Девочки, кто с нами?

СТЕПЬ УТРЕННЯЯ И ПОЛУДЕННАЯ

Выползешь по утру из палатки — зуб на зуб не попадает от холода, оглянешься кругом, да так и замрешь, широко раскрыв глаза от изумления. Забудешь все на свете: что лишь вчера жаловалась на усталость и боль в пояснице, рассматривая в зеркальце свое лицо, искусанное комарами, сердилась, что оно потеряло бледную нежность, обветрело, а руки огрубели, покрылись на ладонях подушечками мозолей.

Смотришь кругом, притаив дыхание, чувствуешь, как все сильнее и сильнее тебя охватывает озноб непонятной тревожной радости.

Удивительно хороша степь ранними утрами! Необозримая, она покоряет величием простора, обилием красок, по чистоте и яркости несравнимых с теми, что переносит художник с палитры на полотно картин.

Не передать того неуловимого, но остро ощущаемого колебания густо-вишневого марева, разгоревшегося на востоке. Не передать, как оно, переливаясь, начинает постепенно бледнеть, растворяется в хрупкой, прохладной голубизне неба.

Вдалеке от стана поднимаются хлеба: бурыми, грядами тянется рожь, растопырив усы, желтеет ячмень, краснеют кудрявые косяки проса, но больше всего пшеницы — ее не окинешь глазом. Живая, отливающая рыжинкой, притихшая ранними утрами, она словно излучает свет — каждый ее колос окраплен росой, на каждом дрожат светлые капли.

Если степь по утрам не хмурится туманом и ясно небо, то воздух так прозрачно чист, что вокруг будто все на ладошке перед тобой выставлено. Виден соседний стан, будка, сизый дымок, тянущийся из трубы, комбайны, и даже видно, как на перилах мостика одного из копнителей белеет развешанное белье. Там тоже работают студенты и тоже с нетерпением ожидают, когда начнется уборка хлебов. Сено надоело до чертиков. Режут глаз точно выбритые громадины-луга, пирамидами высятся нескончаемые копны-шушаки, а нескошенной травы — тьма тьмущая! На верхушке ближнего шушака, сложив крылья, застыл ястреб. Кажется, охвачен крепким сном, а шея, длинная, хищная, настороженно повернута в сторону озера.

Озеро! Неизвестно, что бы делали девушки без озера. В нем они стирают, отмываются от пота и пыли, в свободные минуты спасаются от зноя. Они привыкли к его вязкому дну, неожиданным ямам, прилипчивым пиявкам; не визжат уже, когда из гущи камыша вспархивает потревоженная утиная стая.

По берегам озера среди желто-бурого солончака стелятся низкие кустики с лиловыми цветочками. Вернее, это трава, которую за цвет и созвездие пяти лепестков девушки прозвали «кустанайской сиренью». И не зря прозвали! В степи круглые сутки пахнет травами, и этого запаха, густого, настоявшегося, уже не ощущаешь. Но едва на рассвете подует с озера ветер, как в палатку проникает аромат волнующей свежести и явственно чудится запах сирени.

Тихо и рано. Солнце еще не взошло, и степь сладко досыпает последние рассветные минуты. Еще спят люди, еще поблескивают ветровые стекла кабин тракторов, выстроенных неподалеку, еще стынет каплями роса на их мощных гусеницах. Но вот какой-то необъяснимый шорох долетает издалека, будто тихо вздохнула степь своей могучей грудью, пытаясь сбросить дремоту. Взошло солнце. Большое, сочное, сразу вынырнуло из-под самой земли, оживило теплым светом все окружающее.

Возле одной из палаток встрепенулся спящий пес. Поднял черную лохматую морду, чихнул и ни с того ни с сего залился радостным лаем. Открылся полог, выглянула Волька. Потянулась, раскинула руки, точно собираясь обнять необозримый, по утреннему холодный простор, и, поняв, что не сумеет этого сделать, рассмеялась.

И вот по стану несется песня, бодрая, звенящая:

Если хочешь быть здоров —Закаляйся…

Через минуту-другую малиновое пятно Волькиной майки уже мелькает вдалеке у небольшого курганчика. Рядом с Волькой катится черный клубок. Пинцет, нашедший себе дом и хозяев, каждое утро совершает со своей любимицей утреннюю пробежку по степи. Эти неразлучные друзья поднимаются раньше всех и будоражат настоявшуюся за ночь тишину.

…Но вот опустел стан — люди на работе. Солнце взбирается все выше и выше, начинает нестерпимо припекать. Близится полдень. Никому уже не взбредет в голову в эти часы любоваться степью. Хоть бы тучка прикрыла жаркое солнце! Хоть бы в тень спрятаться на секундочку! Зноем пышет безоблачное небо; земля, каждая травинка — все обжигает тело. Раскаленным кажется черенок вил, ступни ног, собственные ладони и дыхание. От работающих агрегатов над головами висит серая, едкая пыль. Девочки уже перестали оглядываться по сторонам, стесняться. Разделись до трусов и лифчиков, лишь головы закутали косынками, да носы залепили газетными лоскутками, чтобы не облупились.

Накануне на этом участке прошел трактор с прицепом и сгреб сено в валки. А девушкам его надо собрать в копны. С утра работалось бодро, перепели все песни, какие знали, а сейчас — примолкли. Мучит жажда, отяжелевшие вилы выпадают из рук.

— Комсомольцы, нажмем! — храбрясь кричит Лида и, отвернувшись, облизывает пересохшие губы. Не пристало комсоргу выказывать слабость. Подбирает под косынку взмокшие черные пряди волос, сдавливает складочку между выгоревшими бровями, с тревогой посматривает на подруг.

— Девочки, что же это такое? — неожиданно вскрикивает Тонечка отчаянным, плачущим голоском. — Не могу больше! Лучше убейте меня.

Люся щурит воспаленные карие глаза:

— Спокойненько! Без паники. Быстрее, Тонечка, шевелись, а то не выполним нормы…

Девушки не знают своей нормы по сену. Знают одно, что все эти валки, которым не видно конца и края, нужно скопнить.

— А что если всем вместе навалиться на него проклятущего, и сразу в копну, — подает кто-то неуверенно мысль.

И уже подхватили идею, по всему громадному лугу поднялся ликующий вопль.

— Навались, девочки! С того конца, с того! Нюська, чего зеваешь? Ну, разом взяли! — командует Лида.

Тяжелый длинный вал, подпираемый одновременно десятками вил, медленно движется к копне. Молчат! Лишь слышится горячее дыхание, да похрустывает под ногами ломкая, колючая стерня. Готово! Справились!

— Ура комсомольцам! Ура спортсменам! — кричит Волька, воинственно поднимая вилы. И снова звонкие голоса оглашают степь…

Поработали с час и опять притихли. Снова слабость, снова усталость, расслабляющая жажда, и клонит ко сну. Пинцет и тот скис. Уже не носится следом за Волькой, не помогает лаем работе, сидит, уткнув морду в лапы, посматривает жалобными глазами на девушек — сочувствует. Верный пес не отстает ни на шаг от своих хозяек. С утра на сенокос отправляется вместе со всеми, ночью гоняет от палаток нахальных мышей-полевок и любопытных лисиц.

Внезапно вскрикивает Севочка — разболелась голова. Бросив вилы, улеглась под копешку. За ней прилегли остальные.

— Не могу больше! Домой хочу, — ноет Тонечка, капризно сложив пухлые губы. — Сейчас бы за Каму на пляж, а потом — в воду…

— А ты спокойненько, — останавливает шепотом Люся, — думай про себя, чтобы другие не слышали. Смотри на Севку, она куда слабее тебя, а не пищит. Вот полежим, передохнем. — Помолчав, смеется: — Тонька, а тебе полезно так поработать. Жирок спустишь. Тонька, слышишь?..

А подруга уже спит, раскинув полные руки. Снится Тонечке теплушка, опять зверски трясет на полке, но это не беда — домой едут. Где-то над ухом отчаянно тарахтит, где-то хохочут, и вдруг — бух!.. Просыпается, недовольно ворча. Вокруг смех и визг. Оказывается, подошел трактор и волокушей сгреб копну, заодно с копной и девчат прихватил, потащил к шушаку. Прокопченный, мокрый от пота, чумазый тракторист Сашка озорно блестит глазами, нагнулся над подругами, от смеха щеки трясутся:

— Хороша рыбка попалась…

А еще через полчаса девушки уже на стане. Перед каждой полная миска лапши и пол-литровая банка с чаем. Эх, сейчас бы окрошку из свежих огурчиков, да мороженого…

Впрочем, от лапши не остается ни крошечки и чай выпит до капли. Хлеб тоже съеден. Тяжелый хлеб, не успевают выпекать, но такой вкусный, что можно съесть целую буханку и облизать пальчики.