Ради этого я выжил. История итальянского свидетеля Холокоста

* * *

Благодаря постоянному оживленному движению моих соотечественников в квартире мадам Виктории я познакомился с другими ребятами, с которыми у нас сложилось настоящее братство. Нас было десять человек родосцев, прошедших через похожие беды. Кроме меня и Пеппо, в группу вошли мой ровесник Альбертино Леви; Джакомино Хассон, которого я знал еще со времен жизни на Родосе; Виктор Хассон, самый живой и непокорный из нас; Элиезер Сурмани, старше меня на три года; два брата Кордоваль, Пеппо и Джозеф; Джузеппе Конé, один из лучших силачей Родоса, который потерял жену и двоих сыновей в газовых камерах; и наконец – Нер Альхадеф, у которого была двойная фамилия, что на Родосе означало богатство, но в Риме он выкручивался, как и все остальные.

В то время Остия была маленьким городком с небольшим населением и всего несколькими магазинами, торговавшими всем понемногу. Зато там все друг друга знали, и когда мы входили в бар, к парикмахеру или к мяснику, с нами все здоровались и перекидывались парой слов. Нас никогда не называли «евреями», а всегда «испанцами», потому что между собой мы разговаривали на ладино. Нас все любили и уважали. Конечно, иногда мы говорили на «испанском», но все знали, что мы итальянцы и гордимся этим. Когда нас спрашивали, какую национальность мы выбрали бы, итальянцев или греков, никто из нас, выживших, не колебался ни секунды: мы чувствовали себя итальянцами, и нас депортировали как итальянских евреев, а не как греческих.

Я поселился в маленькой комнатке, которую делил еще с одним постояльцем. Мы снимали комнату с полным пансионом у семьи, которая обитала на проспекте Реджина Мария Пия, тоже снимая жилье. Муж работал на железной дороге, а жена занималась домом, двумя маленькими детьми и постояльцами. В нашей комнате было ровно столько места, сколько нужно, чтобы поместились две кровати и шкаф. За небольшую плату хозяйка стирала и гладила нашу одежду. Она знала, что мы прошли через лагерь смерти, и высоко ценила наши старания всегда рассчитываться вовремя.

Работы было мало, и, чтобы хватило на хлеб, надо было изрядно попотеть. У меня всегда была возможность попросить помощи в Доме ветеранов, но я был слишком стеснительным, чтобы выпрашивать, как милостыню, тарелку горячего супа. Я предпочитал работать и самостоятельно зарабатывать себе на пропитание.

Я учился то одному ремеслу, то другому, отчасти потому, что каменщики в то время не были востребованы. Какое-то время я работал у Самуэля Танго, еврея с Родоса, который торговал шубами. Его так прозвали, потому что, еще живя на острове, он преподавал бальные танцы. Самые удачливые из его семьи эмигрировали в Бельгийское Конго, а те, кто остался, кончили свою жизнь в Биркенау. Танго же уехал в Париж и там, вместе с еще одним евреем, сделал себе имя как скорняк. Сразу после войны они оба приехали в Италию по делам на «ланче», нагруженной шубами, и привезли с собой в Рим пару манекенщиц. У него была квартира в Монтеверде, но там жила его сестра, единственная из всей семьи выжившая после Биркенау. И Танго вместе с компаньоном и двумя девушками поселился в гостинице.

«Ланчу» же, груженную шубами, поставили в гараж при квартире в Монтеверде.

С Танго меня свела мадам Виктория. Она связалась с ним и сказала, что я ищу работу и мог бы быть ему полезен. Я взял у нее адрес Танго и на следующее утро явился к нему. Он вышел мне навстречу и велел помыть машину.

– Только будь внимателен и не замочи шубы! – сказал он мне.

Я аккуратно вымыл машину, а часов в десять появился Танго вместе со своим компаньоном и двумя девушками. Мы все сели в автомобиль и поехали в центр города. Каждый день мы ехали в какой-нибудь фешенебельный отель и демонстрировали шубы. Я выгружал товар и переносил его в небольшой зал, где модели потом готовились к предстоящему дефиле перед богатыми дамами и их ленивыми мужьями, которых гораздо больше интересовали сами модели, чем то, во что они были одеты.

А я тем временем оставался в «ланче» и стерег, чтобы кто чего не украл. Короче, я представлял собой нечто среднее между разнорабочим и сторожем.

В три часа пополудни они возвращались в машину и ехали обедать в какой-нибудь ресторан. Я дожидался в машине, однако они всегда присылали ко мне официанта, чтобы я заказал, что хочу. Я уже очень давно не ел так вкусно. Благодаря Танго я научился ценить особенности римской кухни. Через три месяца он распростился со мной и уехал обратно в Париж.

Эта работа была самой легкой и приятной из всех, какими я занимался в то время. Обычно заработок давался труднее, и дотянуть до конца месяца было делом нелегким.

Единственное, что давало мне утешение и уверенность, была новая семья, созданная в Остии вместе с другими девятью друзьями родом с Родоса.

Уже само участие в этой группе десяти вернуло меня к жизни, я словно заново переживал свои дни на Родосе, и не только в воспоминаниях, а в реальной жизни. Мы действительно были семьей и чувствовали себя братьями. Мы постоянно находились в поисках работы и по очереди друг другу помогали. Если кому-то повезло и он хорошо заработал, то делил эту сумму на всех. Когда наставало время ехать к мадам Виктории за письмами, мы скидывались и отправляли за ними кого-нибудь одного, чтобы сэкономить на железнодорожных билетах. Всем вместе ехать в Рим было дорого. Все вместе мы ехали, только когда надо было получить в банке нашу пожизненную пенсию в три тысячи лир.

Не бог весть какие деньги, но зато у нас была возможность побродить вместе по улицам столицы. Это были особые моменты, простые, но полные веселья дни. Получив свои субсидии, мы шли на улицу Биссолати. Там было окошко, в котором, в зависимости от дня недели, распределяли либо одежду, либо какие-нибудь продукты. Одежда нас особо не интересовала. Наш гардероб составляли носки, трусы, кальсоны, две рубашки, толстый свитер, брюки и пара башмаков. У нас не было нужды тепло одеваться, и я не помню, чтобы когда-нибудь в холод носил куртку, чтобы согреться. В Остии это очень всех удивляло.

– Неужели тебе не холодно? – спрашивали меня.

После тех холодов, что мы с ребятами выдержали в Аушвице, наша кожа задубела и не требовала лишней одежды.

А вот пакет с едой был куда привлекательнее. До отвала мы, конечно, не наедались, но на несколько дней хватало. В пакете было печенье, галеты и еще всякая мелочь, которую можно съесть сразу. В пакет для взрослых клали еще сигареты, а для нас, мальчишек, – шоколад. Немного, но лучше, чем ничего.

Если же нам выдавали пакеты с одеждой, мы сразу же относили их на Кампо деи Фьори. Там обитала женщина, которая занималась скупкой и перепродажей ношеных вещей. Мы отдавали десять наших пакетов Джузеппе Конé, который торговался лучше всех, и он пытался продать все одним махом этой женщине, а она норовила сбросить цену. Смотреть, как они торгуются, было сплошное удовольствие, как в театре. Джузеппе нараспев расхваливал эти жалкие тряпки, словно они были последним писком высокой моды, а женщина мотала головой и грозила ему пальцем. И все это – на фоне фейерверка всяких прибауток на смеси итальянского, римского диалекта и словечек из нашего языка ладино. Однажды Джузеппе уже почти выиграл торг. Дама хотела дать ему тысячу лир, а он хотел выторговать тысячу пятьсот. В пылу торгового поединка Джузеппе решил ввернуть одно из наших словечек на ладино: scaparemos, что означает «по рукам!». Однако то ли ему захотелось произнести это слово на итальянский манер, то ли укоротить его для пущей яркости, но он произнес:

– Ну, синьора, давайте остановимся на полутора тысячах и scoperemo! (То есть «и трахнемся!».)

Дама вытаращила глаза и рявкнула:

– Иди трахай свою девчонку!

Со смеху мы чуть не обделались.

Не помню, договорились мы в результате или нет, но обычно все, что удавалось выторговать, мы делили поровну на десятерых. С этими деньгами самые старшие из нас шли в бордель возле площади Испании. А нас с Альбертико туда не пускали, потому что нам еще и семнадцати не исполнилось.

В то время за вход в бордель брали пятьдесят одну лиру. Мы, малолетки, терпеливо дожидались старших, а потом все вместе шли на станцию «Ворота Сан-Паоло», садились на поезд и ехали домой.