Дневник провинциальной дамы

Засиживаемся до часу ночи, обсуждая представителей творческих кругов, в частности тех, кого видели и слышали сегодня вечером. Роуз предлагает мне почаще приезжать в Лондон для расширения кругозора.

9 января. Вернулась домой вчера. Робин и Мадемуазель друг с другом не разговаривают, и это как-то связано с разбитым окном. Вики сразу же сообщает мне по секрету, что выучила новое Плохое Слово, но пока что не собирается его произносить. Тревожит меня это «пока что».

Кухарка выражает надежду, что я хорошо развлеклась, мол, в сельской местности слишком тихо. Ухожу, не дожидаясь, пока она скажет что-нибудь еще, но прекрасно понимая, что это не последний подобный разговор.

Пишу письмо Роуз, в котором благодарю ее и заодно объясняю, почему какое-то время не смогу расширять кругозор вне дома.

14 января. Уже не впервые наблюдаю, как банальнейшая простуда портит внешность, причем не только нос и верхнюю губу, но также волосы, цвет лица и его черты. Кухарка утверждает, что простуда обычно ходит по дому, пока не переболеют все, вот, например, у нее самой уже несколько недель болит горло, но не поднимать же шумиху из-за такого пустяка. (Вопрос: Это намек, что и я должна демонстрировать – но не демонстрирую – такую же крепость духа?) Мадемуазель говорит, мол, она надеется, что дети не подхватят от меня простуду, но утром оба чихали. У меня заканчиваются носовые платки.

16 января. У всех заканчиваются носовые платки.

17 января. Мадемуазель предлагает использовать марлю. В доме ее нет. Я говорю, что схожу и куплю. Мадемуазель предостерегает меня, что от свежего воздуха может быть пневмония. Совсем не британский подход, но возражать нет сил, да к тому же Мадемуазель вызывается пойти сама. «Madame, j’y cours»[43]. Она надевает черные лайковые перчатки, ботинки на пуговицах и с острыми носами и каблуками, шляпку с небольшим пером, черный жакет, повязывает вокруг шеи несколько шелковых платков и уходит, оставляя меня развлекать Робин и Вики, которые лежат в постелях. Через двадцать минут после ее ухода вспоминаю, что сегодня магазин закрывается раньше.

Поднимаюсь в детскую и предлагаю почитать лэмовские «Сказки Шекспира»[44]. Вики предпочитает «Пипа, Сквика и Уилфреда»[45], а Робин хочет «Путешествия Гулливера». Сходимся на «Сказках братьев Гримм», хотя это так себе компромисс: едва ли повествование вполне отвечает современным идеалам. Обоих детей очень увлекает история про крайне сомнительного Персонажа, который получает состояние, славу и красавицу-принцессу с помощью лжи, насилия и коварства. Уверена, что это разрушительным образом скажется на их будущем.

Мадемуазель еще не вернулась, но заходит Жена Нашего Викария. Спускаюсь в прихожую, чихая на ходу, и говорю, что, наверное, лучше бы ей не задерживаться. Она соглашается, что, конечно, не стоит, она всего на минутку, и пускается в длинный рассказ про ячмень на глазу у Нашего Викария. В ответ слышит от меня про кухаркино больное горло. Это ведет к обсуждению сквозняков, обогревателя в церкви и новостей от леди Бокс с юга Франции. Жена Нашего Викария получила от нее открытку, на которой леди Б. крестиком отметила окно своего гостиничного номера. Она тут же достает открытку из сумки и демонстрирует мне с комментарием: «Любопытно, правда ведь?» Вру, что да, очень. (NB. Правду говорить чрезвычайно трудно. Это моя личная, крайне острая идиосинкразия или другие страдают так же?) Испытываю сиюминутный порыв пожаловаться Жене Нашего Викария, но решаю, что лучше не надо.

Она справляется о самочувствии дорогих детишек и мужа. Отвечаю сообразно ситуации, и она рекомендует корицу, эфирное масло «Вапекс», полоскание горла раствором тимола и глицерина, черносмородиновый чай, луковый отвар, монашеский бальзам[46], припарки из льняного семени и перцовый пластырь. Я чихаю и многократно ее благодарю. Она направляется к двери, но оборачивается и добавляет, что надо носить шерстяное нижнее белье, промывать нос и перед сном пить горячее молоко. Снова благодарю.

Возвращаюсь в детскую. Оказывается, Робин вытащил затычку из грелки Вики. Такое ощущение, что грелка исторгла несколько сотен галлонов теплой воды и теперь все подушки, пижамы, простыни, одеяла и матрасы насквозь мокрые. Звоню в колокольчик. Этель помогает мне поменять все белье и говорит: «Как в лазарете, да? Весь день вверх-вниз по лестнице с подносами… Столько лишней работы!»

20 января. Отвожу полностью выздоровевшего Робина обратно в школу. Спрашиваю про его успехи у директора. Тот отвечает, что новые Пристройки закончат к Пасхе, и что количество учеников так быстро растет, что, возможно, понадобится новое крыло в следующем триместре, и что, наверное, я читала его письмо в «Таймс», где он отвечает доктору Сирилу Норвуду[47]. Мысленно отмечаю, что директора школ – отдельная ветвь человечества и если бы родители помнили об этом, сэкономили бы себе кучу времени.

Робин и я с утрированной веселостью прощаемся; плачу потом всю дорогу до станции.

22 января. За завтраком Роберт, который все это время игнорировал мое недомогание, ошарашивает меня вопросом, как там простуда. Я отвечаю, что она прошла, и он спрашивает, почему тогда я так выгляжу. Воздерживаюсь от уточняющего вопроса, потому что прекрасно знаю ответ. Жизнь кажется совершенно невыносимой, и я решаю срочно купить новую шляпку.

Привычные разногласия между мной и Банком вынуждают (тоже привычно) заложить бриллиантовый перстень двоюродной бабки, что я и делаю на обычных условиях. Владелец ломбарда в Плимуте встречает меня как старую знакомую и иронично интересуется: «Под какой фамилией записать на этот раз?»

Обхожу четыре магазина и примеряю несколько десятков шляпок. С каждым разом выгляжу все хуже – волосы растрепаннее, лицо бледнее и испуганнее. В надежде улучшить ситуацию решаю вымыть голову и сделать завивку.

Помощница парикмахера говорит, мол, какая жалость, что мои волосы тускнеют, и не думала ли я о том, чтобы их подкрасить. После долгих уговоров мне их подкрашивают, и они получаются красными.

Помощница говорит, что цвет побледнеет через «несколько дней». Я ужасно зла, но что толку. Возвращаюсь домой в старой шляпке, которая скрывает почти все волосы, и не снимаю ее, пока не приходит время переодеться, но скрыть свой позор за ужином и не надеюсь.

23 января. Мэри Келлуэй телеграфирует, что сегодня утром будет проезжать неподалеку от нас в автомобиле, и нельзя ли заглянуть на ланч? Телеграфирую в ответ: «Да, конечно» – и спешу на кухню. Кухарка помогать не настроена и предлагает подать холодную говядину со свеклой. Я отвечаю, что да, отлично, но, может, все же лучше жареную курицу с хлебным соусом? Кухарка жалуется на плиту. В конце концов сходимся на котлетах с картофельным пюре, поскольку сегодня, к счастью, как раз должен прийти мясник.

Всегда рада видеть дорогую Мэри – она такая умная и забавная и пишет рассказы, за которые платят издатели, – но очень стесняюсь цвета волос, который нисколько не смылся. Серьезно подумываю над тем, чтобы весь ланч просидеть в шляпе, но это будет еще нелепее. Да и Вики обязательно что-нибудь скажет, не говоря уж о Роберте.

Позже. Худшие опасения насчет волос оправдались. Мэри, всегда такая наблюдательная, смотрит на мои волосы в напряженной тишине, но ничего не говорит, и я вынуждена рассказать полуправду. На это Мэри только замечает, что непонятно, зачем кому-то старить себя на десять лет. Если она таким образом пытается отговорить меня от дальнейших экспериментов, подобное замечание способствует этому как нельзя лучше. Меняю тему и говорю о детях. Мэри участливо слушает и даже говорит, что дети у меня смышленые, вдохновляя рассказывать смешные казусы из их жизни. Когда я добираюсь до рано проявившегося пристрастия Робина к хорошей литературе, замечаю пристальный взгляд Роберта. По любопытному совпадению со второй почтой приходит письмо от Робина, где он пишет, что хочет коллекционировать сигаретные вкладыши и не соберу ли я ему как можно больше картинок из серий «Красоты Британии», «Диковинные клювы» и «Знаменитые футболисты». Про эту чуднýю просьбу не говорю ничего.

Мэри остается на чай, и мы обсуждаем Г. Дж. Уэллса, женские институты, инфекционные заболевания и «Конец путешествия»[48]. Мэри говорит, что не может пойти на спектакль, потому что в театре всегда плачет. Я замечаю, что тогда от еще одного раза ничего не изменится. Спор становится жарким, и мы оставляем эту тему в покое. Входит Вики и с порога предлагает рассказать стишок. Мэри (у которой трое детей) явно не хочется слушать стишки, но она вежливо изображает энтузиазм. Вики декламирует «Maître Corbeau, sur un arbre perché»[49]. (NB. Предложить Мадемуазель расширить Викин репертуар. «Maître Corbeau» в чередовании с «La Cigale et la Fourmi»[50] я слышу уже примерно в восьмисотый раз за последние полгода.)

После отъезда Мэри Роберт неожиданно замечает: «Вот это действительно привлекательная женщина». Мне приятна его высокая оценка моей талантливой подруги, но хотелось бы прояснить, что значит «действительно». Роберт, однако, больше ничего не говорит, и благоприятный момент упущен, так как в гостиную входит Этель и сообщает, что на кухне закончилось молоко, но, кажется, в кладовке еще есть банка сгущенки и Кухарке этого хватит.

25 января. Посещаю Заседание Комитета, посвященное сбору средств для Сельского Клуба. Меня просят выступить. Начинаю речь с того, что знаю, сколь сильно всех нас заботит судьба этого прекрасного объекта, а потому не сомневаюсь, что недостатка в предложениях относительно того, как нам собрать требуемую сумму, не будет. Делаю паузу и жду, но в ответ – гробовая тишина. Говорю, что у нас огромный выбор, подразумевая, что тишина вызвана избытком, а не отсутствием идей. (NB. Забавно, но довольно печально, что порой ради Благого Дела приходится кривить душой.) Все продолжают молчать, и я дважды повторяю: «Так, так…» – и один раз говорю: «Ну-ну…» (Хочется пропеть: «Я пальчиком грожу: „Цыц-цыц!..“»[51], но, к счастью, я подавляю это желание.) В конце концов выуживаю «концерт» из миссис Л. (чей сын играет на скрипке) и «игру в вист» из мисс П. (которая получила первый приз среди женщин на недавнем турнире). Флорри П. предлагает танцы, но ей сразу же напоминают, что будет пост. Она отвечает, что посты нынче не такие строгие, как раньше. Ее мать говорит, что Наш Викарий соблюдает пост и всегда соблюдал. Кто-то интересуется: мол, кстати, все слыхали, что старый мистер Смолл скончался прошлой ночью? Все сходятся на том, что восемьдесят шесть – почтенный возраст. Миссис Л. возражает – а вот тетушке ее матери девяносто восемь, и она все еще с ними. Мужа тетушки, напротив, Господь призвал к себе накануне шестидесятого дня рождения. Все говорят: «Ну тут никогда не знаешь…» После приличествующего молчания возвращаемся к посту и Нашему Викарию. Миссис Л. выражает всеобщее мнение, говоря, что концерт – не танцы и ничему не помешает.

Достигнув понимания по этому вопросу, мы переходим к обсуждению программы. Уже знакомые номера: фортепианная пьеса, декламация, дуэт и скрипичное соло мистера Л. утверждаются единогласно. Кто-то из участниц заседания говорит, что миссис Ф. и мисс Х. могли бы исполнить диалог, но ей напоминают, что те больше не разговаривают друг с другом, потому что мисс Х. странно себя повела из-за кур. Миссис С. замечает, что там дело не только в курах, и вообще – у каждой истории две стороны (а у этой – все двадцать, судя по тому, до чего мы договариваемся в процессе обсуждения).