Альбатрос

Шаги в темноте

Она ослепла в семь лет. Вскоре после того, как пришёл Шум. Отец долго и убедительно рассказывал, что она обязательно поправится, а от Шума давал пить горькую настойку с чуть солёным запахом, будто настоянную не на водорослях, а на слезах. Шли годы, девушка росла, и Шум становился всё сильнее. Словно в окно дул штормовой ветер. Иногда он заглушал голос отца, с годами всё более нервный и перепуганный, дребезжащий как незакреплённая ставня. Может быть, отец просто старел? Или чего-то боялся? В любом случае, в их мире не было никого кроме них двоих. Он читал ей вслух, водил на прогулки — и давал всё больше настойки.

Однажды отца не стало.

Её забрали какие-то люди, которые должны заботиться о слепых и прочих увечных. Она плохо помнила их голоса, потому что Шум стал совсем сильным, и от него не было спасения. Он разрывал голову изнутри, просился наружу то ли словами, то ли криком… Девушка всегда говорила тихо — привычка слепых, чтобы лучше слышать, что происходит вокруг. Но Шум шептал, пеленал её язык в чужие мысли и наречия, вынуждал поддаться и произнести какие-то слова. А отец строго-настрого предупредил её, чтобы она никогда, никогда не поддавалась. Чтобы не смела сказать ни словечка из тех, что гудели в голове. Иначе всё пропало.

Поэтому, когда Шум становился невыносимым, девушка кричала. Без слов, будто раненый зверь, до предела надрывая связки и надеясь совсем потерять голос, только бы не сдаться на милость этим шёпотам.

От крика она становилась будто невесомой, теряя всякое представление о том, где находится, не чуя под собой ног… Однажды она стукнулась головой о потолок. От удивления сразу замолчала. И упала.

Кажется, растянула себе лодыжку, но персоналу до этого дела не было. Два месяца девушка хромала. И старалась не кричать. Потому что вдруг поняла, что и правда летала.

Потом не выдержала и закричала снова. Говорят, раньше сумасшедших пытались привести в себя водой из шланга. Её «лечили» потоком воздуха. Сильным, сбивающим с ног, прижимающим к стене, как от какой-то турбины. А в остальное время старательно избегали. И почему-то перестали открывать форточки.

— Она не снашивает ботинок… — как-то произнесла полушёпотом одна из медсестёр, обращаясь к другой.

Кажется, в этом и был приговор. Потому что когда девушка покинула палату снова, её повели не по знакомому коридору, а куда-то совсем в другую сторону. Ниже, ниже, ещё ниже. Туда, где плескалась вода с знакомым запахом слёз и незнакомой прогорклой вонью чего-то горючего. Её заперли в каюте. Лодки, яхты или корабля — откуда ей было знать? Плыли несколько дней и ночей, но сколько? Была ли она одна или таких несчастных — то ли сумасшедших, то ли одержимых — на «корабле смерти» было гораздо больше? Ведь если люди не кричат и не стонут, это не значит, что их нет. Возможно, просто кляп и обивка стен достаточно хороши. Возможно, эти люди спят, приняв снотворное, или находятся в беспамятстве.

Девушка и сама постепенно утратила чувство реальности. Её мутило от голода и жажды, но не от морской болезни — море она всегда любила.

* * *

А потом пришли голоса, и руки, и слова. Голоса были звенящими, а руки сильными, хоть и казались почти невесомыми. Это успокаивало сильнее слов.

Девушка улыбалась в окружающей её темноте. Судьба слепых — доверять, даже когда не находишь в себе силы. Просто потому, что нет другого выхода. И улыбаться, заклиная судьбу своим дружелюбием, надеясь на ответную улыбку. Надеясь изо всех сил, но не решаясь поверить.

* * *

И ещё долго не решалась. О чём-то спросить этих прекрасных людей, что-то попросить… Она плела со здешними старухами сети, вязала шерстяные вещи. И слушала сказки, на которые те были большие мастаки. Особенно одна, к которой все остальные — и стар, и млад — относились с особенным уважением. Именно она однажды рассказала девушке легенду о птицах, разбудив жгучую жажду и дикую тоску. С тьмой вокруг девушка смирилась давно — так ей казалось. Но услышав о чудесных птицах, к которым не притронешься и не погладишь, она вдруг поняла, что даже в этом прибрежном краю есть вещи, которые всегда будут ей недоступны. Как ей хотелось видеть! Хоть бы очертанием. Хоть бы тенью. Хоть бы во сне.

Но сказать постеснялась. Куда ей… Разве кто-то её полюбит? Разве пошлёт невесомого пернатого вестника, будь то в час радости или печали, выбрав её и только её из всех других, согрев её сердце биением своего, подарив свой вздох? Она была сломанной веткой, забытой игрушкой судьбы, только по милости этих людей ускользнувшей от смерти. Здесь, как и везде, не ждали отстающих и не обращали внимания на печальных.

И с того часа, как услышала легенду, девушка всё больше тосковала, сам не зная, по чему. Когда немудрящая работа заканчивалась, её отводили в комнату, кажется, выбитую в скале. Чистую и маленькую. Туда ей приносили еду, а бельё и одежду она стирала и сушила со всеми. Ей помогали и подбадривали, как будто она снова жила вместе с отцом. Но у местных жителей, разумеется, не было времени — да и причины — гулять с ней или читать ей книги. Да и читали ли их здесь? Или только рассказывали сказки? Девушка не знала. Только просила себе всё больше работы, чтобы не оставаться наедине с гулким одиночеством в четырёх стенах.

Всё больше и больше она чувствовала себя здесь чужой. И только воспоминание о голосе, сказавшем ей «добро пожаловать», вновь и вновь затопляло сердце теплом. Стоило подумать об этом — и казалось, что она вот-вот станет одной из них. Надо только немного подождать.

* * *

Но время шло, и жизнь среди вопросов без ответов истощала. Как мало она знала об этих людях! Ни внешности, ни походки — ведь их шаги были невесомыми, а прикасаться друг к другу без крайней нужды у этого народа считалось неправильным и неуместным. Жили ли здесь другие «пришлые»? Как сюда попали? А из тех, кто наверняка был на том же судне, что и девушка, кто-нибудь спасся? Если да, то где они сейчас? По крайней мере, сама она ни о ком ни разу не слышала.

Ей было неудобно от своего любопытства и тревоги, но однажды она всё же решилась, выбрав среди тех, кто приносил ей завтрак, одного с чуть более тяжёлыми шагами. Если кто и мог быть не местным, так это он.

— Как долго надо здесь прожить, чтобы привыкнуть? — задала она вопрос в пустоту. — Чтобы стать «своим»?

В ответ прозвучал смешок — искренний, но какой-то неуютный.

— Вот уж не знаю… Никогда не пробовал. Меня и так устраивает. А других пришлых после меня не было.

— А как же… — она запнулась. — Со мной на корабле наверняка были люди. Если их спасли…

— …То, скорее всего, вернули их семьям. Или куда они сами пожелали.

И только у неё на всём белом свете не было ни дома, ни родных.

— Ясно. А меня оставили потому, что я сирота.

И снова в ответ ухмылка — еле слышное, мимолётное движение выдыхаемого воздуха:

— Может и так. Значит, ты однажды отсюда уедешь. В поселении могут спасти, но благотворительностью заниматься не станут, для этого здесь нет ни сил, ни средств.

От одной мысли, что придётся покинуть эти места, снова превратившись в листок, который буря швыряет, куда хочет, сердце девушки сжалось.

— Но… — она не смогла сдержать дрожи в голосе. — Ведь ваш Предводитель… он сказал… сказал, что я стану одной из вас. Что вы меня примете.

Шорох одежды и волос по камню: её собеседник, должно быть, прислонился к стене и скрестил руки на груди.

— Тогда другое дело, — уже теплее произнёс он, но девушке эта теплота отчего-то показалась наигранной. — Предводитель просто так не даёт обещаний. Он ведь был с тобой добр?

— Здесь все ко мне добры, — мотнула головой она.

Хотела добавить «кроме вас», но сдержалась. Она и без того жалела, что начала разговор, сама не зная, почему к глазам то и дело подбирались слёзы, а лёгкие будто сдавливало железными обручами, не давая дышать.

— Предводитель всегда умеет найти подход к тем, кто может послужить на благо нашего поселения. Что же, тебе повезло. Должно быть, ты одна из девочек-колдуний, которых он время от времени подбирает по всему свету. Может, и ясновидящая. Старая Кира, говорят, недавно почувствовала приближение смерти и стала искать преемницу. Жгла травы до поздней ночи, говорила с дюнами. А потом появилась ты.

Пока он говорил, девушка слышала всё хуже и хуже. Впервые с того времени, как она сюда попала, к ней вернулся Шум. И сейчас он завывал в ушах, шепча и убеждая. Но одно она всё же услышала. Её разобрал нервный, истерический смех, больше похожий на сухое рыдание, которое она так долго сдерживала:

— «Ясновидящая»? Я слепа! Какая из меня колдунья?!

— Не мне судить о колдунах. Я лишь инженер. Существо второго сорта для здешних «детей природы», — Шум мешал разобрать, чего в этих словах было больше: горечи или высокомерной издёвки. — А может старая Кира уже тронулась умом и просто перепутала? Кто знает?

Он сухо рассмеялся, а она захохотала в ответ. Начав, она уже была не в силах остановиться. Смех щекотал гортань, и вместе с ним — волной по камням, ветром по морским перекатам — летел Шум. И приговаривал: «Скажи! Скажи!» Но отец запрещал… Девушка попыталась ухватиться за спасительную мысль. Не удалось.

Отца больше не было, да и что он говорил? Произойдёт что-то страшное? Ей было не жалко себя. Да и своего мучителя тоже. «Ну и пусть, — подумала девушка. — Ну и пусть!»

А потом её голосом заговорил ураган.

* * *

Когда она пришла в себя, то услышала, как кто-то окликает её по имени. Илка, девушка с прохладными руками и журчащим голосом, самым звонким в любом хоре.

— …Ты меня слышишь, слышишь?

— Слышу, Илка… Что случилось?

Та замолчала, будто не желая говорить. Девушке стало страшно. Неужели отец был прав, и она натворила непоправимое?

— Кто-то… умер?

Илка вздохнула:

— Нет-нет, что ты. Просто… Ты что-нибудь помнишь?

Девушка задумалась. Помнить она помнила, но не знала, как к этому отнесутся. Что здесь знали о Шуме и знали ли вообще? Не выгонят ли, если она признается?

— Когда мне принесли еду… — медленно подбирая слова, мешая правду с умолчанием, начала она. — Я спросила…

«Как же сказать?»

— Спросила что?

— Я… давно нигде не гуляла. Здесь рядом море, ведь правда, море? Соль на канатах и крики чаек. И морские рыболовные сети, не речные… Я люблю море, — сбивчиво забормотала она, изо всех сил надеясь, что сумеет сказать почти правду, но никого не подвести. Слова её собеседника о Предводителе, подкрашенные то ли старой обидой, то ли завистью, явно пересказывать не стоило. Они буквально пахли большой бедой и большим раздором. Значит, надо было придумать другой повод. — Я спросила: можно ли попросить кого-то меня проводить?

Илка сокрушённо вздохнула:

— Надо же… Тебе сложно выбираться из крепости, а никто из нас даже об этом не подумал.

— Я даже не знала, что это крепость… — прошептала девушка и слабо улыбнулась.

— Я обязательно спрошу Фейджента, чем можно помочь. То есть… — казалось, Илка смутилась. — Предводителя.

Когда становится жарко, будто в солнечный летний день, это значит, что краснеешь? Когда сердце бьётся так, что кажется: идёт под откос поезд, — это слышно кому-нибудь, кроме тебя? А ведь она всего лишь узнала чьё-то имя… Девушку будто разрывали две силы. С одной она воспаряла над одеялом и подушкой, будто уносясь прочь из комнаты, туда, где только воздух и ветер. Другая — рождённая из ядовитых слов «Всегда найдёт подход к тем, кто ему полезен» — заново пришпиливала к земле, точно бабочку к картону.