Оторванный от жизни

XXIX

Снова став свободным человеком, я не забросил несчастных, которых оставил позади. Я с ужасом думал о том, что моему рассудку угрожали, сбивали его с толку на каждом повороте пути. Не тая злобы на тех, кто занимался мною в больнице, я все-таки с ужасом оглядывался на систему, в которой лечился. Но я понял, что не могу успешно проводить реформы в управлении больницами, пока не докажу родственникам и друзьям, что способен зарабатывать на жизнь. И я знал, что, получив работу в бизнес-сфере, я должен для начала удовлетворить своих работодателей, а потом уже пытаться убедить других присоединиться ко мне для проведения реформы, о которой я думал не переставая. Следовательно, в первый год, когда я снова начал работать (это был 1904-й), я приостановил свой гуманитарный проект и отдал все свои административные силы на благо работы. Первую половину этого года я мало читал и писал и вообще не рисовал. Однако же я робко обсуждал свой проект с самыми близкими друзьями, но говорил о его приведении в действие как о чем-то отдаленном. В то время я был уверен в достижении цели, но думал, что мне повезет, если книга будет напечатана до того, как мне исполнится сорок. То, что мне удалось издать ее на восемь лет ранее, произошло из-за стечения обстоятельств, которые иногда вызывают быструю смену планов.

В конце осени 1904 года легкая болезнь на две недели задержала меня в городе в нескольких сотнях километров от дома. Сама болезнь ничего из себя не представляла и, насколько мне известно, не имела никакого влияния на последующие результаты – кроме того, что я получил вынужденный отпуск и прочитал несколько величайших книг мира. Одной из них были «Отверженные». Эта книга произвела на меня глубокое впечатление, и я думаю, что благодаря ей у меня зародились мысли, позже ставшие целью столь всепоглощающей и ошеломительной, что мое слишком активное воображение пришлось приструнять здравым смыслом окружающих. Мольба Гюго о страдающем Человечестве, об отверженных мира сего глубоко отозвалась во мне. Она воскресила мое скрытое желание помогать больным. Более того, она вызвала всепоглощающее желание изобразить самого Гюго – написать книгу, которая вызовет сочувствие и интерес к тому классу несчастных людей, за которых я хотел и находил должным говорить. Я задаюсь вопросом, читал ли кто-то «Отверженных» с более сильным чувством, чем я. Днем я не закрывал книгу до тех пор, пока не начинала болеть голова, а ночью она мне снилась.

Решить написать книгу – одно; написать ее – к счастью для общества – совсем другое. Я с легкостью писал буквы, но вскоре понял, что ничего не знаю о ночных бдениях или даже о методах написания книги. Даже тогда я не пытался предугадать, когда же начну изливать свою историю на бумаге. Но месяцем позже член фирмы, в которой я работал, сделал замечание, которое вдруг послужило стимулом. Однажды, обсуждая со мной деловую ситуацию, он сообщил, что моя работа убедила его в том, что он не совершил ошибки, снова меня наняв. Разумеется, я был доволен. Я оправдал его ожидания раньше, чем надеялся. Я оценил и запомнил его комплимент, но в то время больше не обращал на него внимания. И только две недели спустя сила его замечания повлияла на мои планы. За это время она, видимо, проникла в какую-то подсознательную часть моего разума – часть, которая ранее имела надо мной такую власть, что повелевала всем моим существом. Но в этом случае она не повлияла на меня плохо. В одну неделю я был полон интереса к своей работе, а на другой не только не интересовался делами, но даже начал испытывать к ним неприязнь. Я был приземленным человеком бизнеса, а стал тем, чьим всепоглощающим стремлением было улучшить условия жизни психически нездоровых людей. Высокоморально рассуждая о гуманизме, я представлял свою жизнь искаженной и не приносящей удовлетворения в том случае, если я буду посвящать время высасывающей силы рутине коммерции.

Поэтому я сфокусировался на своем гуманитарном проекте – это стало неизбежным. В последнюю неделю декабря я начал подготавливать почву: посетил два заведения, в которых однажды был пациентом. Я приехал туда, чтобы обсудить определенные фазы реформы с администрацией. Меня приняли вежливо и выслушали с определенной долей почтительности, и это было очень приятно. Хотя я понимал, что довольно сильно увлечен предметом реформ, у меня не было такого же ясного взгляда на свою ситуацию, как у докторов. И я полагаю, что только эксперты в деле различения симптомов легкого умственного нездоровья могли заметить во мне нечто ненормальное. Я говорил о бизнесе так убедительно, как и обычно; даже на пике этой волны энтузиазма я имел дело с определенным банкиром, который в итоге заключил с нами большой контракт.

Посовещавшись с докторами – или же, скорее, продемонстрировав им себя, – я вернулся в Нью-Хейвен и обсудил свой проект с президентом Йельского университета. Он слушал терпеливо – больше ему ничего не оставалось делать – и очень удружил мне тем, что озвучил свое мнение в то время, когда я мог сделать неверный ход. Я сказал ему, что собираюсь немедленно посетить Вашингтон, чтобы заручиться помощью президента Рузвельта, а еще господина Хея – государственного секретаря. Мистер Хэдли тактично посоветовал мне не обращаться за помощью к этим людям до тех пор, пока я не проясню свои идеи. Мне хватило ума принять на веру его мудрое предложение.

На следующий день я поехал в Нью-Йорк, а 1 января 1905 года начал писать. За два дня я написал около пятнадцати тысяч слов – по большей части на тему реформ и того, как их произвести. Один из документов, сочиненных в то время, содержал помпезные и высокопарные слова, которые были предзнаменованием грядущего, хотя в тот момент я этого не знал. О своем проекте я писал так: «Орудие ли я Господне или игрушка в руках дьявола? Рассудит лишь время. Но в его ответе можно будет не сомневаться, если мне удастся хотя бы одна десятая хороших вещей, которых я хочу достичь… Все, что осуществимо в этот филантропический век, легко поставить на поток… Слушателю кажется, что я собираюсь сделать сто лет работы за день. Тут он ошибается, потому что я не так уж люблю работать. Я хотел бы заинтересовать в достижении моей цели стольких людей, что сотня лет работы могла бы быть сделана за долю этого времени. Искреннее сотрудничество приносит быстрые результаты, и как только вы запустите волну энтузиазма в море гуманности, а в основе этой волны будет гуманитарный проект огромного размаха, он распространится неумолимо, как всевозрастающий импульс, к концам Земли, что в достаточной степени далеко. Согласно доктору, многие мои идеи, касающиеся решения этой проблемы, на много лет опередили свое время. Я не спорю, но нет причины, по которой мы не можем поставить эти „много лет“ на борт экспресса в сторону прогресса и дать цивилизации толчок, чтобы она могла выйти на новый уровень – достичь плато, на котором производительность и идеал синонимичны».

Говоря об улучшении условий, я писал: «Подобное улучшение не может случиться без центральной организации, с помощью которой лучшие идеи в мире могут быть выявлены и переданы тем, кто находится во главе этой армии больных людей. Методы, которые будут использоваться для достижения результата, должны быть поставлены на тот же уровень, что и сама идея. Нельзя прибегать к помощи желтой прессы и сенсационных заголовков. Пусть все будет проработано втайне, конфиденциально, небольшой группой людей, которые знают, что делают. Потом, когда будет сформулирован наилучший план для достижения желаемого результата и найдутся инвесторы, чтобы поддержать движение до тех пор, пока оно не сможет обеспечивать себя самостоятельно, надо будет в достойной и эффективной манере объявить миру о существовании организации и целях сообщества, которое будет названо (это будет решено позже)… Чтобы начать движение, не понадобится много денег. Оно начнется скромно, и по мере того, как финансовые ресурсы общества вырастут, поле его действия расширится. […] Насилие и его искоренение лишь деталь в общей схеме. […] Слишком рано пытаться заинтересовать кого-то в предотвращении психических сломов, поскольку сейчас есть другие важные вещи, которыми нужно заняться в первую очередь… Но со временем мы доберемся и до этого».

«„Хижина дядюшки Тома“, – продолжал я, – играла решающую роль в вопросе рабства афроамериканцев. Почему же нельзя написать книгу, которая освободит беспомощных рабов всех сословий и оттенков кожи, заключенных на сегодняшний день в психиатрических больницах и санаториях? Нужно освободить их от неоправданного насилия, которому они подвергаются. Такая книга, как я думаю, может быть создана, и я надеюсь дожить до того времени, когда буду достаточно мудр, чтобы ее написать. Подобная книга поможет изменить отношение общества к тем, кому на сегодняшний день не повезло носить клеймо умственного нездоровья. Конечно, безумец – это безумец, и, пока он безумен, его необходимо положить в специальное заведение для лечения, но, когда он выйдет оттуда, он должен быть свободен ото всех предрассудков, подобно человеку, излечившемуся от заразной болезни и вернувшемуся в общество». В заключение я написал: «С научной точки зрения существует огромное пространство для исследования… Разве нельзя найти причины и покончить с ними – и таким образом спасти жизни многих и сэкономить миллионы долларов? Возможно, в один прекрасный день будет найдено средство, которое помешает человеку полностью и необратимо сойти с ума…»

Именно в эти довольно грубые, невычитанные цитаты я пророчески, пускай и экстравагантно, облек компас, который позднее направлял корабль моих надежд (не один из моих фантомных кораблей!) в безопасный канал, а затем – и в безопасную бухту.

Отвлекаясь во время этих полных творчества дней в Йельском клубе, я писал личные письма близким друзьям. Одно из них привело к неожиданным результатам. В нем были некоторые компрометирующие фразы, которые мой друг опознал. В письме я говорил, что хочу поговорить с одним богатым и влиятельным человеком, который жил в Нью-Йорке, о том, чтобы договориться о действиях, которые приведут к реформам. Этого было достаточно. Друг показал письмо моему брату, который выступал в роли моего опекуна. Он сразу понял, что мой разум находится в возбужденном состоянии. Но он не мог с точностью оценить степень моего возбуждения; дело в том, что, когда я разговаривал с ним за неделю до этого, я не обсуждал свои обширные планы. Тогда меня интересовал только бизнес и продвижение на его стезе.

Я поговорил с президентом Хэдли в пятницу. В субботу я поехал в Нью-Йорк. Воскресенье и понедельник я провел в Йельском клубе, составляя письма. Во вторник это самое письмо уже лежало перед разумным взглядом моего брата. В тот день он немедленно связался со мной по телефону. Мы кратко обсудили ситуацию. Он не сказал мне, что думает, будто я в эйфории. Он просто призвал меня не пытаться заинтересовывать людей в моем проекте, прежде чем я не вернусь в Нью-Хейвен и не поговорю с ним. На тот момент я зашел так далеко, что пригласил свое начальство поужинать со мной вечером в Йельском клубе: я собирался рассказать им о моих планах. Я полагал, что будет справедливым проинформировать их о том, что я собирался сделать, чтобы они могли распрощаться со мной в случае, если почувствуют, что такие планы каким бы то ни было образом мешают моей работе. Об этом ужине я и сообщил брату. Но он так настойчиво убеждал меня отложить эту встречу, пока мы не переговорили, что, несмотря на то что отменять ужин было уже поздно, я согласился по возможности избегать упоминаний о своем проекте. Я также согласился вернуться домой на следующий день.