Лесной колодец

2

В начале лета никольские перекидывают через Святицу новые лавы — пешеходный мостик в два-три бревна шириной. Его сносит весенним паводком. За рекой — лес, в лесу будут ягоды, грибы.

Нынче артель собралась маленькая, всего четверо. Закоперщиком, как всегда, Василий Зыков, мужик еще крепкий в свои пенсионные годы. Тут же его ровесник Павел Кулешов — совсем старик, с маленькой птичьей головой и нездоровой желтизной в глазах. Еще — Колька Мартынов на своем гусеничном тракторе: подвез хлысты и тоже плотничает. Виктор оказался в этой компании случайно, ему, мечтавшему-о подвижничестве сельского учителя, хотелось настоящей крестьянской работы и доверия со стороны деревенских жителей.

Лето было в самой благоуханной поре. Только отцвела черемуха, на горе, по краю села, пенились яблони, луговина ярко желтела, усеянная купальницами. Река сверкала чистой струей, пропуская солнце до самого песчаного дна. В ивняке гомонили птицы, на той стороне куковала кукушка, и Виктор впервые почувствовал какую-то светлую торжественность в этих, казалось бы, однообразных звуках.

Сосновые хлысты звенели под топорами, как басовые струны, сок брызгал из-под лезвий, распространяя медово-холодный запах. Комарье липло к сладкой щепе, к потным шеям, но постепенно убывало, потому что день разгорался, солнце пекло в упор.

Виктор старался подражать Василию Зыкову, у того все получалось несуетливо, сноровисто. И, тесал он, и курил с той деловитой неспешностью, которая отличает людей, уверенных в себе, занимающихся привычным делом. Слегка скривив ноги, он будто бы цепко обхватил ими бревно. Широкие брюки нависают на голенища кирзачей. Иногда он распрямляет квадратную спину, чтобы распорядиться. Виктору посоветовал:

— Не взмахивай высоко топором, ты его легонечко потягивай. Вот так.

Да, лицо у него ужасно, и, кажется, живут на нем только глаза: ясные, густого кофейного цвета. И никак не представить Виктору, каким был Зыков до бедового случая.

— Мои ребята сегодня обещались приехать, — доложил Зыков.

— Генаха с Минькой?! — обрадовался Колька.

— Ага. Они у меня молодцы, все в ногу идут: на моторный завод вместе устроились, в техникум автомеханический на вечернее поступили. Оба к машинам с детства пристрастие имели.

— Я дак их всегда путаю: который Генка, который Минька? — сказал Кулешов.

— Экзамены, говорят, ходили друг за дружку сдавать, когда поступали. Где там преподавателю распознать! — довольно улыбался одними глазами Зыков. И все посмеялись над находчивостью его сыновей-двойняшек.

Стали заносить готовые бревна на серединную стойку. Надо лезть в воду, а она еще холодна. Виктор сунулся первый — зуб на зуб не попадает.

— Эх вы, молодежь!

Зыков разделся, спокойно вошел в реку по самую грудь и взял конец бревна на плечо. Виктор тоже подпирал, что было силы, но, глядя на взбугрившуюся узлами спину Зыкова, чувствовал, что если бы даже отпустил бревно, тот и один, лопнул бы от натуги, а удержал бы.

— Взяли-и! Еще рази-ик! — сиплым с натуги голосом командует Зыков.

Колька забрел в воду, не обращает внимания, что зачерпывает сапогами. Только Павел Кулешов суетится на комле, дескать, для перевесу, а много ли в нем — пуда три. Кое-как завели первое бревно, дальше пошло легче: в воде стоял один Зыков, остальные поднимали сверху, подтягивая за веревку.

К обеду сами лавы были готовы, оставалось приладить поручень. Легли отдохнуть в холодке под старой ветлой, задымили папиросками. Виктор тоже курил, несколько раз давился дымом. Зыков сопровождал каждую затяжку сладким вздохом, при этом внутри у него что-то отзывчиво всхлипывало.

К броду через Святицу подошло совхозное стадо, коровы караваевской светло-бурой масти. Пастух с медным степным лицом покачивался верхом в седле. Лошадь тянула поводья к воде.

— Нынче на ферме коровы глаже своих, — заметил Павел Кулешов, — ведь двести голов, как одна.

— Всю зиму только и подвозим корма, — сказал Колька.

— Зря они, понимаешь, в седлах-то мотаются: пускали бы в лес, чего бояться? Мы с отцом, бывало, перегоним стадо за реку, а сами рыбу удим, — вспомнил Зыков. — В обед бабы спускаются с горы, гремят подойницами: отец садится на берегу и начинает дудеть в рожок, ловко из бересты он их скручивал, в гражданскую войну хохол один его научил. Коровы заслышат и выходят доиться, так были приважены.

То крутое и заманчивое время, когда Василий Зыков был Васькой-подпаском, незнакомо Виктору, и опять не может он представить его подростком.

Река тихонько журчала, в подпоринах мостика, Над стадом стригли воздух пронырливые ласточки и уносились ввысь, к селу. Никольское невелико, избы ровно выстроились в одну улицу, в верхнем конце ее густеют могучие березы, перед ними торчит колокольня с высоким шпилем.

— Во-он парит окаянный! — продолжался разговор, лишенный последовательной связи.

— Кто? Где?

— Ястреб круги водит, будто привязан к шпилю.

— У Миронихи, понимаешь, двух цыплят затрепал.

Все стали отыскивать в небе ястреба. Глаза слепило, облачка оловом плавились в знойном небе.

— А ведь колокольня-то упадет скоро.

— Ну полно, нас с тобой переживет.

— Да посмотри, кирпич из углов рушится, березки прямо по карнизам растут. Грибов, что ли, теперь дожидаться?

— В сельсовете решили ронять ее нынче, пока не придавила кого, — сказал Зыков. — Ко мне председатель уж подходил: возьмись. Пусть молодые, говорю, займутся этим делом, с меня хватит.

— У молодых опыту мало, — мотнул птичьей головой Кулешов.

— Вон как бог отплатил мне за мои опыты. — Зыков ткнул большим пальцем себе в лицо.

— Почему? — поинтересовался Виктор.

— А в тридцать седьмом году колокола сбрасывал с церкви. Я молодой-то задиристый был, комсомольской ячейкой руководил у нас в Никольском. На уездном слете (это еще до колхозов) подходит ко мне секретарь укома, говорит, у вас церква в селе и верующих шибко много: надо, понимаешь, наладить пропаганду против религии. Вот мы тогда и развернулись! Пасха, крестный ход, а мы тоже — вокруг церкви с гармошкой. Я частушку сочинил для того разу, Павел не даст соврать:

У Николы — колоколы́,
У Ефремья — чугуны,
У Николы — попы воры,
У Ефремья — колдуны.

— Едва не избили нас тогда за эти частушки. Кхе-хе! — встряхнулся от дряблого смеха Кулешов. Белесые его глазки совершенно исчезли.

— Повтори, дядя Вася, — попросил Колька, — мы пойдем в Ефремье, тоже споем.

— Это еще не все, — продолжал Зыков. — Дома я взял да вынес все иконы из переднего угла в пятистенок. Бабка говорит: побойся бога, антихрист, ужо батька придет, он тебе шкуру слупит.

Вечером, верно, отец намотал на руку чересседельник — неси на место иконы! «Не понесу». Хлесть вдоль спины! Я подтянул чересседельник к себе, не смей, говорю, позорить меня перед комсомольской ячейкой, все равно икон у нас в избе не будет. Отец рассвирепел. Ах, так! Вон тебе порог, ступай из дому, пусть тебя твой комсомол кормит. Сунул я в котомку топор и хлопнул дверью. Уком дал направление на стройку в город, два года там плотничал.

— Вот и взялся бы сломать колокольню-то, — перебил Павел. — Семь бед, один ответ. Только ее еще надумаешься, как повалить.

Колька привстал на коленки, азартно прихлопнул промасленными ладонями:

— Очень просто! Давай зацеплю тросом, где окошки на площадке, и рвану трактором.

— Трос-то какой надо? С полкилометра.

— Я бы один ее опрокинул, — не без гордости заявил Зыков. — Всего и выбрал бы с десяток кирпичей — сама упала бы, понимаешь.

Стали думать-гадать, куда и как лучше уронить колокольню. Виктору было жаль ее: сразу потеряет прежний вид Никольское. И удивляло равнодушие мужиков.

— Ее бы лучше отремонтировать, ведь когда-нибудь памятником считать будут. Посмотри, в городе все церкви побелены, покрашены, кресты золотом горят.

— То в городе. Тут никому до нее заботы нет, — махнул рукой Кулешов. — Сам посуди, какие финансы у сельсовета? Ну, колодец вырыть, пруд почистить — это им под силу.

— А и отремонтировать можно, еще лет сто простоит, — неожиданно согласился Зыков.

Удивительный человек! Кажется, для него не существовало ничего невозможного. Виктор был рад авторитетной поддержке своего мнения, и почему-то ему подумалось, что не сломают колокольню Никольской церкви, что по-прежнему она будет радовать жителей окрестных деревень своей казенной красотой, вознесенной над глухими лесами.

— Успех работе! — бодро поздоровался дядя Евстигней, придерживая фуражку за козырек.

Он появился неожиданно, видимо, подошел берегом. За плечом — ружье, на ногах — резиновые бродни с подвернутыми голенищами, они кажутся громоздкими, как ступы. Потоптался на щепках, тяготясь присутствием Зыкова, и шагнул на лавы.

— Здоровы́ лежни положили, только сырняком-то они шибко прогибаются.

— Взял бы, да и помог, понимаешь, чем пенять. — Зыков только теперь оторвал взгляд от колокольни.

— У меня — служба, — ответил Евстигней и подсвистнул собаку. Шел он по лавам осторожно, словно что-то пихал потихонечку носками сапог.

Фомка вынырнул из-под берега, встряхнулся и ленивой трусцой последовал за хозяином, печатая мокрыми лапами следы на тесаных бревнах.

— Служба у него, видите ли! Шляется с ружьем, — не стесняясь Виктора, говорил Зыков. — Этта приходит, понимаешь, ко мне, спрашивает: дрова рубил? Рубил. Какие? Березу с осиной. Сколько? Сколько на трактор уйдет, отвечаю. Заплатить, дескать, надо четыре рубля. Надо так надо, подаю деньги. Он сунул их в карман и — к порогу. Стой, говорю, а квитанцию? После принесу, когда бланков возьму в лесничестве. Нет, друг ситный, верни денежки. Ухмыльнулся эдак и говорит: будет тебе квитанция, только подороже четырех рублей. Шельмец!

— Зря ты связался с ним, наплевать на квитанцию: не все одно деньги-то платить, — рассудил Кулешов, опасливо оглянувшись на тот берег.

— Ну, не скажи! Государству я согласен заплатить, а ему в карман — не выйдет! Я вот еще узнаю, давал ли он квитанции другим. Бабы, к примеру, разве спросят с него? Не поленюсь и в лесничество схожу, — не унимался Василий Зыков.

Виктор понимал правоту Зыкова и не испытывал обиды за дядю Евстигнея, но все-таки было досадно, что его недолюбливают в селе. До поездки сюда он представлял дядю Евстигнея уважаемым, добрым человеком, какими знал по книжкам всех лесников, и первым желанием его было пойти с ним в лес. Позавчера они полдня бродили за рекой. Виктор ожидал, что дядя Евстигней познакомит его с какими-то тайнами природы, потому что особенным зрением и слухом он чутко соединен с ней. Может быть, Евстигней и видел и слышал скрытое от Виктора, но больше молчал и казался равнодушным. Вероятно, его ничто здесь не удивляло, все было привычным.

Снова взялись за топоры. Зыков выбрал в перелеске две подходящие березки, стал гладко отесывать сучки, объясняя Виктору:

— Я эти лавы годов тридцать каждое лето ставлю. Поручень всегда березовый: крепко, строгать не надо и красиво. Рядом с ним будто бы и сама река светлеет.

От села кричали, размахивая руками, двое.

— Мои ребята! — сразу определил Зыков и, воткнув топор в бревно, поднялся несколько им навстречу. Глаза заблестели; изуродованная щека задергалась от волнения.