Валигура

VIII

В лагере в эти дни было веселей. Чуть белый день, уже люди у шинок толпами стояли, тот и этот подпевал. В шатрах шла игра в кости на пару с кубками. Дудки, кобзы и разные погремушки отзывались со всех сторон нестройными голосами.

Несмотря на старания тех, кто руководил лагерем, распоясанных людей уже трудно было сдержать. Лешек, когда ему жаловались, велел проявить снисходительность, говоря: «Пусть развлекаются».

Поэтому развлекались, необязательно невинно, потому что в окрестных костёльных деревнях сетовали на ночное насилие и разный разврат. Найти виновного в этой толпе было почти невозможно. Рыцарство не меньше их вытворяло, а среди рыцарей Лешека выделялся Яшко. У него был отдельный шатёр и его озорная дружина, с которой не расставался, а так как за собой имел отца Воеводу, заглянуть к нему и укрощать его никто не смел.

Чем дольше это продолжалось, тем больше была разнузданность. Напрасно Мшщуй сам и через своих людей на ближайшем дворе князя старался сохранить некоторый порядок.

Молодые люди, видя других безумствующих, сами также набирались охоты к распутству, выскальзывали из рук.

Не достаточно было лагеря; когда там строже начали следить, более распущенные выскальзывали по ночам и по утрам в Тжемешну, и там цистерцианцы жаловались, что в местечке устроили ад. Все легкомысленные мещане стягивались к лагерю, либо у себя открывали дома для людей из лагеря.

Воевода Марек, который обязан был людей из своих хоругвей сдерживать, смотрел на это сквозь пальцы. Яшко без доспехов, в лишь бы каком кафтане весь день или играл в кости и шутил или пил и слушал песенки. Здесь собирались все, кто недружелюбно относился к Одроважам. В разговорах часто заходили так далеко, что только прислушиваться было нужно, не подслушает ли кто чужой, не принадлежащий к кругу. Яшко явно высмеивал этот съезд и мнимый мир, какой тут хотели выковать, клянясь, что Одонич не выпустит из рук того, что взял, а Святополк…

Он не договаривал до конца, легко было подразумевать, что думал, так как знали, что он был его родственником.

Уже десять дней прошло на напрасном ожидании чего-то, о чём никто сказать не мог, придёт ли. О чём толковали в княжеских домах, понемногу знали, об этом очень не заботились. Тот и этот пришёл со слухом, поговорили о нём и тут же шли шутки и ирония.

Этот шатёр Яшки стоял немного позади Лешкова двора, так что от него мало криков долетало. Он был достаточно обширным, потому что его построили с другим, в котором жил Баран, большой друг Яшки и неисправимый игрок.

Оба немного заботились о порядке у себя, поэтому у них было как на ночлеге в плохом постоялом дворе, когда людей много, а порядка мало. Доспехи валялись по углам, одежда лежала на пустых бочках, перевёрнутые жбаны лежали на постелях, дорогие одежды топтали ногами.

Пеньки, камни, всякие доски, прибитая земля, как-то так покрытая, служили для сидения. У дверей и заборов постоянно крутилось полно черни, а с костра не сходила еда. Играли, пили, ели. Здесь одного памятного дня Баран, проиграв свою деревню в лесу, называемую Сосновой, со значительным куском земли продал на вечные времена Остои за двух волов, шесть локтей коричневого сукна и дюжину лисьих шкурок.

Другой, которого звали Сухим, выпив, также отдал деревню за два кафтана, коня и десять гривен серебра. Торговали лошадьми и собаками, епанчами и доспехами, как это случается молодёжи, когда выпьет. День и ночь не переставал шум, пожалуй, только когда падали смертельно уставшие, когда сил и разума уже не доставало, а челядь их накрывала, чтобы не замёрзли.

Именно так развлекались однажды вечером, когда на пороге показался Топорчик Цедро, по имени Теодор, и громко воскликнул:

– К доспехам! К мечам!

– А что? Что? – начали кричать игроки за столом, по голосу чувствуя, что он шутил.

– Что может быть! Решили идти на Накло, через несколько дней само позднее.

Яшко прыснул от смеха.

– Мы ещё тут не одной бочке кровь выпустим, прежде чем до этого дойдёт! – воскликнул он. – Я это знаю с того времени, как мы здесь. Утром идём на Накло, а вечером возвращаемся.

– Теперь, – ответил Цедро, – уже, по-видимому, в самом деле затрубят. Сам князь говорит, что дольше стоять и ждать было бы позором…

Старый Мшщуй Одроваж громко говорил, когда его спрашивали:

– Достаточно будет времени для перемирия, когда Накло возьмём. Там оно будет дешевле.

При воспоминании о Мшщуе Яшко нахмурился.

– Ещё и его слушать! – воскликнул он. – Не достаточно брата!

– Ну, и Тонконогому хочется идти на Накло! – воскликнул Цедро.

– А ему что с этого придёт? – воскликнул другой. – Ему не достанется.

– И все другие князья за это голосуют, потому что им уже стоять опротивело.

– Ну, а князь Конрад? – спросил Якса.

– И он также, потому что ему от других не отстать, – сказал Цедро, садясь. – Увидите, что не далее завтрашнего дня дадут приказы рыцарям к походу.

Яшко, не доверяя, пожал плечами и что-то пропел.

Другие, услышав пение, стали вторить. Цедро смотрел на них, потому что один был трезвый.

– Что же на это говорит Плвач? – сказал Яшко, кидая кости, которые у него плохо выпали.

– Плвач плюёт и возмущается, – сказал Цедро, – но он один против стольких. Он всегда уверяет и вроде бы клянётся, что Святополк прибудет; глупец бы верил, сказать правду, потому что, если бы хотел голову склонить, имел на это достаточно времени.

Хотя этой новости никто в начале как-то верить не хотел, когда подошли Андрюшка и Габрик Наленчи, также Гоздава Петрек и повторили, что уже не на шутку о Накло говорили, бросился Яшко от костей, велел подать себе кафтан и доспехи, быстро оделся и побежал, приказав своему подчашему наливать кубки, а дружков прося, чтобы не уходили, пока не вернётся.

Достаточно долго его не было; притащился грустный и злой и начал снимать с себя одежду.

– Не правду ли я говорил? – спросил Цедро.

– Сегодня это правда, – засмеялся презрительно Яшко, – но будет ли то же самое завтра, не знаю.

Яшко не сел уже за кости, отговариваясь усталостью, и лёг. Другие также зевали, и кучка медленно начала расходиться.

Яшко не сдерживался, зевал и потягивался, как они. Но чуть только он один остался в палатке, вскочил на ноги, надел длинную епанчу, дал какой-то приказ слугам и вышел. Кружа за домами, он попал к Плвачу; его проводили к нему. Одонич как раз отправлял какого-то человека, который готов был к дороге; получал приказы, покачивая головой.

Когда тот вышел, Якса приблизился.

– Перепугали нас, что в поход прикажут идти, – сказал он.

Князь Владислав гневно сказал:

– Пусть идут, пока есть время! Пусть идут!

Он метался из конца избы в конец.

– Всё-таки завтра не пойдут! – воскликнул он, сплёвывая. – А послезавтра…

Он поглядел на Яшка, который только покрутил головой.

Сильное беспокойство и как бы неуверенность видны были на Одониче – он прибавлял себе отваги, а её не имел.

– Пора, – сказал он наполовину себе, – пора, потому что если так дольше протянется, я за себя не ручаюсь, мне становится его жаль.

И молчал, задумавшись, и сплюнул несколько раз.

– Хорошо! Жаль его! Всех бы любил, всех бы прощал, с каждым бы делился. Человек при нём мякнет и ни к чему бы не пригодился.

Он снова прервал речь для плевка.

– Где ему править! – начал он реже. – Как ему править!

Пан должен иметь железную руку, не такую мягкую, что только гладит и ласкает. Или капюшон монаха ему пристал, или юбка. Ни на что не способен, потому что при нём и другие сбегают. Мне его уже жаль! – добавил он, удивляясь сам себе…

– Милостивый князь, – ответил Яшко, – жалея и любя, ничего не добьёшься.

– Я тоже здесь ничего сделать не могу, – прикрикнул Одонич. – Святополк пусть делает, как разумеет, я умываю руки, умываю!

Он повернулся к Яксе.

– Мне его жаль! – пробормотал он.

– И Тонконогого также? – ответил насмешливо Яшко.

Плвач покрутил головой и махнул рукой.

Было не о чем больше говорить, приблизился Якса и спросил:

– Послезавтра?

Плвач кивнул на это головой. Но в то же время отрицал.

– Это его дело! Я ничего не хочу знать, не хочу… Епископы бросят проклятие…

– Тогда его снимут! – ответил холодно Яшко.

Он постоял ещё чуть-чуть, и, видя, что больше ничего не дождёться, потому что уставший Плвач ходил по комнате, Яшко поклонился и вышел.

На следующее утро, как было условлено, после богослужения, рыцарям объявили, чтобы готовились к походу. Они сначала этому не поверили, но и Марек Воевода, чтобы не попасть в подозрение, повторил тысячникам приказ. Нашлось множество препятствий, таже около полудня оказалось, что на следующий день выехать не было возможности.

Кони не были подкованы для ноябрьской замёрзшей земли; многих людей, разбросанных там и сям, не хватало; слуги с возами поехали за деревом.

Но был приказ – собираться. В иных отрядах шло ещё хуже. Мазурам князя Конрада было нужно несколько дней.

Небольшая группка Тонконогого разбежалась на все стороны.

У одного князя Генриха Силезского с Перегрином их немцы, которых держали в строгости, были готовы.

В лагере произошёл страшный переполох, будто бы от сильной спешки, а в действительности, чтобы сделать ещё больше неразбериху. Командиры рвали себе волосы, но собрать солдат в группу было невозможно. Это выглядело так, будто специально придумывали препятствия походу.

У князя Лешека терпение исчерпалось. Мягкий пан почувствовал, что нагрешил тем, что был слишком послушным, хотел исправиться и настаивал на своём.

Лозунгом было: «На Накло, и как можно скорее! На Накло!»

На всё он отвечал только этим одним словом.

Как человек медлительный, когда узнаёт себя и стыдится слабости, Лешек хотел доказать, что имел силу и непреклонную волю. Поэтому не помогали никакие предлоги о задержке – говорил, что пора было идти с чем попало, но двинуться немедленно.

Это первый раз, может, он так решительно объявил своё нерушимое постановление. Одни его за это хвалили, другие в войске ворчали. Одонич, который через своих людей обо всём знал, метался в доме, и наконец сам пошёл к Лешеку.

Он мрачно ему поклонился.

– Что это? – забормотал он. – Хотите на Святополка идти?

– Да, – ответил Лешек с силой, которую пытался себе придать. – Не хочет он ко мне, я к нему должен.

– А кто же говорил, что не хочет? – крикнул Плвач.

– Сколько дней я его жду. Я верховный пан, он обязан слушаться меня.

Одонич поглядел из-под нависших бровей.

– Обещал быть, значит будет, – сказал он через минуту.

– Встретимся на дороге, или у него дома, – ответил Лешек, который решил не поддаваться.

Плвач немного отступил.

– А вы что думаете делать? С ним идти или со мной? – спросил Лешек.

Плвач тихо, сухо засмеялся.

– Что? На шурина, который поднял меня из бедности, когда я из изгнания босой вырвался? Я? Против него?

– На шурина легче, чем на дядю, – говорил Лешек, – потому что тот всегда дальше, чем он.

– Он мне не шурин, он мне больше чем брат, он мой отец! Он мой благодетель! – резко начал Одонич. – Я на него не пойду!

– А на меня? – отворачиваясь, спросил Лешек.