Валигура

Лицо Лешека сияло от радости. Прибытие Одонича было половиной победы. Он отвёл его в боковую каморку, обняв рукой и проявляя великую любезность.

– Хорошо, что ты прибыл, ибо знаешь, – сказал он, – что я вам обоим желаю добра и с Владиславом старшим хочу помириться.

Владислав гневно содрогнулся и потряс руками, желая показать, как мало в это верит.

– Вы должны помириться, – продолжал далее князь краковский, – но и моё дело с твоим шурином должно разрешиться. Он поступил не как мой подданный, но как враг.

Плвач отрицал бормотанием.

– Всё бы я простил, но Накло!

Одонич пожал плечами и быстро вставил, расставляя широко руки:

– Накло! Накло! Он всегда принадлежал к Поморью!

– Кривоустый давно его завоевал и отнял у него. Он должен быть моим. Не отдаст по доброй воле, возьму силой.

Плвач сильно покраснел и два раза сплюнул, заикнулся, не хотел отвечать.

– Скоро прибудет Святополк? – спросил Лешек.

Плевок повторился и, прежде чем Одонич процедил ответ, вытер бороду и усы и, должно быть, с трудом находил голос.

– Не знаю, – сказал он, – приедет. Но когда? Дадут знать, я его давно не видел.

Удивлённый Лешек посмотрел на него.

– Кто же знает, если вы не можете сказать?

– Нужно послать, спросить.

Он немного осёкся.

– Святополк боится, ему донесли, что на него все рассержены, предубеждены, что для него прощения нет. Что же?

Боится?

И Одонич, не в состоянии спокойно устоять на месте, начал прохаживаться перед Лешеком, ища углов, куда бы плюнуть.

Он был смешан, не поднимал глаз.

– Владислав, – сказал Лешек, всматриваясь в него, – вы должны знать меня лучше Святополка, знаете, что я скорее склонен к прощению, чем к осуждению. Святополку тут нечего бояться, а если не появится, может больше бояться. Вы пошлите от себя к нему курьера, чтобы нас здесь напрасно не держал.

– Я? Я? – отпираясь, воскликнул Плвач. – Я? Нет! Вы пошлите, имеете право.

– Вы говорили, что он обещал прибыть? – спросил после короткого молчания Лешек.

– Думаю, думаю! Наверное! Прибудет, хоть боится! – сказал поспешно Плвач. – Приедет, хоть колеблется.

Он опустил глаза и голову и ещё раз подтвердил:

– Наверняка приедет. Что ему делать – один против всех.

Князь, успокоенный этим, замолчал.

Из тесной каморки, в которой было постелено Лешеку, он снова вошли в комнату к собравшимся князьям и епископам.

Те с каким-то недоверием и любопытством поглядывали на Плвача, он же, чувствуя эти колющие его взгляды, неспокойно извивался под ними. Любой более громкий голос раздражал его и он поворачивал голову, прислушиваясь. Он чувствовал здесь себя чужим среди неприятелей, только на Конрада несмело украдкой поглядывал, но тот избегал его взгляда.

Епископ Иво, внимательней смотрящий на людей и чувствующий даром Божьим, что делалось в их душах, из присутствия Плвача заключал нехорошее, хоть Лешек был ему рад без меры и с особенной нежностью старался его ободрить. Не отвечая на это равной любезностью, Плвач ходил как волк, постоянно опуская взгляд, бормоча и скрываясь от краковского князя.

Он ещё беспрерывно поглядывал на дверь, боясь, как бы не вошёл Тонконогий, который также не очень хотел спешить к тому непримиримому племяннику. Поскольку никаких переговоров в этот день не было, все разошлись по своим избам и углам. Прибывшие из Тшемешно к архиепископу и князю с жалобами, просьбами и подарками цистерцианцы заняли почти всё послеполуденное время.

Плвач уже не показывался в этот день, отговариваясь усталостью. Поздно ночью с тыла вошёл к нему Яшко. Одонич, который лежал и дремал на постлании, испугался, когда услышал, что подходит чужой человек, которого ему объявил оруженосец, опасался, не зная чего, подозревая в предательстве, потому что у самого в сердце оно было.

Он не сразу вспомнил Яшко, должен был ему поведать, где и когда его видел, с кем в Устье находился. Только тогда Плвач остыл. Однако он ещё не доверял.

– Я почти рисковал жизнью, – сказал тихо Яшко, – желая попасть к вам. Отец мой, Марек Якса Воевода, сам не может, послал меня.

– С чем же? С чем? – сплёвывая и метаясь, спросил Одонич.

– Отец предостерегает, чтобы Лешека не гневить, до времени играть в покорность и Святополка обещать, чтобы его ожидали. Иначе пойдут на Накло. Всё пропадёт!

Владислав быстро на него поглядел, стиснул уста.

– Ну, ну, – сказал он, насупившись, – я знаю, что мне делать, ни в чьих науках не нуждаюсь. Скажи отцу, пусть будет спокоен. Вы же, если боитесь за свою жизнь, не ходите ко мне.

Плохо принятый Яшко разгневался, схватил шапку и быстро бросился к двери, показывая Плвачу, что его обидел, но князь сдержался и воскликнул:

– Слышишь! Что говорят там у Лешека?

Хоть без с великой охоты, Яшко обернулся:

– Ваша милость, если в нас не нуждаетесь…

Плвач, теряя терпение, подошёл и схватил его за епанчу.

– Что мне нужно, то я и спрашиваю! – крикнул он грозно. – Что там из ваших совещаний вышло? О чём там у Лешека духовные и светские совещаются? Тогда скажи мне, я это хочу знать.

– Теперь уже только о Святополке говорят, – отпарировал Якса, – потому что мы в вас уверены, точно в горсти имели.

Плвач скривил уста и начал смеяться.

– Ждут Святополка? – спросил он.

– До сих пор ещё не теряют надежды, – пробормотал Якса.

Одонич прошёлся по комнате, а так как в ней на дороге лежали собаки, он одну и вторую ударил так, что те, заскулив, пошли прочь.

– Долго они так могут ждать? – воскликнул он, останавливаясь. – Мне это нужно знать, это, не больше. Можно их держать ещё несколько дней, чтобы на Накло не шли.

– Несколько дней, несколько дней! – отозвался медленно Якса. – Но медлить нельзя. Лешек и сам Накло обязательно хочет отобрать и другие его к этому склоняют.

– А о походе на Накло не слышно ещё? – прибавил Плвач.

– До сих пор нет, потому что верят, что Святополк прибудет, – сказал Яшка.

– А как же! Прибудет! О! Несомненно! Будет у вас здесь, будет. За это я готов поклясться.

И он начал смеяться, показывая чёрные зубы.

– Готовится с большим двором, ей-Богу, – говорил с издевкой Одонич. – Прибудет. Только немного терпения…

Яшко осторожно приблизился к Плвачу и стал шептать ему на ухо:

– Да и время для посещения нужно выбрать такое, какое следует: или поздним вечером, или утром… потому что стражи достаточно, как она рассыпется по лагерю, прежде чем соберётся и почувствует тревогу, будет время…

Он пробормотал, прижмуривая один глаз. Одонич равнодушно покрутил головой, улыбаясь, и рукой дал знак, что дальше слушать не обязательно, потому что сам знает, что делать.

– Лишь бы преждевременно на Накло не выбрались, – завершил он, – за этим надо следить. Пусть ждут.

Они о чём-то ещё пошептались и Якса ускользнул, а Одонич, наплевавшись, снова упал на ложе, сначала приказав своим людям, чтобы бдили около дома. Он так не доверял, что доспехи и меч поставил тут же подле себя, а одежду на ночь не снимал.

Тонконогий также в тревоге сидел у себя взперти, приказав поглядывать и не отпуская от себя людей.

А всегда доверчивый и довольный Лешек о своей безопасности следил как можно меньше. Стражников, которых Мшщуй ставил вокруг дома, князь распускал, раздетое краковское рыцарство лежало под шатрами, развлекаясь, потому что уже и гусляров, и шутов, и фокусников с каждым днём было всё больше. Они пели и свободно поясничали, чему князь радовался, не позволяя испортиться хорошему настроению, потому что любил видеть около себя весёлые лица.

На другой день утром, после ночной бури, потому что сильный ветер безумствовал с полуночи до дня, когда князья шли в часовню, в которой архиепископ должен был совершить тихую мессу, Конрад, поглядев на небо, потому что хотел предсказать по погоде, первый заметил, что хоругвь Лешека, которая стояла перед домом, неизвестно, от ветра или от злой руки, была повреждена.

На этой материи был нарисован и вшит княжеский знак, тот же, что и на печати: рыцарь на коне, на которого нападает медведь. Хоругвь была наполовину порвана, только медведь на ней остался целым, а рыцарю не хватало полностью рук и головы.

Лешек этого не знал и вошёл в часовню, а тем временем старый Мшщуй, испуганный, приказал немедленно снять материю и отослать в монастырь в Тжемешне на починку, в надежде, что князь не заметит, что её какое-то время не было.

Также у него был готов ответ на вопрос, если бы Лешек спросил о хоругви, – что из-за ветра все поснимали. Другие он тоже приказал снять с древков.

Выходя из часовни, князь случайно поднял голову, увидел, что красной хоругви не было, но, иных также не заметив, не спросил даже о ней. На старого Мшщуя это произвело сильное впечатление, потому что, как почти все в то время, он был суеверным и верил в дурные знаки. Когда он сам ближе начал рассматривать сильно рваную хоругвь, она оказалась порванной, пожалуй, не от ветра.

Валигура никому об этом ничего не сказал, послал к ксендзу верного человека, торопя его, но сам начал ходить, как беспокойный. И то, что ему вначале на глаза не попало, теперь беспокоило. Ночью, обходя площадь, потому что спать не мог, он разглядел, что кто-то входит к Плвачу; он подкрался, поджидая его возвращения, и узнал, что это был сын Воеводы, который потом вернулся в его шатёр.

Он подслушал его же, когда тот тайно совещался с банщиком, которого и так подозревал. Сразу на следующий день он приказал этого Супла поймать и взять под стражу, что было сделано, но вечером он развязался и убежал.

Чем меньше сам Лешек заботился о своей безопасности, тем бдительней был внимательный ко всему Мшщуй. Невыразимое беспокойство не давало ему ни минуты уснуть, он постоянно тревожился, а так как разные доказательства и признаки подтверждали эти опасения, в конце концов он пошёл с ними к брату Иво.

Того теперь редко можно было найти одного и свободным, потому что или был с людьми, или спешил к запущенной молитве.

Для него дела государства и костёла не были никакой отговоркой от обязанностей духовных и капелланских; ежели днём на молитву не было времени, крал его у ночи.

Мшщуй также застал его стоящим на коленях перед распятием, с обнажёнными плечами, с дисциплиной в руке и уже окровавленного. Он едва имел время набросить на плечи плащик и скрыть, как ему казалось, то, что делал, от глаз брата, потому что свою суровость и набожность скрывал от людей.

Мшщуй сделал так, как будто ничего не видел.

Окончив молитву целованием земли, епископ встал и с весёлым на удивление лицом поспешил к брату. У того был такой пасмурный взгляд, что сразу было видно, что пришёл не с утешением.

– Мой Мшщуй, что? Ты утомлён или чем встревожен? – спросил он.

– Ты правильно сказал, – отвечал Валигура, – да, встревожен. Ты, наверно, будешь ругать меня, но я не виноват, что меня постоянно охватывает беспокойство. В самом деле, не за себя, а за пана.

– За пана? – спросил епископ. – А что же тебя тревожит?

– Я чувствую в воздухе что-то нехорошее, – говорил старик. – Если бы ты велел мне сказать, что я видел и слышал, я не мог бы объяснить… а боюсь. У Плвача есть тут какие-то связи, заговоры… что-то замышляют.