Долгое прощание с близким незнакомцем

Мысли Михаила прервал новый выступающий. Его представили как старого приятеля Глеба, врача из Магадана.

— Я хочу напомнить об одной привычке Глеба Кураева, которая породила традицию среди многих, кто живет на Севере, встречать Новый год на улице. В первый раз это было непривычно и непонятно — без трех минут двенадцать какой-то парень выскочил из квартиры с бутылкой шампанского и парой стаканов раздетым на мороз, чтобы выпить с тем, кто встретится, и пожелать ему счастья. А потом его поняли. Выйдите теперь на Магаданскую улицу под Новый год без чего-то двенадцать — увидите, сколько там в этот час народу. Да и не только в Магадане. Мне случалось встречать Новый год и в других местах — в поселках, на приисках. И везде теперь люди, встречающие Новый год по-кураевски, — с незнакомыми, как с близкими. Выпьем за эту добрую традицию, которую основал и подарил нам Глеб!

Эта речь имела шумный успех. Предлагали завести такой обычай в Москве. Снова говорили о романтике. Михаил отключился было от этого шума, но заговорила женщина, тоже стоявшая в коридоре, обращаясь к соседям, с которыми уже не раз вспоминала, где кто жил в Магадане.

— Так вот в чем дело! А то я никак не могла понять! Однажды один серый такой мужик — не помню, кто привел его в нашу компанию на Новый год, — вдруг встал и пошел пить на улицу. Я уж решила, что он с приветом, сдвинулся, живя в глуши. Ну решительно ничего здравого, тем более возвышенного я не заметила. Тупо встал, тупо пошел пить на улицу. А оказывается, вот от кого все идет!

В большой комнате поднялась суета — к выходу начали пробираться сразу несколько человек. Поскольку выбраться было немыслимо без того, чтобы не поднять всех сидящих и не потеснить всех стоящих в коридоре, трапезу пришлось прервать. Уезжала скульптор, уезжали одноклассницы Глеба, уезжали и поэт с женой. Наконец, все уезжающие вышли. Михаил оказался рядом с пожилым мужчиной, который обращал на себя внимание сильной хромотой по дороге на кладбище. Они одновременно взглянули друг на друга.

— Вы хорошо знали Глеба? — спросил незнакомец.

— Я вообще не был с ним знаком, если иметь в виду личные встречи. Его книги и письма — другое дело.

Пожилой человек улыбнулся.

— Я знаю его давно. Меня и жену познакомил с ним наш старый друг Андрей Прокофьевич, у которого Глеб проходил преддипломную практику. Вы слышали его, когда он говорил.

— Да, слышал его, и читал о нем у Глеба.

— И несмотря на давность знакомства я знаю о Глебе о самом Глебе, едва ли не столько же, сколько вы. Да-да. Дело в том, что Глеб пил, и я всего несколько раз видел его трезвым за все эти годы. Обычно же он появлялся у нас во время запоя, умолял спасти его, дать приют. Его укладывали, вызывали врача. Через день или два, не справляясь с собой, он исчезал.

— У меня закрадывалось в голову такое предположение, — в ответ на откровенность незнакомца сознался Горский, — но я не думал, что дело зашло так далеко. Именно это было причиной его смерти?

— Да, — убежденно сказал неожиданный собеседник и чуть погодя добавил, — и погубил его Север.

«Север, — пронеслось в голове Михаила. — Все Север. Север дал ему знание жизни, людей, дал вдохновение. И Север все взял».

— Извините, пожалуйста, — сказал Михаил. — Назовите мне ваше имя и отчество.

— Григорий Алексеевич.

— А меня зовут Михаил. Говоря, что Глеба погубил Север, вы имеете в виду, что он не устоял перед соблазнами, начав вдруг получать полярные оклады после нищего детства и юности?

— И это тоже, — кивнул Григорий Алексеевич. — Но главное все-таки то, что там все пьют. Таков кошмарный быт и такова традиция. Я сам геолог, и Андрей Прокофьевич тоже. Север мы повидали. И в то же время Глеб был удивительно надежный человек. Мы с Андреем оба воевали и оба совершенно уверены, что на него можно было положиться в любой обстановке. Всегда.

Горский кивнул, а Григорий Алексеевич продолжил:

— В нем осталась незащищенность дикаря перед цивилизацией, но в то же время сам он во многом превосходил большинство цивилизованных людей. Низко пасть умеют многие. Высоко подниматься мыслью, духом, прозрением дано очень немногим. Глебу было суждено и то и другое, но в конце концов важно именно последнее.

— Это очень явно видно в его книгах, — подхватил Михаил. — Особенно когда понимаешь, каким он хотел быть и был — в лучшие минуты и годы.

— Вы имеете в виду «Северо-восточные полигоны»? — спросил Григорий Алексеевич.

— Не только, хотя, пожалуй, нигде еще это не показано полнее. Все же ему удалось жить по мечте, хоть и не все время. Мне кажется, этим он и дорожил больше всего на свете.

— Да, наверно, так оно и есть. Вы знаете, когда я в первый раз прочел «Северо-восточные полигоны», меня сильно покоробило. Возможно, отчасти это объяснялось настроением — я тогда лежал в больнице, — но я воспринял образ выведенного там Бонзы — Сундукова — как человека, который импонирует Глебу.

— Безусловно импонировал, хотя только отчасти. Как профессионал, но не как организатор дела и управляющий.

— О, именно так! Прочитав роман еще раз, я это понял, но сначала мне показалось совершенно непростительным, что человек, для которого все средства хороши, лишь бы достичь своей цели, был не только оправдан, но даже и возведен в образец для подражания! Ведь, согласитесь, Бонза совершенно аморален, хотя он не пьяница, не развратник и весь сосредоточен на работе вроде бы для общего блага.

— Я думаю, Сундуков — точнее, его прототип — как раз и был таким в жизни, — согласился Михаил. — Как бы он ни старался провернуть как можно больше дел ради всеобщего блага, но рисковать шкурой — а не карьерой, причем здорово рисковать, он посылал вместо себя других.

— Совершенно верно. Согласен со всем, что вы сказали.

— И еще, Григорий Алексеевич, — добавил Михаил, чувствуя, что тот хочет что-то сказать, и жестом прося извинения, — мне стало ясно, что в одном романе нельзя выразить и осмыслить все. Я понял, что и Глеб к этому пришел, осознав, что должен написать целый цикл вещей, чтобы показать все что следует и как следует. Вторую вещь из этого цикла он уже вчерне написал — роман «Тактика исчезновения». Не сомневаюсь, что за ним последовали бы другие.

— Вы правы.

Они помолчали.

— Скажите Михаил, а вы бывали на Севере? Чем объясняется ваш интерес к нему?

— На Чукотке и вообще на Северо-Востоке я не был. На европейском Севере и в Сибири бывал неоднократно. Наверное, нигде в других местах меня так не захватывала и не завораживала красота мира, как там, в кристально прозрачных просторах, которым нет конца. Даже в горах такого обычно не ощущаешь.

— Вы занимались альпинизмом?

— Да, было. Но в основном-то я все-таки турист, хоть Глеб и весьма неласково относился к этой категории странствующих. Но тут уж ничего не поделаешь. Ему доступ к природе, хотя и с рядом ограничений, давала его профессия, а мне моя профессия оставляет для этого только отпуск.

— Вы бывали на Кольском?

— Бывал. И летом, и зимой. Даже ногу сломал на горных лыжах.

— У Андрея Прокофьевича там погибла дочь.

— Как погибла?

— Замерзла.

Григорий Алексеевич продолжил:

— Вы, я полагаю, можете догадаться, в каких принципах он воспитывал дочь. Она училась на первом курсе университета. Руководителем похода был аспирант с того же факультета. При движении к перевалу один участник начал отставать. Впоследствии выяснилось, что он страдал болезнью сердца.

— И руководитель не сбавил темп?

— То-то и оно! И замыкающий тоже прошел мимо отстававшего. С ним осталась только дочь Андрея Прокофьевича. Ей и в голову не могло придти, что спутника можно оставить.

— Ну, а дальше, скорей всего, пропала видимость? Или началась пурга? Словом, не смогли найти этих двоих?

— Да этот гусь и не пытался искать! Это уже другие люди искали! И еще одна непростительная глупость — тот, кто ее нашел, говорил, что она еще дышала. Так вместо того, чтобы постараться немедленно ее согреть — чаем, спиртом или растиранием, он отправился за помощью. Когда пришла помощь, девушка была мертва.

Михаил невольно вздрогнул. Смерть девушки заставила его вспомнить собственное бедственное положение в Хибинах, когда он сломал ногу и решил спускаться на одной ноге, чтобы не замерзнуть. С ним была только жена, и в скорый приход спасателей, которых еще надо было где-то искать далеко внизу, он не верил. А дочь Андрея Прокофьевича впервые попала в зимний поход и кроме воспитанных с детства идеалов ничего не могла выставить против холода и беспомощности спутника — ни пещеры не умела отрыть, ни без промедления надеть на себя и отставшего все что только можно. Положение ее было действительно ужасным, но Михаил еще больше ужаснулся, представив, каково было отцу, когда он узнал о ее гибели. Могло ли стать утешением, что дочь ушла в мир иной, не уронив достоинства? Михаил вдруг вспомнил, о чем говорил в память Кураева этот потерявший самое дорогое существо отец. Только о благородстве. Только о стойкости. Только о верности долгу. Ни о чем больше.

Он и Григорий Алексеевич надолго замолчали. Наконец Михаил сказал:

— Жаль, не всему успел обучить свою дочь Андрей Прокофьевич. Вы не находите, Григорий Алексеевич, что люди, воспитанные в духе благородства и верности долгу, зачастую бывают гораздо хуже других приспособлены к жизни в условиях риска, бедности, нехваток, потому что не пытаются уклоняться от них всяческими неправедными путями, не умеют изворачиваться и именно оттого часто гибнут?

— Да это всегда так было! — сказал Григорий Алексеевич, будто бы даже удивляясь вопросу. — Лучшие очень часто гибнут первыми. И приспособиться к подлости им труднее всего.

Всех снова позвали к столу, и они с Григорием Алексеевичем вернулись на свои места.