Валигура

Последовало молчание. Одонич плевал и глядел по сторонам.

– На вас не пойду, если, пожалуй, меня не вынудите, – ответил он.

В нём что-то задвигалось и взяло верх, почти невольно он приблизился к Лешеку.

– Не ходите вы на него, подождите! – сказал он с некоторой жалостью.

– Не могу, – сказал Лешек мягко, но решительно. – Не могу, потому что людям я показался бы посмешищем. Но не бойся о нём, – добавил он тише, – не желаю ничьей погибели, так помоги мне Бог!

Он положил к груди руку. Плвач с сожалением измерил его взглядом и смолк. Подходили также другие…

Мшщуй, более деятельный, чем все, крутился по комнате, отчитывая медлительных, торопя и не обращая внимания на то, что на него громко жаловались. Он один панский приказ принимал так близко к сердцу, что не хотел слушать о том, что он не мог быть исполнен. Ему одному казалось, что выйти завтра было возможно. Тех, что смели ему противоречить, он бранил и угрожал им. Сделался страшным.

Вбежав в лагерь, он не смотрел, над кем имел власть и приоритет, кто должен был его слушать, а кто мог отказать в послушании.

– Трутни, бездельники, – воскликнул он, проезжая на коне между палатками и шалашами. – На поле! Собираться!

На коней!

А там, где натыкался на пирующих под шатром, Валигура вырывал колья, разрезал верёвки и обрушивал шатёр людям на головы. К нему с гневом возвращалась прежняя сила, и метал так шалашами и штырями, что люди от него убегали.

Всё же это имело тот эффект, что поверили в панский приказ. В этом походе по лагерю Мшщуй натолкнулся на Яшку, который забавлялся по-своему, ни на что не обращая внимания. Обезумевший уже Валигура и ему шатёр обрушил на голову. Из полотна вырвалось несколько человек с мечами на старика.

Он стоял как стена.

– Ну что? Кто хочет помериться силой, пусть подойдёт.

Тогда Баран, хоть не очень хорошо держался на ногах, подошёл к Мшщую, желая его зарезать, но, прежде чем имел время, замахнувшись, опустить меч, Валигура, схватив его за кафтан, бросил с такой силой в группу его приятелей, что двое под ним рухнули, а Баран распластался на земле.

Послышался ужасный крик и одновременно несколько человек напало на старца, сидящего на коне. Для обороны и он достал меч. К счастью, на этот шум выбежал из соседней палатки воевода и громким возгласом задержал нападающих.

Началась перебранка.

– У тебя нет права приказывать!

– Не я приказываю, но пан, который имеет право! – вставил Мшщуй. – Кто его не слушает, того нужно проучить.

Молодые начали ругаться.

Более разумный воевода, не обращая ни на что внимания, приказал своим отступить в сторону, а Валигуре объявил, что будет жаловаться. Так это окончилось, но всё рвение Мшщуя ничуть не помогло, и с первого взгляда легко было понять, что о выдвижении из Гонсавы назавтра нечего было и думать.

Валигура, который проезжал везде и заглядывал в углы, то же состояние нашёл в лагере Тонконогого, где все приказывали, а никто не слушал, и у князя Конрада Мазовецкого, когда ему безучастно поведали, что им ещё для такого внезапного выхода собираться не велели. К людям князя Генриха Мшщуй даже не заглядывал, потому что немцы не впустили бы его туда, а он с ними не хотел иметь дел. Но оттого, что люди двух лагерей, силезского и мазурского, встречались друг с другом, между ними проезжая, когда уже наступал ранний в эту пору вечер, он заметил сидящего у костра немца, от вида которого весь содрогнулся.

Он незаметно осадил коня, останавливаясь в тени, чтобы лучше присмотреться, не обманывают ли его глаза.

Рыцарь, который как раз только что от Конрадовых шатров медленно проследовал к немцам, показался ему таким похожим на Герона, которого ранил в Краковском замке, что по всему его телу прошла дрожь. Было чудом, что этот человек мог выличиться от ран, и другим, что имел отвагу второй раз ему подвернуться. Но подобных людей на свете найдётся много; Мшщуй думал в начале, что враг ему привидился.

Лучше присмотревшись к нему сбоку и памятуя, как нанёс ему удар, Валигура заметил несомненные шрамы от ран, какие он ему нанёс. Значит, это был тот же человек, который сюда забрёл, хотя мог легко предвидеть, что может встретиться с Мшщуем.

Долго всматриваясь в это явление, Мшщуй стоял как окаменелый. В его груди кипела кровь, и если бы он послушался первого порыва, тотчас бы бросился на немца. Не годилось, однако, в минуту, так срочно требующей порядка, прибавлять новое замешательство, Валигура рад не рад отложил расчёт с немцем на другой день. Поскольку он считал его незаконченным. Судьба дочек, о которых ничего узнать не мог, пришла ему на память, в глазах появились слёзы, старец, нескоро усмерив боль, подумал о том, чтобы покинуть это место, на котором не должен был находиться.

Немец, к которому он присматривался, пошёл к силезцам, сел возле них у огня и начал с ними беседу.

Из отрывистых слов Мшщуй мог понять, что он недавно сюда прибыл, так как обо всём расспрашивал.

Постояв с конём какое-то время, Валигура проехался по лагерю князя Конрада, в котором ни о каком сборе в поход не думали, по крайней мере, на первый взгляд, возвращался Мшщуй, вынужденный продираться между людьми Одонича.

Поскольку был сумрак и не узнавали его, считали одним из своих, не обращали на него внимания, и Валигура, медленно следуя, убедился, что тут больше, чем где-нибудь, приготавливались к чему-то – хотя отгадать было трудно, какое это имело значение. С пробуждённым любопытством Мшщуй внимательно слушал.

Командиры ходили по палаткам, вполголоса выдавали приказы. Он услышал одного тысячника, который говорил группе:

– Не спать. Доспехов не снимать, на данный знак все должны двинуться, куда им покажут дорогу и – рубить!

Это было непонятно для Мшщуя, но очень подозрительно.

– Как застучит на дороге, – прибавил командир, – хоть издалека, чтобы были люди готовы.

Он указал что-то руками, говоря тише. Люди, казалось, это понимают. Некоторые делали замечания, что их горсть была небольшой.

Тысячник их ругал, добавляя:

– Вы не одни будете…

Среди шума он поймал произнесённое имя Лешека и князя Генриха Силезского, потом Владислава старшего.

Всё это было таким подозрительным, что Валигура, дабы не быть замеченным, объехав тылом отряд Плвача, как можно скорее поспешил к своим. Он был бы рад с кем-нибудь об этом поговорить, но к воеводе не мог ехать, епископа напрасно тревожить не хотел, был вынужден направиться прямо к Лешеку.

Тот ещё свободно сидел с капелланом, ведя разговор, во время которого Валигура не хотел признаваться в своих подозрениях. Когда князь увидел его, он встал и вернулся в спальню, а Мшщуй за ним направился туда.

– Что ты мне поведаешь, старик мой? – спросил его Лешек добродушно. – Наверно, с жалобой пришли, что наши люди не готовы к завтрашнему дню. Я этого ожидал и больше меня волновала огласка, Одонич, чем то, что мы завтра выдвигаемся.

Князь рассмеялся от радости, что так хитро поступил.

– Об этом уже нечего говорить, – сказал Мшщуй. – Я делал, что мог, чтобы вынудить людей к готовности, не много помогло, только воеводу возмутил. Милостивый пане, я тут кое с чем другим, в лагере Плвача как-то не очень хорошо. Какие-то шёпоты, дают тайные приказы, людям запретили идти спать, будто чего ждут, знак… боюсь, упаси Боже, какого нападения.

– Потому что ты слишком недоверчив, подозреваешь людей напрасно, – начал Лешек, – меня уже ваш брат епископ остерегал в этом. Я тут в лагере среди своих ничего не боюсь.

Ничего случиться не может. Нас столько, у нас сила.

– Пусть бы хоть самая жалкая стража при вашем дворе на ночь осталась, – прибавил Валигура.

Нетерпеливый Лешек коснулся его рукой.

– Не решаюсь её ставить, – прервал он горячо, – это обратило бы глаза, заподозрили бы меня люди, что боюсь.

Не хочу этого и запрещаю. Зачем стражу? Весь мой обоз есть стражей.

– Но там люди до утра пить будут и проспят утро, – сказал Мшщуй.

– Пусть спят! – ответил Лешек равнодушно. – Старик мой, тебе снится опасность. Поджидающему её всегда что-то привидеться может.

Князь пожал плечами, а Валигура, не настаивая, поклонился ему в ноги и ушёл.

Лешек пошёл с ним до порога, ударил его по плечу и сказал тихо:

– Да и ты ложись, добрый мой страж. В твои лета нужен отдых… ты устал.

На это Мшщуй не отвечал ничего, пошёл с самым сильным решением бдить на протяжении всей ночи и не спускать глаз с обоза пана. Только коня, на котором его одного люди легче могли заметить и узнать, поставил у желоба, не снимая с него седла, сам же, укутавшись епанчёй, поплёлся по лагерю, между палаток, избегая костров и света.

Не было ни малейшей разницы между этим днём и прошлыми, люди пили и развлекались. Мшщуй только заметил, что под какие-то палатки чужаки подвозили бочки, точно наперекор тем, кто хотел, чтобы людей были трезвыми. Пиво и какой-то мёд раздавали таким образом, что легко было догадаться, что шинкующие не старались о заработке. Брали что им давали, другие, схватив напиток, уходили, вовсе не платя, их не преследовали. И Валигуре показалось тем более подозрительным, что, казалось, бочки прибывают со стороны Плвача, у которого солдаты вовсе не пили и стояли как на часах.

Его охватывало всё большее беспокойство, он как раз вспомнил, что ему рассказывал со своим панским равнодушием Тонконогий, как на его лагерь под Устьем, когда люди того меньше всего этого ожидали, лежали полусонные, полупьяные, напали из замка Одоничи и нанесли ему страшное поражение.

Справиться с тем, что тут делалось, Мшщуй не мог, поскольку никто там не бдил, а двор и солдаты после пира все легли спать и какую-то всё более незаметную опасность он видел в лагере. Поэтому должен был остаться на страже.

Таким образом, он пошёл к панскому дому.

Там, как приказали, он никого не нашёл, дверь, как всегда, не закрыта, челядь, какая была, крепко спала. Тишина свидетельствовала, что все спали.

Выйдя на площадь, только через засов ставен он заметил слабый свет у Плвача, немного осторожного движения около дома князя Конрада, остальное всё было погружено в глубокий сон.

Ему казалось, что он тут почти один на ногах, когда у противоложного угла заметил кого-то, кто вышел, и, заметив Мшщуя, сбежал. Старик хотел догнать его, но, подбежав к шалашам, потерял его с поля зрения, тем быстрее, что ночь была тёмная.

Поэтому он вернулся на своё место у угла дома и, оперевшись на стену, остался на нём. В деревенских хатах за лагерем запели первые петухи. Воздух был сырой, туман начинал стягиваться и оседать на равнине, которую занимал лагерь, вскоре на несколько шагов ничего уже увидеть было невозможно.

Кроме храпа коней и невыразительных сдавленных голосов, которые выходили словно из-под земли, ничего слышно не было. Ветер утих. Кое-где среди влажной и густой атмосферы свет непогашенного костра, как красная мутная звёздочка, слабо блестела, точно глаз какого-нибудь ночного видения, блестела, моргала и гасла.

На небе, которое было чуть светлее земли, торчали только странно выглядящие княжеские хоругви на высоких древках, которые теперь повисли и опали и, как всё вокруг, уснули.