Трудная дорога к морю житейскому

Он пнул «дохляка» ногой, чтобы сместить труп и рассмотреть морду.

Но «труп» взвизгнул, подскочил в воздухе, звеня короткой цепочкой капкана, и Артем отпрянул назад, чуть не завалившись в камыши.

— Ах ты! — вырвалось у него. Не ожидал он воскресения дохлой жертвы охотника. — Притворщик!

Зверек сгорбился дугой, видимо для устрашения, и по-динозаврьи застрекотал, испуганно зыркая маленькими подвижными глазенками. Теперь понятно, что это была за птица. Это проходимец енот, угодивший в капкан.

Артем снял тяжелый рюкзак, присел на корточки и рассмотрел ловушку, чтобы разобраться в ее устройстве: две дуги, пружина и защелка. Если пружину сжать, то капкан будет взведен, и кто-то в него обязательно попадется. Артем криво усмехнулся, когда понял, что угодил в такой же капкан, защелка которого должна была соскочить рано или поздно, пружина должна была разжаться, а противоречия должны были столкнуться, защемив в ловушку его душу.

Он вздохнул и протянул к еноту руку, проверяя реакцию животного. Енот отскочил назад, насколько позволяла цепь, еще больше выгнулся, встав боком к противнику, и снова устрашающе «затринькал».

— Как же тебе помочь? — пробормотал Артем сам себе, покопался в рюкзаке, вынул пачку печений и бросил одно еноту.

Енот, надо сказать, оказался парнем своеобразным. Больше всего в эту минуту его мучили две вещи: страх перед человеком и чувство голода. Но в опасности человека он не был уверен настолько, чтобы бояться его панически. Он вообще никогда не заглядывал далеко вперед. Да и, в общем-то, близкое тоже виделось ему смутным. Его интересовало только то, что происходит прямо сейчас.

И запах печеньки будоражил его.

Внимательно косясь на человека, енот медленно поднял печеньку, медленно, но цепко взял ее обеими передними лапками, больше похожими на крошечные человеческие ручонки, обнюхал угощенье и осторожно, не сводя глаз с противника, откусил.

Печенье его потрясло! В восторге, уже почти позабыв о человеке, он отдался таинственной стихии вкуса, и молниеносно работая челюстью, мгновенно сгрыз угощение.

Артем поднялся, огляделся и нашел вполне подходящую палку, которой безопасно для рук можно было надавить на пружину. Провозившись минут десять, он освободил енота, и тот грязной тенью шмыгнул в заросли тростника и растворился в них.

Артем оглядел тростник, осмотрелся вокруг — енота нигде не было. Ушел восвояси.

Артем же восвояси уйти пока не мог. Собственных «своясей» в этом мире он не имел никогда, а жить среди людей, в полной мере завися от них, но чувствуя их к себе ненависть и ненавидя в ответ, он больше не мог.

Он вздохнул, уселся на сухую глинистую кочку, достал смартфон и «побродил» курсором по электронной картой.

Выйти к морю можно было за несколько дней или около того. У Артема не было опыта хождения по лесу в поисках самого себя, поэтому он не знал, с какой скоростью это делается, и когда путь этот выведет его к морю. И уж тем более, к пониманию того, как жить дальше.

Внутренняя боль, похожая по ощущению на спицу, воткнутую в сердце откуда-то снизу, из-под ребра, и поэтому достающая прямиком до мозга через грудину и горло, притупилась, одрябла. Но радости от того не прибавилось, как не прибавляется ее после удаления зуба, хоть и немеет боль.

Артем медленно поднялся, еще раз огляделся. Нужно идти. Все равно куда, лишь бы найти выход и понять.

Вакуум

Он пробрался сквозь тростниковые заросли и выбрался к пологому разливу, плавно вдающемуся в довольно быстротечную, но почти пересохшую каменистую речушку.

Выбирая маршрут, Артем решил идти по сухому дну реки.

И он пошел неторопливо и устало, время от времени присаживался на валуны или бревна павших деревьев, принесенных сюда вешними водами, и так сидел, разглядывая биомассу под ногами или однообразный щебень мертвой речки. Разжав какую-то внутреннюю пружину, он высвободил живущее в нем горе, которое обессиливало душу.

До самого вечера он брел, не вдаваясь в детали и не выбирая направления, не подкрепляясь, а только похлебывая воду из бутылки.

К вечеру, выбрав на берегу площадку поровнее, он разбил лагерь: выбросил самораспаковывающуюся палатку, обложил будущее кострище камнями и повесил на сук ближайшего дерева туристический фонарь.

Наконец, насобирав прелого валежника, он разжег костер и уселся за ужин уже в темноте.

То ли привлеченный запахом его костра или его еды, а может и следовавший за ним все это время, но на краю освещенной костром прогалинки появился енот. Прихрамывая на заднюю лапу, он подобрался довольно близко, суетливо обнюхал землю вокруг себя, понюхал воздух, облизнулся и уселся, как собачонка.

Но, долго он высидеть он смог — характер не позволял. Вскоре он опять засуетился, обнюхивая землю вокруг себя, но ничего не нашел, и вернувшись в темноту, исчез в ней, а потом выскочил совсем с другой стороны, схватил пакетик макарон и так же быстро растворился в живом лесном небытии, унеся добычу.

Но он не исчез навсегда.

Стоило Артему зашуршать упаковкой или хрустко разломить прут для костра, енот снова выпрыгивал и старался ухватить что-нибудь из поклажи, действуя с неистовой проворностью и быстротой. Как будто напился какого-нибудь волшебного кофеина без всякой меры и теперь живет в ином времени, а все другие существа кажемся ему медленными и тупыми черепахами.

Погруженный в созерцание своей бездонной пустоты, Артем не обращал внимания на суетливые выкрутасы зверька. В конце концов, дождавшись, когда костер потухнет, он залил его из бутылки водой, набранной из реки, и влез в палатку.

Здесь он достал свой блокнот, в который вносил собственные открытия, долистал до последней записи, которая гласила «Пусть все это взорвется во мне и выйдет с дымом вон!», подвел ровную черту карандашом и под нею написал: «Взорвалось. Если выплеснуть ненависть, легче не становится. Что-то оторвалось. Мне еще больнее.»

Утро было чужим. Да и может ли оно быть своим в мире, где все чужое. Даже в лесу хватало враждебности. И безумствующие всю ночь комары, и позабывшие о всяком благоразумии крикливые птицы, и шумные деревья, и бурлящая река, и енот, который разворошил рюкзак напусто, мечтая найти печеньку. Не знал, глупый, что съестное Артем забрал с собой в палатку, и теперь его пытались разграбить кусачие рыжие муравьи.

Артем спустился к речушке, умылся и залпом выпил прихваченную коробку ряженки.

Потом он вернулся к вещам, разбросанным енотом или еще каким фентезийным «духом леса». Тщательно осматривая и вытряхивая каждую вещь, он сложил поклажу со всей подобающей ровностью, распределил в рюкзак в заранее обдуманном порядке. Самой верхней уложил хорошо примятую коробку из-под завтрака. Потом вымел дно палатки щеткой, палатку собрал, упаковал. Пора в путь. В никуда.

Прямого маршрута к морю отсюда не существовало: горная местность не любит прямолинейности и посмеивается над нею. Поэтому, прикинув по спутниковой карте, Артем наметил путь извилистый, но пологий. В конце концов — не на скорость он идет к морю. Да и… Не идет он никуда, а так, стену лбом бодает. Или проломит ее, или лоб расколет, других нет вариантов.

После вчерашнего вопля, от которого до сих пор першило в горле и больно глоталось, обратно, в прошлое, даже если и пойдешь, уже не попадешь.

Артем вздохнул полнее, взглянул на южную гору, на тревожное серое небо, забранное быстрыми клочками туч, и пошел в будущее.

Через час, за который по обычной местности можно пройти километров пять-шесть, он, если верить карте, прошел всего полтора. И то, устал, распарился, как в бане — день выдался душным и по-тропически парким. Усталостью сказывалось и внутреннее опустошение — оно обесценивало любые его устремления, все делая блеклым, бессмысленным и тупым.

Приходилось часто останавливаться, чтобы перераспределить поклажу, попить воды или отогнать вновь увязавшегося за ним хромого енота.

Артем больше не подкармливал его печеньками, пугал, бросал в него камни и комья земли.

Енот отступал в сумрак зарослей и исчезал в них с таким испуганным видом, что верилось, будто он не вернется.

Но к следующему привалу этот юркий зверек, и внешне и по характеру больше похожий на помесь лисицы с обезьяной, уже крутился рядом, суетился в нескольких метрах от Артема и обнюхивал воздух.

Опустошение постепенно отступало, заполняясь раздражением и злостью, он вернулся к почти прежнему состоянию сосредоточенности и внутренней твердости. Однако, боль не исчезла, да еще и обогатилась резями в горле, которые слабели только от специального спрея и от приливов злости.

Теперь у него появилась новая возможность — он научился злиться, выплескивать и психовать конкретно, а не вообще!

Вначале этот новый скилл ему даже понравился — ведь теперь он мог сказать что-то свое. Он будто вырвал из сердца проволоку, которая сковывала его и даже загнала в лес. Подальше от людей и их дорог.

К Федеральной трассе Артем старался не приближаться ближе, чем на километр. Впрочем, и не удалялся от нее, чтобы время от времени пополнять запасы продовольствия и воды.

Отдыхая добрый десяток раз, к завершению дня он прошел около семи километров и, мучимый раздражением, разбил лагерь так, чтобы с его возвышенности хорошо просматривалась трасса и небольшой торговый поселок-островок, наполненный проезжими людьми.

Развернув палатку так, чтобы, пойди дождь, ему не оказаться на пути водного потока, Артем уселся на выступе и смотрел, как по шоссе снуют крошечные машинки, как они заскакивают на торговый пит-стоп и, утолив нужды, мчатся дальше, ничего о нем не подозревая.

Не ожидая перемен, Артем решил подвести итог: он достал свой блокнот и внес новую, самую короткую запись: «Опустошение».

Когда тетя Тоня совсем состарилась и уже лежала в больнице подключенная ко всяким медицинским аппаратам, он пришел с нею проститься. Не один, а в составе тех, кто ее еще помнил. Набралось человек семь.

Артем даже не узнал ее — так она постарела, осунулась и иссохла. Но глаза… Эти глаза он узнал бы среди тысяч других, он помнил и любил их всегда.

Тетя Тоня узнала всех, обрадовалась и всех обласкала, как родных. Всех, кроме Артема. Его она не припомнила.

Прощание было коротким, реанимация, как ни как.

Когда они уже уходили, тетя Тоня хрипло вскрикнула:

— Стой! — ее осенила догадка-воспоминание. — Тебя я тоже помню!

И она затрясла пальцем в воздухе: подожди, мол, сейчас вспомню. — Ты… М-м… Чужой… Я так тебя называла. Ты был… Такой испуганный какой-то… Правильный. Не надо быть таким, я не люблю таких. Жить надо… Жить надо полнее.

Артем никак не отреагировал на ее слова, ни одна мышца не дрогнула на его скульптурно-недвижном лице. Только больно сжались пальцы в кармане и хрустнул пластиковый шарик от детской погремушки. Но никто, конечно, не увидел этого. Ведь психовать нельзя.

Зато теперь, выплеснув ненависть в мир, он позволял себе злость в любой ее форме. Ему даже хотелось, чтобы появился какой-нибудь повод ее применить.