Валигура

– Откуда ты это знаешь? – спросил епископ.

– По лагерю бродят чужие люди, подсматривают, подслушивают, пьют… – говорил Мшщуй. – Среди наших людей своеволие и пьянство страшные, а к нему какая-то неведомая рука толкает. В шинках за полцены дают пиво и крепкий мёд.

– У тебя есть право… стереги, а если что плохое, прочь из лагеря в тюрьму! – сказал епископ.

– Я это делал, – говорил Мшщуй, – но мерзость возвращается, да и с нашими людьми нелегко, потому что его охраняют и скрывают. Они рады этому разгулу.

Епископ немного подумал.

– Излишняя подозрительность и недоверие есть также грехом, мой милый брат, – отозвался он. – Я в этом ничего не вижу, кроме недостойного желания заработать.

– Когда алкоголь продают почти задаром, – сказал Мшщуй, – значит, кому-то важно, чтобы наши люди были всё время пьяны.

Епископ молчал.

– Делай, что прикажет тебе твоя любовь к пану. Делай и не тревожься. Ежели в этом Его воля, Он сохранит нас обоих от плохого, а ежели иначе предназначено на небе, никаким бдением не избежим приговора…

Тут епископ прервался, вытирая глаза.

– Могу я сказать, что застряло в моей душе? – сказал он. – Зачем бы я скрывал! Вот и я грустный и мало надеюсь на съезд, хотя он много обещает. И я опасаюсь, неизвестно даже чего. Но это могут быть тревоги и искушения злого духа, который всегда поджидает человека, чтобы отнимать у него силы. Всё-таки я молюсь.

Иво опустил глаза.

– Ещё немного терпения, – добавил он, – капельку, и кончится эта наша неопределённость. Если Святополк не прибудет и не даст о себе знать, вместо того чтобы напрасно тут совещаться, они пойдут на Накло, а мы вернёмся домой.

Мшщуй поднял вверх руки.

– Так бы сразу нужно было сделать, – воскликнул он с силой, – идти на крепость, захватить её, только бы Святополк смягчился, увидев, что ему это безнаказанно не пройдёт. Лешек слишком добрый и слишком послушный, он прибавляет ему наглости. Мне также – о! Стократ было бы легче надеть доспехи и стены крушить, сражаться, даже умереть, чем тут бессильно сидеть, гнить и ничего не делать! Пойти бы нам!

Пойти! А потом хоть простить, но сначала дерзкую шею его согнуть.

Епископ спокойно слушал.

– Говори это пану, – ответил он, – потому что мне, духовному, поощрять войну не годиться, а есть люди, что надеждами Лешека вводят в заблуждения.

– И это, может быть, чтобы его только на время приобрести, – воскликнул Валигура, – который им на что-то нужен.

Епископ неспокойно поглядел на догорающую итальянскую лампу, фитиль которой шипел и брызгал. Было это знаком для Мшщуя, чтобы удалился. Поэтому в молчании, такой же грустный, как прибыл, он вышел.

На следующий день на дворе с утра было сильное оживление. Лешек во что бы то ни стало хотел привести к себе Тонконого с Одоничем. С того времени, как прибыли, они виделись только издалека, избегали друг друга. Когда один был у Лешека, другой у себя сидел, посылали проведать друг о друге, и Одонич не шёл, когда слышал о дяде, а Тонконогий – когда ему донесли, что племянник был у Лешека.

Сторонилсь они так друг друга несколько дней, пока по совету архиепископа решили обязательно свести их вместе и сломать первый лёд к примирению.

Когда об этом объявили Одоничу, он бросился как ошпаренный, выкрикивая и сплёвывая; он кричал, что это ни к чему, что уже однажды Генрих пытался их помирить, и всё-таки мир был хрупкий и не долго держался, что и тепершнему прогнозируется не лучше. Его с трудом уговорили.

– Зачем ты всё-таки сюда прибыл? – сказал князь Генрих, который был послом. – Есть что делать, нужно начать.

Одонич плевал и ничего не отвечал.

Тонконогий отказывался другим образом, наперёд обговаривая себе то, чтобы племянник, как младший, как более виновный и нападающий, первый просил прощения. Впрочем, он готов был вести переговоры, потому что был в худшем положении, ничего ему, кроме этого, не оставалось.

Наконец привлекли Тонконого, но в этот день слёг Одонич, и хотя Лешек посылал послов, не появился.

День окончился ничем. Назавтра сначала привели Одонича в большую избу и окружили его так, чтобы уйти не мог. Потом привели дядю, увидев которого в двери, племянник бросился, как разъярённый, не желая с ним быть под одной крышей.

Тогда присутствующий архиепископ так грозно и торжественно его отсчитал, что тот должен был смитриться.

Столько человек их уговаривали, что спокойно, хоть вдалеке друг от друга, они сели к одному столу. Сначала только мерили друг друга глазами, только когда Одонич напился мёду, начал брызгать словами, Тонконогий отвечал мало, но за него другие заступались.

Дошло до того, что Плвач, впав в гнев, вскочил с лавки с ножом в руке, и едва его обуздали. Под конец пиршества он также сам начал постепенно остывать, то был злой и безумный, а стал насмешливым и издевающимся.

Тонконогий сносил это терпеливо. Те, что сидели у стола, дивная вещь, хоть сердцем вовсе не были за Одонича, больше были склонны потакать ему, чем равнодушному Тонконогому, – хотя его дело было справедливей.

Лешек начал склонять к перемирию, но с первых слов показалась трудность; Тонконогий, который уже почти всё потерял, непомерно много требовал от племянника, а тот ничего дать не хотел.

– Что я завоевал, это моё! – кричал он. – Наследство за старшим сыном… по закону моё. Не дам ничего!

Лешек хотел его урезонить, но тот словно чувствал свою силу, не уступал. Было правдой, что Тонконогий и духовенство обратил против себя, и рыцарство ему не благоприятствовало, и порядка у него не было.

Слабый всегда проигрывает, если даже прав, так бывало испокон веков и так будет, пока святость всевозможных законов будет уважаема. Там, где хоть одно маленькое или большое ущемляется безнаказанно, в конце концов никакой силы нет.

Таким образом, они разошлись непримиримыми врагами, быть может, ещё больше настроенными друг против друга, чем были, а Лешек только то приобрёл, что встречаться друг с другом и стоять глаза в глаза не так гнушались.

В последующие дни они проходили рядом по площади, ничего друг другу не делая, и не сидели дома, чтобы не сталкиваться. Только такая была польза от стараний князя Лешека, но он сам радовался этому, усматривая, что шаг к согласию был сделан.

Плвач, когда ему об этом говорили, смеялся и топал ногами.

– Мир будет, – говорил он своим, – когда я его в темнице запру, или прочь выгоню отсюда, потому что рядом со мной другого пана не потерплю.