ожидая возвращения в свой старый мир, я решил возобновить некоторые отношения. Соответственно, брат по моей просьбе проинформировал нескольких друзей, что я буду рад получать от них письма, и вскоре они последовали этой просьбе. Тем временем доктору сказали, что все письма должны быть отданы мне. Некоторое время он так и делал, не прибегая к цензуре. Как и ожидалось, после почти трех лет без переписки я находил огромное удовольствие, отвечая моим вышедшим на связь друзьям. Но некоторые из этих писем, написанные с целью снова занять положение в мире здоровых людей, были уничтожены врачом. В то время мне никто об этом и словом не обмолвился. Я вручал ему незапечатанные письма, чтобы он отправил их сам. Он не отправлял их и не пересылал моему опекуну, как следовало, хотя ранее согласился делать так со всеми письмами, содержание которых не мог одобрить. Прошел целый месяц, прежде чем я узнал, что мои друзья не получали ответов. Тогда я обвинил доктора в том, что он их уничтожил, и он с запоздалой честностью признался в этом. В качестве объяснения он сказал, что не одобрял чувства, выраженные в них. Еще одно вопиющее событие произошло с письмом, которое пришло в ответ на то, что я отправил втайне. Человек, которому я писал, с которым мы дружили много лет, позднее сообщил мне, что написал ответ, но я его так и не получил. Не получил его и мой опекун. Я абсолютно уверен, что письмо дошло до больницы и там его уничтожили; в противном случае я не стал бы поднимать этот вопрос. Но, конечно, поднимать его приходится бездоказательно – без признания человека, чей поступок в мире здоровых людей считается гнусным и даже преступным.

Таким образом, мне не надо распространяться о причинах, по которым мне пришлось контрабандой посылать письмо губернатору штата с жалобами и просьбой действовать. Это письмо я сочинил вскоре после моего перевода из отделения для буйных. Насилие все еще было свежо в моей памяти, и ужасающие сцены были подпитаны докладами друзей, по-прежнему там находившихся. С этими моими «частными детективами» я общался вечерами, когда все собирались для развлечений в других местах. От них я узнал, что с тех пор, как я покинул отделение, насилия стало еще больше. Поняв, что мой крестовый поход против насилия над пациентами пока что не принес никаких результатов, я решил перескочить через несколько инстанций и напрямую написать действующему главе больницы – губернатору штата.

Письмо, которое я написал 12 марта 1903 года, так его взволновало, что он немедленно начал официальное расследование по некоторым моим обвинениям. Несмотря на многословность, необычную форму подачи и то, что при других обстоятельствах можно было охарактеризовать как дьявольское бесстыдство и фамильярность, мое письмо, как сказал мне губернатор несколько месяцев спустя, «звучало правдиво». Сочинить его было просто: очень просто – я писал под давлением правды, и само письмо стало детищем спонтанности.

Отправить его было уже сложнее. Я знал, что единственный способ предоставить мои мысли губернатору – отправить письмо самостоятельно. Разумеется, нельзя было доверять ни одному доктору, ведь тот отправлял бы обвинение против себя и коллег единственному человеку в штате, который имел возможность провести расследование, а также заставить всех искать новую работу. Мой разум работал следующим образом: если я хотел отправить письмо, я знал, как осуществить это желание. Письмо на самом деле представляло собой книжечку. Я разумно использовал водостойкие индийские чернила для рисования – наверное, чтобы оно сохранилось для отдаленных потомков. Книжечка состояла из тридцати двух страниц плотной белой бумаги для рисования двадцать на двадцать пять сантиметров. Эти страницы я сшил вместе. Планируя форму моего письма, я забыл принять во внимание средний размер щели в почтовых ящиках, поэтому мне пришлось отправить его необычным способом. И, однако же, я придумал достаточно простой метод. В городе был магазин, где я закупался. По моей просьбе доктор разрешил мне зайти туда за принадлежностями. Конечно, меня сопровождал санитар, который и понятия не имел, что у меня под пиджаком. Спрятать и нести письмо таким образом было просто, но избавиться от него, достигнув цели, было целой задачей. Воспользовавшись возможностью, я засунул свой эпохальный труд между страниц «Сэтэрдей Ивнинг Пост». Так я поступил, полагая, что какой-нибудь покупатель вскоре увидит письмо и отправит его. Потом я вышел из магазина.

На задней стороне оберточной бумаги я написал следующее:

«Господин почтмейстер! Это отправление незапечатано. Тем не менее это отправление первого класса. Все, что я пишу, относится к первому классу. Я прикрепил две марки по два цента. Если этого не хватит, вы сослужите губернатору добрую службу, добавив еще. Или же прикрепите марки, оплачиваемые при получении, и пусть губернатор сам платит по счетам, ему это доступно. Если вы хотите узнать, кто я такой, спросите у его Превосходительства. Я буду вам благодарен.

С уважением

«

Написав это уведомление, я сделал еще несколько сильных заявлений, взятых из статутов. Их я обвел рамочкой:

«Любой нашедший письмо или посылку, подписанную и с верным количеством марок, должен отправить вышеупомянутое письмо или посылку, поскольку оно находится в ведении Государства с момента прикрепления марки».

И еще одно:

«В случае вскрытия письма кем-то, помимо адресата, это действие рассматривается как нарушение федерального статута и может считаться уголовным преступлением, а открывший понесет ответственность в тюрьме штата».

Письмо достигло губернатора. Один из работников магазина, в котором я оставил письмо, нашел его и отправил по адресу. Впоследствии я узнал, что мои особенные инструкции привлекли его внимание, а также заставили поступить так, как я хотел. Учитывая, что читатель тоже может быть любопытен, я процитирую некоторые абзацы из этой эпистолы протеста размером в четыре тысячи слов. Начал я следующим предложением: «На тот случай, если у вас хватило смелости прочесть вышенаписанное (эта фраза относилась к необычному заголовку), я надеюсь, что вы прочтете это письмо до конца, выразив таким образом христианское долготерпение и узнав о некоторых фактах, о которых, как я думаю, вам должно быть рассказано».

После этого я представился, упомянул несколько общих знакомых, чтобы дать понять, что у меня есть влиятельные друзья в политике, и продолжил следующим образом: «С большим удовольствием уведомляю вас, что сейчас тружусь сумасшедшим и выполняю свои обязанности легко и в достаточной степени хорошо. Трудясь сумасшедшим, я знаю некоторые вещи об этой сфере деятельности, о которых вы не в курсе. Вы как губернатор являетесь в настоящем „главным дьяволом“ этого „ада“, хотя я знаю, что бессознательно вы действуете как первый лейтенант Его Величества».

Потом я пустился в обвинения в адрес способов лечения больных. Я заявил, что метод «неверен от начала и до конца. Насилие, существующее здесь, присутствует в любом другом заведении подобного рода. Они все похожи, хотя некоторые из них хуже других. Ад является адом везде, и я могу добавить, что ад – это всего лишь огромный сборник неприятных вещей. Это и есть сумасшедший дом. Если вы мне не верите, просто сойдите с ума и поживите здесь. Сочиняя это письмо, я не нахожусь в состоянии умственного возбуждения. Надо мной более не учиняли насилие, о котором я пишу в этом письме. Я хорошо себя чувствую и счастлив. Я никогда не был более счастлив, чем сейчас. Нахожусь ли я в идеальном рассудке, судить вам. Если я безумен сейчас, я надеюсь никогда не обрести Рассудок».

Сначала я атаковал частное заведение, где на меня надевали смирительную рубашку и писал о Джекиле-Хайде как о «, д. д. (дурак дураком)». Потом я написал о том, как на меня надевали смирительную рубашку, перечислил все насилие, что испытал в больнице штата. Я детально описал самое жестокое нападение, что выпало на мою участь. Суммируя, я написал: «Санитары говорили, что я обзывался. Может быть, и так, хотя мне кажется, что нет. Что с того? У нас не пансион благородных девиц. Неужели человека надо убить за то, что он ругается на санитаров, которые сами ругаются, как пираты? Я видел по меньшей мере пятнадцать человек, многие из которых находились в ужасном физическом или умственном состоянии, на которых напали с той же силой, что и на меня, и обычно для этого не было причины. Я знаю, что жизни людей были оборваны этими нападениями. И это просто вежливая формулировка для „убийства“». Дальше я обратился к теме женского отделения: «Пациент из этого отделения, мужчина абсолютно здоровый, которого выписывают в следующий вторник, поведал мне, что рассказала ему одна женщина: она видела, как беспомощных больных тащат за волосы по полу, а еще – как санитары, используя мокрое полотенце в качестве удавки, душили нескольких. Я сам был в подобном отделении и верю каждому слову. Вы, наверное, будете сомневаться, потому что подобное кажется невозможным. Но имейте в виду, что все плохое и неприятное возможно в сумасшедшем доме».