Новое начало? Западные немцы в первое послевоенное десятилетие

Миф о «часе ноль»

Представление о том, что окончание Второй мировой войны стало для немцев «часом ноль» — временем кардинального разрыва с прошлым и нового начала, — широко распространилось еще в 1950-е гг. Метафора оказалась верной в том смысле, что в мае 1945 г. были полностью уничтожены существовавшие государственные структуры и строительство новых институтов происходило в большей или меньшей степени с чистого листа. Однако образ «часа ноль» невозможно использовать для характеристики настроений и менталитета германского общества послевоенного десятилетия.

Безусловно, для определенной части немцев военное поражение стало важным импульсом, позволившим им переосмыслить свое отношение к национал-социализму и радикально пересмотреть собственные взгляды. Были и те, кто радовался крушению Третьего рейха; в конце концов, скрытая оппозиция режиму всегда существовала, и единодушное одобрение политики Гитлера в годы нацистской диктатуры также является мифом, недопустимо упрощающим и искажающим реальность [Старгардт 2021]. Однако для большинства немцев в мае 1945 г. ключевыми эмоциями являлись облегчение от того, что война завершилась, и обида на национал-социалистическое государство, не сумевшее выполнить собственных обещаний [Jarausch 2006: 6]. По мнению ряда исследователей, после 1943 г. большинство немцев уже негативно относились к Гитлеру — его популярность базировалась на образе безусловного победителя, в завершающей фазе войны уже лишившемся своей убедительности [Taylor 2011: 19]. Однако нужно учитывать, что эти выводы основаны во многом на данных опросов, проводившихся оккупационными державами сразу после окончания войны, когда у респондентов имелись существенные мотивы лукавить при ответах.

Как бы то ни было, разочарование и обида на прежних властителей сами по себе совершенно не подразумевали стремления к созданию демократического государства. Большинство немцев в первые послевоенные годы было в принципе занято не рефлексией, не анализом исторических и политических проблем, а банальным выживанием. К этому примешивались страх за собственное будущее — многие опасались мести победителей — и распространявшиеся слухи о жестоком обращении с мирным населением. Подобного рода инциденты действительно происходили в зоне ответственности всех армий, вступивших на территорию Германии, однако чаще к ним были склонны солдаты из тех стран, которые испытали на себе всю жестокость германской оккупации и террора в годы Второй мировой войны. Из числа западных союзников это, безусловно, были французы [Taylor 2011: 124].

В результате май 1945 г. стал для германского общества весьма неоднозначным рубежом. С одной стороны, прекратились бомбежки и боевые действия, вероятность погибнуть или получить увечья значительно снизилась, нацистский репрессивный аппарат прекратил свое существование, солдаты начали возвращаться домой. С другой стороны, многие сложности только начинались и в течение следующих двух лет продолжали усугубляться.

К моменту окончания войны около половины населения будущей Западной Германии находилось за пределами мест своего постоянного проживания — в лагерях военнопленных, в эвакуации из разбомбленных городов, в пути в поисках родных или куска хлеба. Вскоре сюда добавились массы беженцев, прибывших с восточных территорий, фактически отошедших Советскому Союзу, Польше и Чехословакии. Их общее число в западных оккупационных зонах составило около 12 млн человек [Jähner 2019: 71]. Процесс исхода из утраченных восточных земель превратился в огромную гуманитарную катастрофу; по некоторым оценкам, погибло около 2 млн человек [Brenner 2016: 151].

У оккупационных властей в западных зонах не существовало ни малейшего представления о том, что делать с этим потоком людей — голодных и распространявших эпидемические заболевания. Соотечественники также не демонстрировали гостеприимства. Отношение к беженцам оказывалось зачастую враждебным, «чужаков» рассматривали как нежеланных пришельцев, которые сами виновны в своих бедах. Инициативная группа жителей Шлезвига обратилась в октябре 1945 г. к фельдмаршалу Монтгомери с просьбой как можно скорее очистить регион от беженцев — «потока чужаков с восточных территорий» [Brenner 2016: 158]. В Баварии прибывающих с востока обвиняли одновременно в том, что они пруссаки, а значит, милитаристы и нацисты, и в том, что они не вполне немцы, а наполовину иностранцы [Jähner 2019: 73–76]. Солидарность в обществе отсутствовала, каждый был сам за себя.

Весьма негативные эмоции у значительной части немцев вызывали и политические эмигранты. Их прямо или косвенно обвиняли в том, что они отсиживались в комфортных условиях за рубежом, пока их сограждане вынуждены были выносить все тяготы войны. Еще летом 1945 г. вспыхнул ожесточенный спор вокруг статьи Томаса Манна «Почему я не возвращаюсь в Германию», в которой знаменитый писатель заклеймил всех немцев как соучастников нацистских преступлений [Jähner 2019: 269]. Большинство соотечественников не было готово всерьез воспринимать эту позицию. Впоследствии с теми же самыми обвинениями пришлось столкнуться и В. Брандту, вернувшемуся из эмиграции в Германию и начавшему строить свою политическую карьеру [Кнопп 2008: 242].

Еще одной проблемой стали так называемые перемещенные лица (displaced persons, DP) — иностранцы, насильственно или добровольно оказавшиеся на территории Третьего рейха: узники концлагерей, военнопленные, иностранные рабочие, а также коллаборационисты, отступившие вместе с вермахтом. Их насчитывалось несколько миллионов; быстро организовать их обеспечение продовольствием и медицинской помощью, а также транспортировку на родину оказалось невозможным. В результате окончание войны никак не облегчило положение многих из них, к тому же отношение немцев к перемещенным лицам представляло собой зачастую смесь ненависти и страха. Это также не добавляло стабильности послевоенной ситуации в западных оккупационных зонах.

Наконец необходимо упомянуть и гендерный дисбаланс. Послевоенное немецкое общество являлось во многом «обществом женщин»: миллионы мужчин погибли или оставались в лагерях военнопленных, лишь постепенно возвращаясь домой. Особенно серьезным был дисбаланс у молодежи: в возрастной категории 20–25 лет в 1946 г. на 100 мужчин приходилось 160 женщин [Ramelsberger 2015]. Это способствовало разрушению традиционной патриархальной модели семьи.

Но самое главное, что с крушением Третьего рейха прекратили функционировать государственные структуры, отвечавшие за поддержание порядка и распределение снабжения. Несмотря на то что победители постарались как можно скорее организовать новые административные механизмы и службы правопорядка, привлекая известных оппонентов режима, первые послевоенные месяцы сопровождались всплеском преступности. Были широко распространены грабежи магазинов и продовольственных складов, собственность государства и крупных компаний стала в глазах многих немцев «ничейной».

Несмотря на то что со временем ситуация несколько стабилизировалась, снабжение населения углем и продовольствием по-прежнему представляло собой большую проблему. Собственное аграрное производство оказалось явно недостаточным, транспортная система находилась в состоянии коллапса (по некоторым данным, оказалось выведено из строя до 90 % железнодорожной сети [Birke 1989: 25]), промышленное производство было практически остановлено. В результате складывалась ситуация, когда, например, шахтеры Рура снижали свою выработку из-за того, что не могли получить положенное продовольствие, а уже добытый ими уголь не вывозился из-за недостаточной пропускной способности разбомбленных железных дорог, и жители крупных городов мерзли в своих квартирах.

Нормы выдачи продовольствия по карточкам были откровенно небольшими. Даже в относительно благополучной американской зоне они составляли 1330 калорий в день — существенно ниже того, что считалось минимально необходимым; в английской и французской зонах паек был более скудным: 1050 и 900 калорий соответственно [Taylor 2011: 201]. Но реально обеспечить выдачу даже этого объема оказывалось возможным далеко не всегда. Причины были вполне объективными, однако многие немцы воспринимали сложившуюся ситуацию как сознательный обман, желание уморить германское население голодом. Спустя полтора года после окончания войны ситуация с продовольственным снабжением во многих местностях была хуже, чем в последний год существования Третьего рейха. Виновниками происходящего сплошь и рядом считали победителей. «Голод не предполагает поиска причинно-следственных связей, разве что самых поверхностных, — писал осенью 1946 г. посетивший Германию норвежский журналист С. Дагерман, — а значит, оказавшийся в такой ситуации человек в первую очередь обвинит тех, кто сверг режим, ранее снабжавший его всем необходимым, потому что теперь его снабжают куда хуже, чем он привык» [Дагерман 2023: 23]. Особенно плохо обстояли дела в британской зоне оккупации, где находились крупные города, а масштабный ввоз продовольствия был затруднен в связи со сложным положением в самой Великобритании.

Ситуация здесь уже в 1946 г. стала почти катастрофической [Taylor 2011: 211].

Самым трудным временем в послевоенной Германии стала «голодная зима» 1946/47 г. Плохие урожаи, недостаточные поставки из-за рубежа и по-прежнему далекая от идеальной система распределения привели к тому, что западные оккупационные зоны оказались на грани массового голода. Нередки были случаи, когда люди ослабевали настолько, что не могли выйти на работу, — например, в Кёльне, где реальный объем выдачи продовольствия по карточкам сократился в начале 1947 г. до 746 калорий в день [Brenner 2016: 101]. Избежать катастрофы удалось только благодаря масштабному импорту продовольствия, в том числе за счет усилий благотворительных организаций.

Однако избыточная смертность все равно оказалась высокой. В замерзавших и голодавших городах особенно быстро распространялись эпидемические заболевания. Сильнее всего от голода страдали те, кто не имел доступа к черному рынку. К примеру, в психиатрической лечебнице Дюссельдорфа в 1947 г. из 700 пациентов скончалось около 160 [Brenner 2016: 116].

Естественно, все это приводило к расцвету полулегальных и нелегальных механизмов обеспечения. Германия 1946-47 гг. во многом напоминала Россию эпохи Гражданской войны. Было широко распространено мешочничество — тысячи жителей крупных городов ежедневно отправлялись на переполненных поездах или пешком в сельскую местность, чтобы выменять или выпросить у крестьян немного продуктов. Процветал черный рынок, все меры властей по борьбе с ним оказывались совершенно неэффективными. Оставшиеся в обращении рейхсмарки не имели большой ценности, практиковался прямой товарообмен, и на некоторых работавших предприятиях в качестве зарплаты рабочим специально выдавали товары, которые можно было бы обменять на еду. Своеобразной «эрзац-валютой» стали американские сигареты. Широко распространились спекуляция и контрабанда. В конечном счете процветало воровство; если красть друг у друга считалось зазорным, то все не принадлежавшее конкретному человеку считалось ничейным. К примеру, многие немцы не видели ничего плохого в том, чтобы остановить поезд или грузовик с углем и растащить значительную часть его груза. Приметой времени стало также выкручивание лампочек в общественных местах. Часто всем вышеперечисленным занимались дети и подростки — в них вряд ли стали бы стрелять, и даже в случае поимки им не грозило строгое наказание.