Младшая сестра

— Я за тебя напишу письмо в Петроград, к хозяину, который тебя знает, — предложил Саша.

Дадаш в раздумье пожал плечами:

— Пиши, если хочешь.

Саша присел к ящику Юнуса и написал письмо в Петроград, к члену правления, который летом приезжал на завод. Перед тем как заклеить конверт, Саша перевел Дадашу письмо.

В письме говорилось, что если сторож Дадаш в чем-либо и виноват, то лишь в том, что без разрешения впустил углового жильца; в пожаре же виновата администрация, не следящая за ремонтом рабочих жилищ, за вентилями.

— Это вентиль виноват, вентиль! — горячо подхватил Дадаш.

В письме подчеркивалось, что пожар не наделал беды, что сторож Дадаш безупречно прослужил семнадцать лет, что это его первое упущение.

Дадаш одобрительно закивал головой.

— Пиши еще, что я вдов, что у меня двое детей, — сказал он.

— Не смей писать этого, Сашка, не смей! — закричал вдруг Юнус, а Дадаш снова с изумлением взглянул на сына: второй раз перечил ему сын. Что с ним такое? Чего он так сердится? На кого? Разве не правда, что он, Дадаш, вдов, что у него двое детей? Злое, злое время пришло для Дадаша: первенец поднимает на отца голос.

— Подпиши, — спокойно сказал Саша, протягивая Дадашу письмо. — А про то, что ты вдов и что у тебя двое детей, может быть, в самом деле писать не стоит.

Дадаш поставил в конце страницы маленькую закорючку, которой научил его сельский мулла. Так было всю жизнь — полвека, что прожил Дадаш на земле: другие люди что-то писали за него, а он, слушаясь их, покорно ставил куда ему указывали маленькую закорючку, означавшую его имя — Дадаш…

Проходя мимо номеров, Дадаш теперь испытывал стыд: ему казалось, что жильцы номеров всё про него знают и уже не он, а они смотрят на него свысока. Люди там жили, правда, неважные, в жалких квартирах, но ведь он скоро останется вовсе без крова. Уж лучше бы он жил здесь, в номерах, не пришлось бы, по крайней мере, покидать насиженное место.

А ветры с северо-востока дули, как на беду, особенно сильно, колючие, злые ветры. Нужно было позаботиться о крове. Ведь не мог же Дадаш, даже по крайности, искать ежевечерне ночлег или скитаться по углам, как Таги: кто впустит к себе безработного старика, вдовца с двумя детьми? В городе, правда, есть квартиры получше черногородских, но плата за них дорогая — не долго проживешь там на свои сбережения, которых едва хватит даже на жалкую комнатку в номерах.

Ах, фирменная квартира! Какой неожиданной бедой обернулась она для Дадаша, она — предмет его первой гордости после сына!

Дадаш стал ходить по заводам, искать место сторожа. Места были заняты. Порой Дадаш наталкивался на странное явление: сторожа у заводских ворот были хорошо, по-городскому одеты и не походили на обычных черногородских сторожей. Это были богатые люди, стремившиеся избежать мобилизации в армию, поступавшие с этой целью на заводы и промыслы в качестве сторожей и для отвода глаз время от времени отбывавшие вахту. Один раз, впрочем, оказалось свободное место, но Дадашу предложили представить отзыв с места старой службы. А какой мог он представить отзыв? Сторож, незаконно впустивший на завод постороннего человека, едва не спалившего завод!»

Дадаш пошел к Шамси просить о помощи — разве не был Шамси его родственником? Но сидя в большой комнате с зеркалами на стенах, с гуриями на потолке, с дорогими коврами на полу, Дадаш не стал просить. Смутился он, что ли, при виде богатств Шамси? Гордость, что ли, сковала его и без того тугой язык? Или, может быть, в тайниках души он упрямо надеялся, что его не уволят с завода? Сам того не предполагая, Дадаш стал просить за Таги, который вышел в этот день из больницы.

Просьба его увенчалась успехом.

Шамси, правда, не взял Таги к себе на службу и не дал ему крова, но он разрешил Таги сидеть у порога своего магазина, и это было немалой милостью: когда покупатель, приобретя ковер, подходил к выходу и звал «амбал!» — что означает «носильщик», — Таги не приходилось, подобно другим амбалам, бежать со всех ног на зов, толкая конкурентов и вырывая у них ковер, чтоб снести его к дому покупателя и заработать на кусок хлеба; Таги оставалось переступить порог магазина и, взвалив на плечи тяжелый ковер, тащить его, согнувшись в три погибели, к дому покупателя. Неокрепшие ноги Таги при этом дрожали и подгибались.

Как-то вечером вышел Дадаш к воротам, взглянул на небо. Месяц шел на убыль.

«Теперь уже скоро», — подумал Дадаш, и ему стало страшно. Он поспешил домой.

— Это она во всем виновата! — хмуро сказал он Юнусу, кивнув на Баджи. — В первый раз, что ли, переполняется форсунка? К чему было звонить на весь Черный город? Будь ты на месте девчонки, ты бы не стал звонить, а сам бы засыпал огонь песком из ящика. Никто б не узнал о пожаре, и все бы шло по-старому. Потому что ты — умный мужчина, а она — девчонка, дура.

Юнус молчал.

Конечно, Юнус не боялся огня, он с малых лет привык к нему в кочегарке. Но он также знал коварство огня, знал, что следует бить тревогу, едва огонь вырвался из назначенного ему предела. Засыпал бы он сам? Или, подобно Баджи, звал бы на помощь? Юнус не знал, что ответить. Но ему льстило, что отец в него верит, и он представил себе, как боролся бы с огнем один на один, как засыпал бы пламя песком из ящика.

— Я не стал бы звонить, — сказал он.

Баджи прислушивалась к словам отца и брата. Она понимала, что ее осуждают за то, что она била в колокол, но не могла понять — почему? Она помнила, как, переполнив форсунку, подбирался жаркий огонь но полу к башмакам Таги, грозил поджечь дом. Разве могла она погасить этот страшный огонь своими руками? И разве не погасили его люди сообща? Слова кочегара снова пришли ей на память: «А убежит — вот кто поймает!» Нет, не обманул ее кочегар!