С добрым утром, Марина

3

В воскресенье вечером люди потянулись со своих дворов в клуб. Шли принаряженные, веселые, свободные от обычных будничных забот. Гремякино золотилось в лучах закатного солнца, пыль на улицах давно улеглась, воздух посвежел, дышалось легко…

Марина чуть ли не с утра все подготовила к началу сеанса — и в кинобудке, и в клубном зале. Она была в приподнятом настроении, двигалась легко и быстро, расставляя стулья и скамейки, закрывая ставни окон. А потом она сидела за крохотной дощатой перегородкой, снаружи которой было написано красными буквами: «Касса», и продавала билеты. Томилась, шумела очередь у окошка, подходили люди, звенели монеты в тарелке на столике. И почти каждого гремякинца она предупреждала с полушутливой улыбкой:

— Пожалуйста, не запаздывайте! Начало сеанса ровно в девять вечера. Кинофильм очень интересный.

— А про что, скажи, картина? — спрашивали иные, задерживаясь у окошка.

— Про то, кого называть настоящим отцом, — отвечала скороговоркой Марина. — Все жизненно и правдиво. Один человек воспитал чужих детей, полюбив их мать, а потом появился родной отец. Как быть? Что делать?.. Прямо за душу берет!..

— Эге, надо обязательно посмотреть!

А когда билеты были проданы, Марина стояла в дверях и пропускала людей в зал. Сначала она делала это одна, затем ей стал помогать дед Блажов. Он пришел в клуб в военной фуражке; сивая, хорошо приглаженная борода придавала ему вид важный и строгий.

Зрители занимали свои места, в зале становилось людно, гудели голоса, раздавались возгласы, смех. Мальчишки-безбилетники норовили прошмыгнуть в дверь незамеченными, просились пропустить их, но Марина и сторож отгоняли настырных, как цыплят.

До начала сеанса оставалось десять минут. Ни одного свободного места уже не было, зал терпеливо ждал. Марина оглядывалась на собравшихся в клубе гремякинцев с тем чувством радости и удовлетворения, с каким смотрит, например, плотник на выстроенный им дом. Да и как было ей не волноваться? Собралось почти все взрослое Гремякино. Вот сейчас она запустит киноленту, и полтора часа люди будут жить той чужой жизнью, что развернется перед ними на экране. Будут следить за поступками героев картины, печалиться вместе с ними, радоваться, пока не вспыхнет на экране надпись: «Конец фильма».

В середине зала, припав крупной фигурой к спинке стула, выделялся Павел Николаевич Говорун; рядом с ним сидела его красивая жена с тугой короной волос на голове. Он со многими заговаривал, казался не замкнуто-озабоченным, как в конторе, а добродушным. Она держалась несколько горделиво и чинно, но, когда муж, чуть наклонясь, обращался к ней, лицо ее озарялось мягкой улыбкой и весь ее приветливо-строгий вид как бы говорил: «Да-да, люди добрые! Мы счастливы и не скрываем этого!»

Люся Веревкина, нарядная, в голубой косынке, шепталась в третьем ряду с молодой женщиной, сидевшей тяжело и неподвижно, оберегая руками свой круглый живот. Их привез на мотоцикле долговязый мужчина, неловкий и суетливый; он бережно провел беременную жену между рядами, усадил и принялся угощать вишнями из газетного кулька.

Евгения Ивановна увлеченно объясняла что-то худенькой, очень похожей на нее девушке, должно быть дочери. Обе были в клетчатых платьях. За ними сутулился, как бы от кого-то прячась, Илья Чудинов; белела нейлоновая рубашка Трубина, заведующего фермой, которого Марина заприметила еще в тот день, когда навещала Татьяну Ильиничну. Сама же Чугункова расположилась с другими женщинами на скамейке почти в конце зала; лишь один пожилой коренастый мужчина был среди них — пастух Огурцов. Большинство гремякинцев, заполнивших ряды, были Марине незнакомы, хоть лица иных уже и пригляделись за эти дни.

Шумно, с громким топаньем в зале появилась дородная, тяжелая бабка в старинном плисовом жакете. Свободных стульев не оказалось, и Марине пришлось усадить ее на скамейке, занятой доярками во главе с Чугунковой. Бабка кряхтела, отдувалась, женщины безобидно посмеивались над ней.

— Она у нас киношница, ни одной картины не пропускает, — пояснила Марине улыбавшаяся Чугункова.

— А чего ж, хоть тут, в клубе-то, посмотришь на людскую радость! — запыхтела бабка. — Живешь, работаешь, а для чего — не знаешь…

— Ну, опять заныла Шаталиха! — урезонили ее доярки.

Бабка заспорила, замахала руками. Чугункова утихомирила женщин и миролюбиво сказала Марине:

— Ишь набилось людей! Соскучились по кино.

Можно было начинать сеанс. Но что-то в зале насторожило Марину, что-то происходило неположенное. Она прошлась по проходу, посматривая на сидевших в ожидании людей. Так и есть! Многие лузгали семечки, шелуху сплевывали на пол; кое-кто украдкой курил. Будто волной, Марину подбросило на сцену, звонким от волнения голосом она объявила, что сорить и курить в зале нельзя. Глотнув воздуха, немного успокаиваясь, она добавила уже как-то просяще:

— Это же клуб, товарищи! Надо вести себя культурно. Мужчины могут снять головные уборы, чтобы лучше было видно сидящим позади.

Между рядами пронесся шумок; головы повернулись, несколько мужчин сняли кепки. А сторож Блажов крикнул от дверей:

— Правильно! Не на рынок пришли…

Марина уже спустилась со сцены, как вдруг увидела, что Илья Чудинов продолжает дымить в руку. Она быстро подошла к нему и потребовала прекратить курение. Он сделал несколько затяжек и только тогда бросил к ногам окурок. А бесцеремонная ухмылка так и не исчезла с его лица. Марину словно обдало жаром, она громко сказала:

— Лучше бы извинились перед товарищем Огурцовым! Как раз подходящий случай — весь наш народ тут.

Эти слова у нее вырвались неожиданно — просто немало наслышалась о поступке шофера. Чудинов побледнел, но Марина не смутилась, не отошла. В зале стало тихо, все смотрели на них. И неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не Евгения Ивановна. Она пробралась к шоферу, положила руку ему на плечо и увещевательно, словно мать, проговорила:

— А шо ж, верно! Ты, Илья, так и сделай, як советует дивчина. Извинись, и точка. И Огурцов успокоится, и тебя беда минует, и гремякинцы вздохнут с облегчением.

Сконфуженный Чудинов что-то возражал, упирался, а Евгения Ивановна уже тянула его к сцене, где стоял, поджидая, только что поднявшийся по ступенькам Огурцов.

Пастух был уважаемым человеком в Гремякине, отцом большого семейства; нанесенная шофером обида жгла его душу, и теперь он был доволен, что все кончалось, как ему и хотелось. Взглядывая из-под густых бровей в зал, он говорил надтреснутым басом:

— Я — что? Я готов, ежели на миру человек извиняется. На добро и я добрый, а на злое… Ни к чему оно гремякинцам, злое-то. В нетрезвости, конечно, было дело. Но личность унижать никому не позволено. Разве тогда он только на меня замахнулся ножом? На всех нас. Стало быть, и прощения пущай просит при всех.

В зале не шевелились, все будто застыли. Лишь Евгения Ивановна, стоя перед сценой, оглядывалась по сторонам, мяла в руке носовой платочек. Она тревожилась за Чудинова, за исход этой необычной истории. Хоть Марина не посоветовалась с ней, все произошло само собой, но случай был подходящий, чтобы сломить упорство Чудинова. Павел Николаевич тоже вначале забеспокоился, а увидев на сцене пастуха и шофера, готовых примириться, даже заулыбался…

Марина была взволнована случившимся, так и стояла в проходе, ожидая, как и все, чем же это закончится. Она заметила сконфуженность Чудинова, его нетвердые шаги, будто он шел по болоту. Пастух повернулся всей своей коренастой фигурой к подошедшему и засверлил его колючим, настороженно-ждущим взглядом. Илья стоял перед ним неловкий, долговязый, остроплечий, ни на кого не глядел, потому что все смотрели на него, и это было мучительно. Пауза длилась несколько секунд. Наконец, сдавленным голосом парень сказал, что тогда, в доме комбайнера Белова, вел себя как последний дурак, больше такое не повторится. Пастух, внимательно выслушав, принял раскаяние шофера, покачал головой и протянул руку.

— Вот так бы давно за ум взялся, а то гонор показывал! — пробасил он и торжествующе посмотрел на тот ряд, где сидели доярки вместе с Чугунковой.

Со сцены они сошли под одобрительные взгляды гремякинцев. Даже кто-то громко захлопал, шум пронесся по залу. Когда поутихло, Павел Николаевич через головы сидящих кивнул Евгении Ивановне:

— Смотри-ка, здорово удалось! И где? В клубе, в кино…

— А шо я казала? Я ж верила в успех задумки? — весело отозвалась та и поискала глазами Марину в зале.

А Марина уже была в кинобудке. Свет погас, и тут же из окошка устремился упругий белесый луч, ровное гудение поплыло над головами людей. Экран ожил, засветился, замелькал.

По привычке слегка щурясь, Марина поглядывала в смотровое окошко, легонько бралась за ручку установки резкости. Фильм ей был знаком, и она больше наблюдала за тем, как вели себя в зале гремякинцы. Теперь она уже не думала о только что происшедшем в клубе. Один раз лента оборвалась. Марина испугалась не этого обрыва, а того, что вдруг раздадутся свист, топот, выкрики: «Сапожник, бракодел!» Так не раз бывало во время практики в клубах, когда набивалось много озорной молодежи, а картина брала за душу каждого. Но все обошлось хорошо. Вспыхнувший на две-три минуты свет в зале выхватил из полумрака крепкую фигуру председателя, склоненные головы молодой беременной женщины и ее мужа. Марина все это увидела в окошко как бы вскользь, быстро склеила ленту и совершенно успокоилась, как только снова замелькали на экране кадры.

Зал опять покорился ее воле, ее рукам. В будке стало душно, лицо девушки раскраснелось, покрылось испариной, она открыла дверь, в которую хлынула густая синева вечера. Яркая звездочка мигала в вышине над Гремякином. Заметив ее, Марина улыбнулась. Девичью душу переполняло гордостью от сознания, что она может дать сидевшим в зале радость, помочь им узнать то, чего они до сегодняшнего вечера не знали.

«Хорошая у меня специальность, очень нужная! И вообще здорово жить на белом свете!» — думала она под мерный гул аппарата.

Но вот фильм закончился, в зале зашумели, зашаркали ногами; люди, еще полностью во власти виденного, еще не придя в себя, устремились к выходу. Марина услышала, как кто-то, покрывая шум, прокричал ей в сторону окошка:

— Спасибо, дочка! Порадовала сегодня людскую душу!..

Это стояла между скамейками, запрокинув голову, приложив рупором ладони ко рту, Чугункова; рядом теснились задумчивые доярки. Марина помахала им рукой, как из окна вагона. А через некоторое время тот же чугунковский голос раздался уже на улице, внизу, перед ступеньками деревянной лесенки:

— Дочка, вылезай-ка из скворечника! Нам ведь по дороге.

— Мне ленту надо перемотать! — отозвалась сверху Марина, довольная, что сеанс прошел удачно и при всем народе ее похвалила сама Чугункова.

— Ну-ну, делай свое дело… Ишь как сегодня помирила пастуха и шофера! Ловко ты их свела. Да и картину поучительную показала про двух отцов. Весь наш ряд всплакнул, а Шаталиха так со слезами и ушла… Слыхала, живете с Лопатихой душа в душу, как родные.

— Привыкаю. Мне все интересно в Гремякине.