Долгое прощание с близким незнакомцем

I

— Проходите, Михаил Николаевич, — отступая вглубь коридора, пригласила Вика. — Легко нашли?

Из телефонного разговора с Викой Михаил уже знал, кем она приходилась Глебу Кураеву: «Ну, если говорить о существе наших отношений, я была женой Глеба Александровича примерно со времени его возвращения из Магадана. А разошлись мы три года назад».

— На сороковинах чего только не пришлось выслушать… Если бы все это дошло до Глебовых ушей, он послал бы всех своих друзей по весьма определенному адресу — я уверена.

— Неужто всех? Стариков-то вряд ли, — усомнился Горский.

— Старики тоже не совсем то вспоминали, — возразила она. — Вы знаете, от чего умер Кураев?

— На поминках говорили — склероз сосудов сердечной мышцы. Так мне, по крайней мере, объяснил его сосед Николай.

— А-а! Никола! — Вика пренебрежительно махнула рукой.

— Не знаете Вы, что погубило Глеба, — уже другим голосом объявила Вика. — Он пил.

— Вот это я как раз знаю, — признался Горский.

— Откуда?

— Григорий Алексеевич сказал. В перерыве между речами он подошел ко мне, и мы поговорили. Сначала о «Полигонах». И вдруг ни с того ни с сего он прямо и сказал, чем страдал Глеб. И дал понять, как страдали от этого окружающие, в том числе сам Григорий Алексеевич и его семья. По его словам, Глеба сгубил Север.

— Вот как, — тихо произнесла Вика. — А я все эти годы из кожи вон лезла, чтобы никто не узнал.

Она улыбнулась.

— Я прекрасно помню ваше первое письмо Глебу и впечатление, которое оно произвело. «Восьмое чудо света!», — вот что он сказал тогда. Да, именно так. И, в общем-то, я тоже так считала. Он получил его в то время, когда мучительно сомневался в себе и в том, так ли и то ли пишет, сомневался, не зря ли оставил геологию и занялся литературой. Вы ведь верили в него?

— С самого начала и без колебаний.

— А вот это даже мне удивительно. Он так мучительно и медленно продвигался вперед, что порой охватывало отчаяние. Вы же прекрасно видите разницу между первыми его рассказами и «Северо-восточными полигонами».

«Дистанцию», мысленно поправил ее Михаил, а вслух подтвердил:

— Вижу. Но ведь он с первых шагов проявил себя мастером прозы. Это и давало веру, что ему любое дело будет по плечу. И что после рассказов наступит черед романов, я не сомневался.

— Ну, скажите, из чего было ясно «великое будущее», когда он не написал еще ни «Охоты на весенних перекочевках», ни «Три века спустя после первых русских»?

— На это мне просто ответить. Если вспомнить, сколько смысла и настроения втиснуто в совсем небольшие вещи — «Возле линии перемены дат» и «Пожалуй, что и невесело», — поймешь, что человеку доступно выражение мыслей любой сложности — лишь бы только в голову пришли. А что ищущий истину развивается, переходя от относительно простого ко все более сложному — так это всегда так, иначе он не искатель. А Глеб как раз был искателем и по первой профессии, и по второй. И сила воли у него имелась, и исчерпывающее знание дела, о котором он пишет. Разве не так?

Михаил подумал, что его немного занесло. Зачем Вике знать, откуда ему все это ведомо

Вика внимательно всмотрелась в него, видимо что-то про себя прикидывая, но вопросов задавать не стала:

— Знать-то он, конечно, знал, хотя лучше было бы пореже об этом вспоминать и больше вкалывать, не дожидаясь такой капризной дамы, как вдохновение. В общем, с пути, который он выбрал после геологии, он все-таки не сошел, несмотря на то, что и сам достаточно сильно колебался, и старые коллеги настойчиво звали назад. Крылов — это прототип Кротова в «Полигонах» — так и говорил ему при встрече в Певеке: «Старик, кончай это дело, брось заниматься глупостями, у меня в экспедиции как раз для тебя подходящая вакансия есть!»

И не забывайте еще об одном: Глеб был совершенно, дремуче не образован в литературе. Такие имена, как Скотт Фитцджеральд, папа Хэм, Дос-Пасос, он услышал уже после того, как начал публиковаться. И обязан этим он был Гáлину, ленинградскому геологу. В «Полигонах» он выведен под фамилией Горин. Вы даже не представляете, с какими людьми он знакомился на Чукотке: репрессированные руководители и интеллигенты на поселении, дети ссыльнопоселенцев и уголовники.

— Диктаторы золотопромышленности, — вставил Михаил.

— Да, конечно, и еще летчики полярной авиации, корреспонденты, охотники — чукчи, эскимосы, русские, — полярные капитаны времен освоения Северного морского пути, нынешние метеорологи — короче, такой людской калейдоскоп, столько разных и удивительных судеб, что всего этого хватило бы на добрую дюжину романов. И, кстати, все это богатство, во всяком случае многое, было зафиксировано в его записных книжках. И к ним всегда проявлял повышенный интерес не кто иной, как Юрочка Борзов.

— Это тот деловой мужчина со шкиперской бородкой?

— Он самый.

— А каким образом он хотел приобщиться к записным книжкам?

— Пытаясь подбить Глеба на соавторство.

— На кой-черт Глебу были соавторы?

— Глеб и смеялся! Но мне, очень серьезно, месяца за три до смерти, сказал, что не хочет, чтобы его записные книжки, когда его не будет, попали к Юре Борзову. Он все предчувствовал, просто удивительно. За год до смерти сказал друзьям, где и как умрет. Так вот, относительно Юрочки Борзова, я очень боюсь, что предчувствия Глеба насчет записных книжек тоже могут сбыться. Тем более что Глеб держал их в тумбе своего рабочего стола, и — я специально посмотрела, когда мы были там, — тумба не заперта: бери кому угодно!

— И чем же этот Юра мог попользоваться из Глебовых книжек?

— О! Очень многим! Там были и наброски сюжетов, и записи всяких историй, и прозвища и характеристики разных лиц, многих из которых знал и Юра, когда жил в Магадане, но знал куда более поверхностно, нежели Глеб. Словом, это богатый материал, и…и не Юрочке Борзову с его способностями и мозгами собрать и придумать такой. В записных книжках сидели в зародыше «Полигоны» и следующие романы Кураева.

— Кому знать, как не вам, — согласился Михаил. — Я, правда, не ожидал, что в работе он обращался к архиву, а не к памяти.

— Память у него была гигантская, колоссальная, — заверила Вика, — просто поразительно, сколько всего она вмещала. Глеб был уникальный рассказчик, я столько наслышалась от него, особенно в первые годы нашей жизни, когда он не так много писал. Но чем больше и лучше он писал, тем меньше рассказывал. А было время, когда он меня просто заговаривал, особенно в период запоев. Тогда он мог говорить круглые сутки: и день, и два, и четыре. У меня голова пухла, страшно хотелось спать, но было так интересно, что я почти не засыпала, а теперь безумно жалею, что сама, хотя бы конспективно, не записывала его рассказы. Я вам сказала, что он тогда не очень много писал. Это не так. Годного у него тогда получалось немного. А писал он просто чудовищно много. В нашей квартире была ванна с дровяной колонкой, которую мы называли Филомена. И за неделю он исписывал столько бумаги, что только бросовыми, как он считал, черновиками мы так протапливали Филомену, что горячей воды хватало на двоих. Конечно, теперь я себя ругаю, что топила такими «отходами». Глеб в одном из своих писем приятелю-геологу указал: расход средств на бумагу у меня очень велик. Да, что и говорить, ведь жили мы тогда на сто рублей — на мою зарплату, да на его нерегулярные и очень небольшие гонорары…

А выводить Глеба из их общего запоя с Борзовым каждый раз приходилось мне. Вызывала ему врача, снимала интоксикацию, выдерживала нужный режим. Понимаете, сам он давно бы без этого погиб. Иногда ему подолгу случалось не пить, в основном в экспедициях, но потом он все равно срывался.

— А вылечить его совсем не получалось?

— Я пробовала. Даже уговорила его пройти очень серьезный, дорогостоящий курс, после которого излечение было практически гарантировано. На это ушел бы весь гонорар от очередной книги рассказов. Но Глеб поехал к сестре на Кавказ покататься на горных лыжах, и она его отговорила.

— Почему?

— Я считаю — только потому, что ей стало жаль таких денег на лечение. А так она могла рассчитывать на какую-то долю от них. Поймите, она смотрела на Глебовы внушительные, хотя и редкие гонорары, как на даровые деньги, которые получают «просто так», а не зарабатывают тяжелейшим, изнурительным трудом и которыми по этой причине не грех поделиться и с сестрицей, и с ее детьми. Ей нельзя было объяснить, что в пересчете на каждый месяц полученные залпом гонорарные деньги не составляют даже той зарплаты, которую имела она. Вот вам в высшей степени показательный пример. В поселке, где живет Ольга Александровна, у одной бабушки пропала корова. Куда она там сгинула — неизвестно. Но вскоре Глеб Александрович получает от сестры письмо, в котором она описывает эту историю и прямо говорит брату, как было бы хорошо, если бы ОН приобрел новую корову и тем обрадовал бы бабушку.

— А как отреагировал Глеб?

— О-о! Это надо было слышать! Сначала он раздумчиво произнес: «Бабушке корову купить?», — а затем начал выдавать одно за другим такие витиеватые и смешные матерные выражения, которых я отродясь ни от кого не слыхала. Потом еще несколько раз он повторял: «Купить бабушке корову?», — и шли новые, еще более смешные матерочки. До сих пор жалею, что я их не запомнила. А тогда хохотала до слез.

— Похоже, Ольга Александровна твердо намерена взять в свои руки дела по наследству. Или здесь она столкнется с Людой?

— Думаю, не только с Людой, но и с Ольгой Петровной — той женщиной, которая была на поминках с мальчиком. Это ведь сын Глеба.

— Я знаю, — сказал Михаил.

— Откуда? — в очередной раз удивилась Вика.

— Ольга Александровна сама представила мне Олю и ее сына.

— Оля была знакома с Глебом еще в Магадане, и Глеб своего авторства в появлении у нее ребенка не отрицал, хотя формально их отношения не были зарегистрированы, впрочем, как потом и со мной.

— А теперь Ольга Петровна хочет установить Глебово отцовство через суд?

— Да, хочет. Я обещала свидетельствовать в ее пользу.

— Мне показалось, что Саша и лицом похож на Глеба.

— Похож, похож, несомненно.

— А Глеб принимал в нем какое-то участие?

— Как он мог принимать? Из каких денег? Я же вам говорила, как мы жили. А кроме того, рожать ребенка Оля решила сама, не рассчитывая на его участие. Посвящать свое время Сашиному воспитанию Глеб тоже не мог. Запои заглатывали не только деньги, но и время.

— А после того, как сестра отговорила Глеба, других попыток вылечить его не было?

— Нет. Потому что мы вскоре расстались. Я была сыта по горло. Во время нашей совместной жизни произошло три столь диких случая, что я не решусь их описать. Перенести каждый в отдельности — и то, казалось, было выше сил, но когда к ним присоединился четвертый, затмивший все прочие вместе взятые, я только чудом не сошла с ума и поняла, что надо спасаться бегством. Понимаете, меня до сих пор охватывает настоящий ужас, когда я вспоминаю картину, которую тогда увидела.

«Что ж такое она могла застать? — подумал Михаил, теряясь в догадках. Помолчав, он спросил:

— А вы сохранили отношения после разрыва?