Тет-а-тет. Беседы с европейскими писателями

Правда ли, что вы работали для гламурных журналов?

Да. Я начинал в журналах очень модных, светских — «Glamour», «Globe», «Vogue». Потом долго вел книжную рубрику в «Elie». Мне всегда нравилось работать для прессы не слишком серьезной, легкой, популярной. Это вынуждает писать не нудно, кратко, по возможности просто. Только что вы говорили о размышлениях таких авторов, как Уэльбек, о литературе. Так вот, мне тоже нравится этим заниматься, но не в литературной периодике. Сейчас я работаю в журнале, который называется «Voici», это чистейший трэш, где вам показывают, как звезды на яхтах в Сен-Тропэ занимаются любовью. А у меня там небольшая страничка, где я рассказываю о книгах. И мне это интересно. Это как если бы я был там тайным пассажиром, подпольным литературным дилером, понимаете? Вот так.

Для вас есть разница между журналистикой и литературой?

Это не одно и то же. Помните, Оскар Уайльд говорил, что разница между журналистикой и литературой в том, что журналистику читать невозможно, а литературу никто не читает. Поэтому… Я склонен… Да, в общем… Наверно, все дело в том, есть ли у человека воображение. Поскольку у меня воображения нет, я не могу написать ни «Гарри Поттера», к примеру, ни «Властелина колец». Мне остается только присматриваться к окружающей жизни, что, собственно, делали и Бальзак, и Золя и что французы вообще очень любят делать: просто записывать все, что видят: разговоры, запахи, краски, — с тем, чтобы потом перейти к разговору о своей эпохе, о своем времени, все время подглядывая и записывая, почти как шпионы.

И в этом смысле журналист не есть противоположность романисту. Когда я решил написать вымышленную историю, которая происходит в ресторане Всемирного торгового центра утром одиннадцатого сентября, я был вынужден вести свое расследование, собирать материал, в точности как журналист. Я провел много месяцев в Нью-Йорке, кружил, как стервятник, вокруг «Граунд Зеро», чтобы попытаться ощутить всю эту болезненную обстановку. Так что, наверно, журналистская работа в таких случаях предшествует написанию романа. Зато когда я наконец оказываюсь перед компьютером или перед своими заметками, когда начинаю собственно писать, то тут я, пожалуй, перестаю быть журналистом и занимаюсь главным образом формой, музыкой слов, выстраиванием текста, психологией, юмором, эмоциями и так далее. Конечно, этим занимаются и некоторые журналисты, в частности новые американские журналисты Том Вулф, Хантер Томпсон, но это все-таки, скорее, работа настоящего писателя, романиста. В принципе, у журналистов просто нет времени оттачивать форму так, как им хотелось бы.

Раз уж вы заговорили о своем новом романе, «Windows on the World», то хочется спросить, почему вы выбрали эту тему? Конечно, сама тема очень серьезная и важная, но все-таки временами возникает мысль, не спекуляция ли это, слишком уж она модная.

Да… Приходится признать, что с моей стороны тут есть доля нездорового любопытства и постыдного оппортунизма — заинтересоваться событием самым нашумевшим, самым зрелищным из всех, какие произошли в мире с начала двадцать первого века. Это… Это было искушение, перед которым я не смог устоять. Меня завораживают книги, к примеру, английского писателя Джеймса Грэма Балларда, где сплошной трэш и нагромождение всяких жестокостей. Он просто сумасшедший, пишет только о катастрофах, об апокалипсических ситуациях. Точно так же я люблю поп-арт и Энди Уорхола с его электрическими стульями и т. п. Наверно, меня притягивает ужасное, как и многих людей моего поколения. Потому, скорее всего, что мне повезло и я никогда не сталкивался вплотную с насилием, рос в самой комфортной обстановке, в благоприятной среде. Отсюда, возможно, и эта тяга к насилию в искусстве, при условии, естественно, что сам я сижу в кресле и катастрофа происходит не со мной. Я, разумеется, должен находиться в полной безопасности. Поэтому вы правы, тут, несомненно, есть элемент непристойного влечения к зрелищу смерти, страдания, пламени, когда стальные опоры начинают сгибаться и две самые мощные, самые грандиозные башни нашей планеты превращаются за час сорок пять минут в груду развалин. Мне кажется… Простите, я скажу вещь очень-очень скандальную: мне кажется, что в этом событии есть своя красота, как есть красота в ужасающих описаниях 29 маркиза де Сада или Данте. Когда читаешь Данте, чудовищные картины «Ада» приближаются к этому. В общем, этот момент присутствует, но с другой стороны… С другой стороны, есть причины куда более важные: я хотел написать об историческом событии, о чудовищной трагедии, чтобы постараться понять, почему первая мировая держава сегодня не выдерживает и раздает удары направо и налево, ну, и попытаться представить себе, как отразится этот кошмар на образе жизни Запада в целом. Знаете, во Франции есть ненормальные, которые думают — и говорят, — что катастрофы одиннадцатого сентября в действительности не было. И в Германии тоже такие нашлись. Они пишут книги и доказывают, что ничего не произошло, что американцы сами все это устроили и так далее. Что это заговор. Находятся люди, которые говорят, будто это сделали русские. Я тут видел недавно одну израильтянку, израильскую шпионку, которая утверждала, что организовал все не Бен Ладен, а Путин.

Неужели?

Все видели, как рушатся на глазах башни из стекла и стали, видели, как в эти башни врезаются самолеты, но никто не видел там людей. Почему? Потому что Америка приняла решение не показывать трупы, запретить демонстрацию всех фотографий и видеозаписей с телами погибших. Это было, разумеется, вполне правомерно — хотя бы из уважения к жертвам, но, кроме того, американцы расценили сам теракт как объявление войны, и военная цензура наложила запрет на показ отснятых кадров. Результат: это событие абсолютно не из человеческой жизни. Это событие архитектурное, на него смотрят вот так, но там нет ни слез, ни любви. Мы видим только здания. И я считаю, что в такой ситуации роль литературного вымысла — воссоздать человеческие судьбы, вернуть в башни людей. Людей, которые пришли туда позавтракать, ели сладости вместе со своими детьми, говорили о всякой ерунде, ссорились или любили друг друга и так далее… Или просто пришли на работу. И потом… в этом теракте есть еще одна совершенно уникальная вещь — способ, каким он был осуществлен. То есть… я считаю, что… Вы только представьте себе этот ресторан, самый фешенебельный в Нью-Йорке и, в некотором смысле, в мире, ресторан, куда пускали только по специальным карточкам, где клиентура была самая что ни на есть избранная, люди роскошно одетые, элегантные, в галстуках и так далее… Сто семьдесят один человек! И вдруг у них под ногами оказался «боинг-777»! Ничего подобного никогда прежде не случалось и, наверно, не случится. Событие уникальное, единственное в истории. Для любого писателя это невероятное искушение. Мне кажется, башни-близнецы — так же, как, если угодно, «Титаник», — для романиста колоссальный соблазн. Потому что это замкнутое пространство, причем в супергламурном, суперроскошном месте, куда вдруг вторгается чудовищное насилие, совершенно невообразимое, немыслимое… И… И нет ни фильмов, ни фотографий, ничего, кроме немоты перед случившимся. Ну и… Так перед ужасами Шоа или другими страшными трагедиями человек невольно спрашивает себя: имею ли я право в это вторгаться, можно ли вообще об этом писать? Я считаю, что необходимо. Я считаю, что необходимо, потому что… потому что это, вероятно, одна из миссий литературы. Вторгаться в такие священные, запретные места и брать на себя смелость писать книги обо всем, на что наложено табу.

Вы действительно писали этот роман в башне Монпарнас, в ресторане «Небо Парижа»?

Да. Потому что, как я уже говорил, у меня нет воображения, а мне надо было представить себе, что испытали эти люди. И оказалось, что в мире очень мало ресторанов, расположенных на последнем этаже башни. В Париже такой есть. На 57-м этаже башни Монпарнас есть ресторан, построенный, кстати, примерно в то же время, что и Всемирный торговый центр — в семидесятые годы. Так что я стал ходить туда каждое утро в час, когда «боинги» врезались в башни — в восемь сорок шесть. Я наблюдал, пытался представить себе… представить себе… например звуки. Такие рестораны обычно оборудованы кондиционерами, кондиционеры жужжат, и это жужжание, кстати, отдаленно напоминает шум самолетного реактора. Почувствовать запахи, посмотреть, что там за посетители. Это категория людей довольно своеобразная… те, кому не лень вставать ни свет ни заря, чтобы позавтракать 31 в ресторане на верхотуре башни. Это, в общем, люди особые. Обычно туда приходят для деловых встреч, поговорить о финансах, об инвестициях, об акциях, об облигациях и т. п. Полуночники редко ходят на такие деловые завтраки. И вот, я регулярно там бывал, подсматривал, подслушивал, беседовал с людьми, в том числе и с персоналом, и, основываясь на всем этом, смог сочинить историю, которая вполне могла произойти на самом деле. И я был совершенно поражен дней десять назад, когда Портовое управление Нью-Йорка опубликовало записи телефонных разговоров, которые велись из Всемирного торгового центра утром одиннадцатого сентября. Очень многие вещи, многие диалоги, придуманные мной в романе от начала до конца, оказались похожи, почти слово в слово, на те, что стали достоянием гласности только теперь, уже после того, разумеется, как книга вышла. И это еще раз доказывает, что… Как говорил все тот же Оскар Уайльд жизнь подражает искусству. И, быть может, литература помогает нам яснее увидеть реальность.

На ваш роман было очень много откликов. Я хотел бы процитировать одного критика, который пишет о вашем романе. «…Не столько небрежность в построении фразы, сколько вульгарный тон, где чувствуется какая-то наивность подростка в постпубертатном периоде. Ограничимся одним примером…» И дальше приводится фраза…

Я уже догадываюсь, какая именно. Отлично. «Большой плюс холостяцкой жизни состоит в том, что, когда какаешь, не нужно кашлять, чтобы заглушить „плюх“». Знаете, Антонен Арто тоже много говорил о том, как какают… А также, насколько я помню, Альбер Коэн. В романе «Прекрасная дама» он объясняет, как это трудно — сохранить любовь в совместной жизни, несмотря на шум спускаемой воды. Он пишет про шум спускаемой воды. А я про «плюх». Знаете, это нормально — раздражать и немного шокировать сторонников академизма. Если бы меня в моем возрасте хвалили академики, я бы страшно расстроился. Это был бы конец всей моей карьере. Когда мне будет восемьдесят, я буду писать как академик, но пока что стараюсь… стараюсь найти свой собственный голос.

В вашем новом романе поднята тема отцовства…

«Windows on the World», в сущности, действительно книга об отцовстве. Просто я сам стал отцом и испытываю чувство вины оттого, что дал жизнь ребенку в этом мире. Мне абсолютно непонятно, как надо воспитывать детей. Я человек безответственный, сам по сути еще ребенок, и вдруг на меня обрушивается такая непосильная миссия. Поэтому я думаю… в связи с 11 сентября… Когда я увидел эти кадры, я, естественно, подумал первым делом о своей дочери и почти пожалел, что втянул ее в эту передрягу. Эта новая эра, в которую мы вступили, оказалась эрой террора, настоящего апокалипсиса, когда неизвестно, можно ли зайти в ресторан, чтобы там не взорваться. И я совершенно инстинктивно, логически, подошел к теме отцовства, пытаясь поставить себя на место отца семейства и его двоих детей. И еще я считаю, что, в определенном смысле, отсутствие отца — одна из серьезных проблем нашего времени. Мы, мужчины, неспособны быть отцами, наши отцы тоже неспособны быть нашими отцами и… Короче, как жить в мире, где нет отца?