Тет-а-тет. Беседы с европейскими писателями

Ален де Боттон (Alain de Botton)

Английский прозаик, эссеист, публицист.

Родился в 1969 г. в Цюрихе (Швейцария). Через восемь лет его семья переехала в Англию. Окончил Кембриджский университет и Королевский колледж Лондона, изучал историю и философию.

Занимается публицистикой, печатается в различных газетах и журналах, ведет на телевидении популярную передачу.

Книги: «Опыты любви» (Essays In Love, 1993), «Динамика романтизма» (The Romantic Movement 1994), «Интимные подробности» (Kiss and Tell 1995), «Как Пруст может изменить вашу жизнь» (How Proust Can Change Your Life, 1997), «Утешение философией» (The Consolations of Philosophy, 2000), «Искусство путешествий» (The Art of Travel 2002), «Состояние беспокойства» (Status Anxiety, 2004), «Архитектура счастья» (The Architecture of Happiness, 2006), «Удовольствия и трудности работы» (The Pleasures and Sorrows of Work, 2009), «Неделя в аэропорту» (A Week at the Airport, 2009).

Литературные премии: премия Шарля Вейона. Кавалер французского Ордена искусств и литературы.

Ален де Боттон — человек успеха, это как-то сразу бросается в глаза в его доме (расположенном, правда, в довольно уродливом районе — по лондонским меркам, конечно), в подчеркнуто стерильной обстановке. Кажется, собственно литературные амбиции его теперь уже не занимают, а на первый план выходят социальные проекты. Последняя книга — «Две недели в аэропорту» (де Боттон действительно на две недели поселился в аэропорту и занимался описанием своих впечатлений) — лишний раз это подтверждает.

Насколько типична история вашей семьи для британского писателя?

Пожалуй, это несколько необычно — то, что я фигурирую среди британских писателей. Как нетрудно понять по моему имени, родом я не из Британии: приехал сюда, когда мне было восемь лет, до этого рос в Швейцарии, мой родной язык — французский. Детство моего отца прошло в Египте; он принадлежал к еврейской общине, обосновавшейся там много веков назад. В моих корнях, как видите, намешано много — и это отчасти характерно для нового типа британского писателя. В прошлом данное понятие было принято ассоциировать с выходцами из Индии, из имперских колоний. Однако Лондон стал городом настолько космополитичным, что сегодня тут можно встретить людей — в том числе писателей — откуда угодно. Себя я отнес бы скорее к европейской культурной традиции — литература континентальной Европы привлекает меня сильнее, чем английская.

Вам известны какие-нибудь семейные легенды?

В нашем роду не было каких-либо запоминающихся легенд — по крайней мере, до меня они не дошли. Предки по отцовской линии в средние века были вынуждены бежать из Испании; их разбросало по разным частям Средиземноморья, включая Египет. 37 Кто-то из них, по-моему, был раввином — когда-то давно. Иными словами, в семье всегда почитались литература и знание.

Вы ощущаете на себе влияние иудейских традиций?

Я вырос в еврейской семье, где придерживались секулярных традиций. Тем не менее чувство некой отстраненности всегда присутствовало. Культура играла важную роль в моем детстве, только шло это все не от религии, а от литературы. В наши дни во многих еврейских семьях — да и не только еврейских — литература в некотором смысле заменяет Бога и священные книги. В моей семье к литературе относились с настоящим благоговением.

Французский — ваш родной язык, однако вы пишете на английском?

Сейчас я, наверное, не смог бы писать по-французски так, как по-английски, — ведь учился я по большей части в Англии. Но свобода языка осталась: я могу читать французские книги в оригинале, а это, как мне кажется, весьма важно. Французская культура мне чрезвычайно близка — в большей степени, чем тамошняя жизнь вообще, люди, политика. У меня с Францией — роман на почве литературы. Впрочем, то же можно сказать о многих писателях. Ведь Франция — страна, создавшая столь необычную, столь замечательную литературу, которая уходит корнями в глубину веков.

И любимый ваш французский писатель — Пруст?

Марселя Пруста многие считают писателем весьма скучным и непроходимо сложным — из тех, кого обычно все собираются прочесть, но так и не читают. Это превратилось в расхожее мнение: великая книга, на которую почему-то не обращают внимания, которая не имеет никакого отношения к жизни людей. Я впервые прочел Пруста в восемнадцать лет, едучи в поезде. Мне досталась от друга книжка, дешевое издание в мягкой обложке, и я решил — почему бы не почитать. Как только начал, язык автора тут же поразил меня своей интимностью. Книга не производила впечатление какого-то монументального сочинения, пугающего, холодного — наоборот, казалась очень теплой и близкой. Первые 50 страниц повествуют о мальчике, который ложится спать и хочет, чтобы мама подошла и поцеловала его на ночь. Подобные детские воспоминания есть, наверное, у каждого — о том, как лежишь и ждешь, чтобы мама поцеловала тебя на ночь. И я подумал: да ведь это замечательно! Это вовсе не имеет отношения к так называемой объективной, холодной литературе. И чем дальше я читал эту книгу, тем больше подпадал под ее очарование. В некотором смысле она, подобно многим другим книгам, изменила мою жизнь — так, как это умеют книги. Так бывает, когда читаешь и вдруг начинаешь смотреть на окружающее по-новому — начинаешь замечать вещи, которые заметил бы сам автор. Тем самым автор превращает тебя в человека более чувствительного. Прочтя Пруста, оглядываешься и вдруг — ага! — замечаешь, как шевелятся листья или как люди разговаривают. Это — детали, на которые мог бы обратить внимание Пруст. Так происходит со всеми писателями: читаешь Толстого, читаешь Шекспира — каждый из авторов замечает то, что его окружает. В чтении прекрасно то, что писатель, если угодно, одалживает нам свои очки, через которые мы способны увидеть кучу нового. У меня возникла идея написать такую книгу — якобы пародию на пособия по самоусовершенствованию, но на самом деле серьезную. Я назвал ее «Как Пруст может изменить вашу жизнь». Шуточное заглавие, но в действительности, если копнуть поглубже, там все абсолютно серьезно. Книга, я считаю, должна менять жизнь — пусть так оно и будет. И пусть это будет хорошая книга.

Как у вас возникло желание стать писателем?

Записывать какие-то вещи, чтобы их понять, мне впервые захотелось в восемнадцатилетнем возрасте. Быть писателем для меня значит быть человеком, который чувствует себя лучше, перенеся собственный опыт на бумагу. Если на дворе прекрасный день, если произошло что-то хорошее, мне хочется поймать прелесть ситуации — то есть написать о ней. Когда случается что-то неприятное, тяжелое, я хочу написать об этом событии, чтобы попытаться его понять. Тем самым мое писательство началось с осознания того, что это — деятельность терапевтическая и что с ее помощью можно усиливать свои эмоции — положительные эмоции. Отрицательные же эмоции, неприятные чувства удается подобным образом контролировать.

Но из науки ради этого пришлось уйти.

В молодости у меня были радужные надежды, я мечтал стать ученым, профессором. Мне казалось, что это будет замечательно: не надо особенно беспокоиться о заработке, можно целыми днями преподавать, писать книги и так далее — поначалу идея мне очень нравилась. Но со временем мне открылось реальное положение дел в академическом мирке, сложившееся здесь, в нынешней Британии (не знаю, какова ситуация в России). Проблема вот в чем: если ты хочешь преподавать — философию, литературу — тебе приходится вести занятия и писать книги так, как от тебя этого требуют. При этом твоя деятельность находится в противоречии с тем, в чем для меня состоит главное очарование литературы и философии. Происходит едва ли не насилие над теми самыми текстами, которые ты, по идее, любишь. Так что я быстро обнаружил, к своему сожалению, что это не для меня. Теперь я писатель, работаю самостоятельно. Хорошо, конечно, принадлежать к интеллектуальным кругам, но тот круг, что сложился в нашей университетской системе, не очень-то к себе располагает.

Как вам пришла идея написать первую книгу?

Моя первая книга, «Опыты любви», — обыкновенная любовная история. Однако интересна она тем, что данная история любви подробно проанализирована. Можно сказать, что это — нечто среднее между философскими заметками и историей любви. Я долго думал о том, как соединить эти два совершенно непохожих жанра. Еще на ранней стадии своей литературной карьеры я понял, что не могу писать обычные романы. Мне нравится, когда в романе автору удается подать обыденную жизнь — ее цвет, текстуру. А истории меня не занимают; я не умею их рассказывать, не умею мыслить такими категориями. Меня увлекают идеи, а не истории. Поэтому первая моя книга — роман, но роман, целиком основанный на идеях, самой же историей там вполне можно пренебречь. На то, чтобы придумать форму, подходящую для выражения этих идей, у меня ушло некоторое время.

Не мешает ли в жизни способность к наблюдению, рефлексии?

Нет. Я считаю, что и темные, неприятные, постыдные стороны жизни представляют интерес, если суметь связать их с чем-то еще. Я не из тех писателей, что тычут читателя носом в безысходность и темноту, — я, если угодно, пытаюсь найти в жизни ответы, логику, свет. Разумеется, для этого необходимо обращаться и к темным ее аспектам. Однако я — писатель не циничный, я не считаю себя циничным писателем. Я считаю себя человеком, который хочет, чтобы литература отвечала на вопросы. Ведь путаницы и хаоса в нашей жизни и без того хватает. От книжки ждешь чего-то большего, нежели обычные ежедневные переживания. Ждешь более отчетливого видения, более отчетливого ощущения порядка, или логики, или красоты. Потому-то мне как писателю более свойственен идеализм.

Помогает ли вам самому философия?

Да, я пишу о вещах очень личных, пишу главным образом для того, чтобы помочь себе, чтобы самому разобраться в каких-то вопросах. Если это помогает и другим — замечательно. Да, в этом смысле мне как писателю не чужда дидактика. У меня нет глобальных теорий, нет идеологического стремления обсуждать все стороны жизни. Роль литературы, по моему убеждению, в том, чтобы разъяснять, освещать определенные моменты жизни, связанные с одиночеством. Ведь одиночество — одна из важнейших жизненных проблем. Дело даже не в том, что нам не с кем поговорить, — просто круг тем, которые можно обсуждать, довольно ограничен. В книгах мы находим то, о чем не решались поговорить с другими, а порой, возможно, и с самими собой. В этом, как мне представляется, и состоит важнейшая функция литературы: как-то облегчить наше одиночество.

Получается какая-то философская «ИКЕА»…

Знаете, по-моему, мы живем в странном мире. С одной стороны — постоянное, сильное, как никогда, давление, под которым общество совершенно теряет интеллект, перестает хранить культуру и традиции предков, у людей почти не остается ориентиров. Но именно сейчас, во времена, когда нам угрожает варварство, многие интеллектуалы заперлись в башне из слоновой кости и считают, что единственное их дело — разговоры между собой. Они подозрительно относятся к любому, кто пытается поговорить с другими, видят в нем едва ли не предателя — ведь, по их мнению, весь внешний мир уже захвачен варварами. Мои взгляды не столь пессимистичны. Роль интеллектуала, по-моему, в большой мере заключается в том, чтобы поддерживать общение со всеми. Я всегда стараюсь писать свои книги так, чтобы они были доступны для понимания любого, кто получил некое минимальное образование. При этом обязательно стараюсь, чтобы в книгах была научная строгость, не было расхождений с фактами и в то же время — чтобы они были увлекательными, соблазнительными. Я стремлюсь к тому, чтобы соблазнить своего читателя — а в эпоху, когда приходится соперничать со множеством других видов развлечения, это вовсе не просто. Моя цель — читателя очаровать и соблазнить. Бывает, конечно, и так, что бородатые профессора говорят про меня: молодому человеку не хватает серьезности, ему надо вернуться в университет, написать диссертацию. По-моему, диссертаций у нас и так достаточно, хватит уже. Чего нашей культуре не хватает, так это связи с обществом. Если зазеваться, то скоро возникнет такая ситуация: поголовное варварство, горстка разбросанных по миру университетов, а в них — эдакие современные монахи со своими священными книгами. И никакой связи с внешним миром.