С добрым утром, Марина

1

Дом тетки Лопатиной, у которой поселилась Марина, стоял недалеко от поросшей кустарником Лузьвы. Не дом, а картинка, как говорили в Гремякине, — с голубыми ставнями и резными наличниками, с массивной калиткой и скворечником над крышей. Надо миновать огород, засаженный картошкой, капустой, укропом, маком, перемахнуть тын, спуститься тропкой вниз — и вот она, река: тридцать шагов в ширину, в дружном ракитнике, с плавающими гусями и утками. Прыгай с бережка в воду, купайся сколько душе угодно, грейся да загорай на горячем золотистом песочке…

Сама тетка Лопатина, когда-то статная, красивая, а теперь поблекшая, болезненная с виду, уже не работала в колхозе, была на пенсии, вязала людям кофточки и чулки, пускала на постой квартирантов, тем и жила. Старые гремякинцы хорошо помнили ее веселой, бойкой комсомолкой в кумачовой косынке, верховодившей деревенскими девчатами, а после войны, когда недоставало мужчин, она была несколько лет колхозным бригадиром, ходила с осени до весны в стеганом ватнике и кирзовых сапогах, научилась курить, сплевывать сквозь зубы. Муж ее долгие годы работал в сельсовете секретарем, все считали его человеком справедливым, толковым, отзывчивым. Может, потому это уважение и передалось после его смерти на всю семью, дружную, работящую, приметную во всей округе.

Лопатиха вырастила троих сыновей, рослых, белобрысых, обходительных с родителями и людьми, но старший, связист, кавалер орденов Славы, погиб вместе с отцом на Днепре, а средний, сержант-минометчик, — в Карпатах. В живых остался младший из Лопатиных — Сергей Сергеевич, сапер. Вернувшись домой с позванивающими при ходьбе медалями на груди, он сразу женился и неистово, самозабвенно стал работать в колхозе. Он был мастером на все руки, умел бондарить и слесарничать, рыть колодцы и складывать печи, но особенно искусно владел топором и рубанком. Пожалуй, не сосчитать в Гремякине и окрестных селах всего сделанного этим человеком, не пересчитать построенных им домов, новых крылечек. Его плотницкая бригада воздвигала в колхозе все хозяйственные постройки, мост через Лузьву, клуб и многое, многое другое. Даже теперь те из гремякинцев, кому он помог построиться, говорили о его работе с уважением.

— Лопатинское мастерство! Такой плотник и в Москве на ВДНХ не подведет. Может марку показать.

Но жить долго в деревне сын тетки Лопатиной не захотел, насмерть разругался в колхозном правлении, с односельчанами, с бригадой. Матери он объяснил, что не видит дальнейшего смысла жить в Гремякине: работает за троих, от темна до темна, а получает на трудодни один пшик. Вот и распростился он с колхозом, уехал вместе с женой в Сибирь на новостройку. Вернулся он уже заметно оплешивевший, с глубокими складками на щеках, но все еще крепкий, представительный. Построил матери новый дом на пригорке, ладный, просторный, с чудо-крылечком, пожил в деревне год-другой и снова подался в областной город на строительство химкомбината, а потом и жену с сынишкой затребовал к себе. Теперь он со всем своим семейством лишь летом, во время отпуска, навещал мать. Приезжал, наводил во дворе порядок, стучал где надо топором, подпиливал, приколачивал, подкапывал и, отведя за домашней работой душу, насладившись деревенской жизнью, уезжал в город. Дом сохранялся, как игрушка, выделяясь своей красотой и аккуратностью.

— Когда же ты, сынок, насовсем вернешься домой? — спрашивала его мать перед расставанием.

— А когда порядочек в деревне устроится, — невозмутимо отвечал ей сын.

— Да ведь его самим надо наводить, а не ждать этих, как их, варягов разных! — возражала недовольная мать.

Поглаживая кончики усов, сын снисходительно усмехался:

— Э-э, мать!.. Все слова, слова, слова. Как в старинной песне поется.

— Ноне мы стали работать спокойно, хорошо, планы свои знаем, — пыталась она пояснить сыну теми же словами, какие не раз говорил односельчанам председатель колхоза.

Но сын отмахивался от нее, возражал добродушно:

— Э, мать, брось агитировать. Коли ненужным оказался я в колхозе и разошлись наши пути-дороги, нечего теперь вздыхать. Что с возу упало, то пропало. Я уже к новостройкам прикипел. Будь здорова и приезжай к нам в гости, поживи в городе.

Помахав рукой на прощание, он увлекал со двора сынишку и жену, шел по улице важной, неторопливой развалочкой человека, знающего себе цену, но уже равнодушного ко многим деревенским хлопотам и заботам. А мать стояла у калитки и смотрела ему вслед, пока он не скрывался из виду, смахивала концом платка слезы с морщинистых блеклых щек. Она спрашивала себя, кто виноват в том, что сын отдалился, стал ненужным в деревне, и не находила ответа…

Обо всем этом Марина узнала в первый же день знакомства с теткой Лопатиной. Девушку привел к ней в дом колхозный сторож дед Блажов. Хозяйка предоставила квартирантке свою кровать у окна, высокую, пружинистую, с горкой подушек, а сама перешла ночевать пока на печь. В большой комнате, заставленной цветами в горшках, увешанной семейными фотографиями, на которых в разных позах красовались три молодца лопатинской породы, было уютно, чисто; каждая вещь стояла на своем месте. Да и сама хозяйка, этакая неторопливая, медлительная утица, ходила по дому опрятно одетая, будто с минуты на минуту поджидала приезда Сергея Сергеевича…

— А смотается тот охломон, Жуков-то, в его комнатку переберешься, — сказала она Марине и, пытливо взглянув ей в глаза, добавила: — Там тебе будет удобно. Знаю вас, молодых: самостоятельности хочется. Ведь хочется аль нет?

Дед Блажов вскоре ушел, выполнив свою миссию. Хозяйка повела квартирантку во двор, показала ей сараи, погреб, огород. Она щелкала замками, открывала двери и все вздыхала, жаловалась:

— Вот, понастроил Сергей, сынок-то мой, а жить не захотел. Все оставил. Вот и пущаю постояльцев, чтоб скучно не было.

Марине очень понравилось у тетки Лопатихи. Хозяйка не надоедала расспросами о родителях и прошлом, о городской жизни, на что так охочи пожилые женщины, — больше сама рассказывала про Гремякино и соседей, про Чугункову и председателя колхоза, словно хотела, чтобы квартирантка скорей пригляделась ко всему в деревне, привыкла бы к новым людям.

Прошло несколько дней.

Утром, пока Марина спала на высокой, мягкой кровати, тетка Лопатиха осторожно шаркала по дому отечными ногами, тихонько гремела посудой на кухне, а сварив завтрак, ушла на огород делать нескончаемую летнюю работу. Спустя некоторое время стало слышно, как в соседней комнате поднялся Жуков, как умывался во дворе. Потом за стенкой вдруг заиграл аккордеон, застонал, вздохнул, взвизгнул и так же внезапно умолк, будто враз оборвались все голоса…

Марина поспешила встать с постели.

Все эти дни после ее приезда в Гремякино она никак не могла встретиться с Жуковым: он куда-то исчез, клуб был на замке. Кто бы подумал, что сразу же возникнет такое нелепое осложнение? Марина начинала нервничать, беспокоиться. Дед Блажов говорил, что Жуков отправился на автобусе в соседний район, куда собирался перебраться на более выгодную работу, с тех пор его и не видели в деревне. Павлу Николаевичу, занятому подготовкой к косовице и развертыванием строительства в Гремякине, вовсе было не до клубных дел. И все же Марина с помощью Евгении Ивановны наметила мероприятия, которые должны проводиться летом в клубе, побывала в райцентре в управлении кинофикации, получила план демонстрации фильмов и готовилась в воскресенье показывать гремякинцам первую картину…

А вчера Жуков наконец-то появился в доме тетки Лопатихи поздно вечером, попил на веранде воды из ведра и юркнул к себе в комнату. Марине не терпелось поговорить с ним о клубной работе, но зайти к незнакомому парню в столь поздний час она постеснялась. Утром же он опять исчез со двора, под окнами промелькнула его плоская фигура в белой рубашке. Тетка Лопатиха пошла закрыть за ним калитку, пробурчала в сердцах:

— Ишь, не понравилось ему у нас… Культурный работничек!

Не теряя надежды застать Жукова в клубе, Марина принарядилась, в цветастом платье и янтарных бусах вышла за калитку.

Клуб и сегодня оказался закрытым.

Марина села на ступеньки, не зная, что делать дальше.

Гремякино будто пряталось в зелени деревьев от яркого солнца, лишь клуб, как бы оторвавшись от других домов, взобрался на бугор да и остановился там, выставив напоказ свои стены, окна, крышу. Здание было из серых бревен, приземистое, непривлекательное. Обширный двор зарос травой, над которой несмело торчали редко посаженные топольки, повсюду валялись консервные банки, битые бутылки, смятые коробки от папирос. На фанерных щитах цифры и диаграммы рассказывали об урожаях и надоях молока в колхозе, а на доске объявлений старая, чуть ли не месячной давности афиша сообщала, что в клубе состоится лекция о событиях во Вьетнаме.

«Наверно, с тех пор ничего интересного и не проводилось!» — подумала Марина.

Вдоль улицы высились телеграфные столбы, на проводах самозабвенно щебетали ласточки, их было много, точно нанизанных на нитку бусинок. Марина слушала веселое, дружное щебетание, а мысли ее были о том, что хорошо бы разбить вокруг клуба цветники, да посадить бы яблоньки во дворе, да построить бы красивую беседку с вьюнками, чтобы можно было посидеть в тени. Она знала за собой такой грех — вдруг засмотрится на что-нибудь да и размечтается… Постепенно фантазия унесла ее от гремякинского клуба бог знает куда. Уж не эти ли говорливо-звонкие ласточки виноваты? Марина опять посмотрела на живую, радостно щебечущую цепочку между столбами и, не удержавшись, подмигнула им:

— Щебечете? Давайте, давайте веселей!

Потом она еще раз обошла вокруг клуба, долго стояла в бурьяне, глядя на крыши домов, в синеву неба. И вдруг с досадой подумала: «Запустение какое!.. И о чем только здешняя молодежь беспокоится!» Она никого еще как следует не знала в Гремякине, но готова была задать этот вопрос первому встречному, будь то парень или девушка.

Не дождавшись Жукова возле клуба, Марина отправилась в контору, но там его тоже никто не видел. День начинался с неудач, и настроение у девушки портилось. Она заглянула в магазин, в школу, в механическую мастерскую — бывшего завклубом нигде не было. Должно быть, и сегодня он уехал на автобусе.

«Уйду на Лузьву и просижу там на песочке целый день!» — внезапно решила Марина, чувствуя, как ее начинает охватывать глухая тоска.

Через полчаса она уже была на берегу реки.

Вдруг пошел дождь, серебристый и звонкий; Лузьва сразу зарябила, будто в нее вколачивали тысячи гвоздей, вколачивали быстро, торопливо, наперегонки. Мальчишки, загоравшие на песке, похватав рубашки и штаны, пустились через луговину к ближайшему сараю; мелькали их мокрые загорелые ноги, вразнобой раздавались голоса:

— Дождик, дождик, перестань! Я поеду во Рязань!..

Марина и не думала выбираться из воды; она любила купаться в дождь, и эта любовь сохранялась в ней, может, с той поры, когда была вот в таком же возрасте, как и убегавшая к сараю ребятня. Во время дождя в воде всегда казалось теплее, чем на берегу, да еще почему-то хорошо думалось и мечталось.