Трудная дорога к морю житейскому

Во-первых, он всегда держал себя в середине чувств, умея терпеть что-угодно и сколько угодно. Он был самым настоящим мастером терпения, маэстро выдержки.

Во-вторых, он зубрил и читал — это под силу почти любому, если быть правдивым. Так он стал самым крепким учеником, который, впрочем, маскировался под хорошиста. Это достаточно усредненно.

И это хорошо, потому что умный имеет шансы, а вот глупые точно всегда где-то внизу.

Во-вторых, он стремился к ровности и идеальности сам по себе, по своим врожденным качествам. Поэтому ему легко было привить себе аккуратность. Аккуратных, ухоженных и чистоплотных всегда уважают, не взирая на прочее. Даже если жизнь затолкает аккуратного в самый низ, он будет наверху этого низа.

В-третьих, Артем всегда находил себя в спорте. Спорт — огромный источник всего, что ему требовалось. Он всегда подтягивался, бегал и отжимался с удовольствием, хотя иногда и проигрывал намеренно, чтобы не выскакивать из своей середины. Но в армии его это часто выручало. Там он был самым крепким и жилистым среди всех средних по телесной конституции.

Так он и жил в своих четырех стенах — тренировке терпения, развитии эрудиции, тщательной аккуратности во всем и спортивных занятиях.

Однако, здесь, в лесу, из всех его стен более-менее крепко стояла «стена-спорт», ибо ходить по горам — то еще испытание.

Остальное отступило, растворилось в щебете птиц, потому что без людей тонуло в бессмысленности.

Он улегся на матрас и, слегка сощурившись от светлоты неба, пробивающейся сквозь мягкие влажные облака, стремящиеся к морю, задумался. Вдруг, почти провалившись в дремоту, он почувствовал, как рюкзак, подложенный под голову вместо подушки, шевельнулся сам собой.

Артем поднялся. Енот шмыгнул в кусты и по-динозаврьи затринькал.

— Это ты? — насторожился Артем. Он подтянул к себе рюкзак, раскрыл его и вынул хлебную нарезку, кинул кусочек в кусты.

Уже через мгновение оттуда появилась любопытная, алчная морда с пятнышком запекшейся крови на лбу.

— Это ты… — облегченно выдохнул Артем и кинул следующий кусочек, но уже близко, чтобы зверек был вынужден подойти.

Енот, а это один из тех типажей, которых жизнь ничему не учит, подобрался почти вплотную к Артему, схватил угощенье и, немного отступив, сгрыз, так быстро работая челюстью, будто челюсть его не жует, а дрожит мелкой дрожью. Потом пристально оглядел землю вокруг, чтобы не упустить ни крошки, и привычно обнюхал воздух вокруг себя.

Артем почувствовал некоторое облегчение. Будто путь зла сам его хотел выбрать, но, обошлось, и теперь Артем свободен быть таким, каким захочет. И он не хотел быть злым. Не облегчало это.

Накормленный енот свернулся почти по-кошачьи и задремал, поглядывая иногда на Артема, если тот шевелился. Странный парень — он одновременно опасался и доверял. Это енотье качество удивило Артема. Надо же быть таким поверхностным, неглубоким, таким… енотом. К тому же идущим за незнакомым человеком в незнакомом направлении.

Вскоре восстановившись, не то отдыхом и обедом, не то появлением воскресшего енота, Артем поднялся, снарядился и осмотрел долину.

Нужно идти. В конце концов, еще было, о чем подумать.

В низине, трудной из-за пересохшего ручья, который тысячелетиями бороздил землю, размывая ее до каменистой основы и оголяя каждую весну, Артем спустился на дно и легко забежал на другой берег по удобным камням.

За спиной он услышал динозаврий стрекот — енот не отставал.

Артем подыскал камень, выследил преследователя взглядом и прицельно метнул. Но теперь целился так, чтобы уж точно не попасть.

Енот оказался сообразительным, он понял, чего от него ожидают и шмыгнул в сторону, вернулся на тот берег каменистой промоины и там растворился в густой зелени.

Вечером Артем уже разбивал лагерь на верху очередного подъема.

Но стоило ему сбросить с уставшей и горячей спины поклажу, как енот внезапно выскочил из кустов и бросился к рюкзаку, пытаясь утащить в кусты ношу ощутимо превосходящую его по объему и весу.

Артема раздражали попытки наглеца, и он слегка взмахнул рукой для устрашения. Тот отскочил на шаг, готовый тут же ринуться обратно на добычу печенек, но замер, навострил уши и прислушался. Простояв так многие минуты, пока Артем разбивал лагерь, енот, наконец, оживился и исчез в кустах.

Вместо ужина Артем уселся на рюкзак, вынул блокнотик и задумался над следующей записью.

Теперь ему было, что сказать. Теперь он понимал, что мир устроен как-то иначе, что ненависть мира к нему — это какое-то зеркало, какая-то рефлексия. И, хотя зол мир, но и человек преисполнен зла. И он написал: «Если мир зол, то и я зол. Но станет ли мир другим для меня, если я не стану другим для себя?».

Из небольшой впадины, заросшей деревьями, послышались очередные визги енота. На этот раз какие-то другие — истеричные, ужасающие.

Артем подхватил топорик и ринулся в чащу. На поляне, в самой низине, енот оборонялся от целой стаи своих собратьев.

Увидев человека, еноты отскочили на край поляны. Остался только один, самый крупный, с рассеченным надвое ухом.

— Чужой! — позвал Артем своего знакомого и подошел близко. Большой енот с надорванным ухом взвизгнул. Похоже, увлеченный дракой с енотом-чужаком, он не заметил Артема. Теперь же метнулся в кусты и застрекотал оттуда.

Артем подобрал трухлявую палку и пошуршал ею по кустам и стволам молодых деревьев. Стая в панике разбежалась.

Ужинали вдвоем.

— Не пускают тебя свои? — усмехался над прожорливым енотом Артем. — Чужой ты для них…

Чужой енот напомнил Артему его самого — не пускает мир енота к себе. Хотя… Скорее всего, мир енотов разбит на стаи, вот и не пускают чужака. Да и мир людей такой же. Если бы он не был чужим для тети Тони, то не вырос бы отчужденным от людей.

С другой стороны — что уж надумывать — это он сам решил, что она ему вместо мамы. Сам себе придумал, сам обжегся, сам спрятался от людей в четыре стены правильности.

А он просто был не из ее стаи.

Сама она тоже жила в чужой стае. Бурная молодость, о которой она рассказывала фрагментами, бережно складываемыми Артемом в память, пошатнула ее здоровье. Она не могла рожать, и своих детей у нее не было.

Муж ее — какой-то небольшой чиновник, ставил ее ни во что. Она часто жаловалась, что его дети, оставшиеся от первого брака, матерью ее не считали, а только прислугой.

Грустно, но это была не ее стая.

Камень

Утро выдалось солнечное. Печальные тучи, вчера поливающие и без того влажный лес, ушли вслед за ветром к морю. Солнце согрело выпавшую из них влагу, и день наполнился паром, густым лесным воздухом и «звонкими» лучами света, пробивающимися сквозь дымку.

Двинувшись дальше и вскоре спустившись с горы, Артем с енотом наткнулись на каменистую речушку с быстрой, чистой водой.

Заметив внизу по течению небольшой разлив, Артем сместился туда вдоль берега, невольно любуясь красотой места. Здесь он разбил лагерь, чтобы провести на реке весь день, помыться и надуматься вдоволь. Он не знал, что вид текущей воды мог произвести на него умиряющее впечатление.

Енот исчезал время от времени в кустах, потом возвращался и дремал. Вскоре просыпался, вставал на задние лапы, и, высматривая в лесной непроглядности тени своих сородичей, поскуливал.

— Ты хочешь соединиться с ними или боишься их? — спросил его Артем. Енот не отреагировал.

— Думаю, мы не должны бояться их или обижаться. Попробуем их простить, — сказал он еноту и себе.

Он вошел в резвую речную воду, которая была одной теплоты с воздухом, а потому разницы почти не ощущалось, и задумался о прощении. Мог ли он простить? Наверное, нет. Не потому, что был обижен или припоминал какие-нибудь уязвления. Он не мог простить органически, не получалось выбросить из своего состава этот тяжкий камень. Внутри его души будто плакал маленький мальчик, беззащитный, одинокий и всеми брошенный. Он никогда не находил себе покою, и ничто не заставляло его притихнуть.

Артему припомнился день рождения, в который он ожидал чуда. В детстве он верил, что дни рождения полны чудес. Может, так оно и есть, но… Не его дни рождения.

В тот день, так больно застрявший в памяти, ему исполнялось восемь. С самого утра он видел, как цветисто вибрирует мир вокруг него — сейчас произойдет чудо! Но ни утром, ни в обед, ни к вечеру чудо не явилось.

Он изнывал, он трепетал в тревожном ожидании. Но бесплодно.

Вечером, делая вид сам перед собою, что чудеса — это реальность, а не его выдумка, он принес тете Тоне свой глупый рисунок. Даже сейчас он вспоминал о нем со стыдом. Простенькие, сочные детские каракули с ребенком и женщиной, над которой он написал розовым карандашом «Тетя Тоня». А вокруг много других детей, но нарисованных слабо, тусклым просты карандашом.

Она взглянула равнодушно, вздохнула и смяла бумажку. Без всякого озлобления, без раздражения, но холодно и отчужденно. В тот день она была уставшая и грустная:

— Иди уже спать. Тоже мне нашелся… Карандаши только переводишь.

И больше ничего.

Глупая и незначительная сцена, всплывшая в памяти, вытеснила мысли о прощении, которые теперь казались наивными и безосновательными. Он уселся на донные камни так, чтобы можно было опустить голову под воду, занырнул и закричал под водой. Но вместо крика он слышал только бульканье воздуха в ушах, перемешанное с мычанием подводных воплей.

Когда воздух закончился, Артем поднял лицо, отер глаза и вздохнул.

— Я прощаю тебя… — сказал он воде и пустоте над нею.

Вода не ответила, она неслась и неслась дальше, вниз по течению ручья, унося и растворяя в себе и его слезы и его воспоминания.

Весь день Артем нырял в неглубокой яме, чтобы научиться плавать под водой. Но тело его всплывало, и он цеплялся за камни, лежащие на дне.

Он старался продержаться под водой как можно дольше. И самое забавное, что он увидел под водой, это то, что у ныряльщика, как оказалось, нет жизни, его нервная система работает иначе, парадоксальнее.

С одной стороны — ей неоткуда собирать данные — ныряльщик почти ничего не ощущает, ни воздуха, ни запахов, ни прикосновений мира, ничего не видит и не слышит, а пребывает в вязком мягком «ничто». Эти ощущения напоминали Артему смерть, как он ее представлял.

С другой — не имея на чем сконцентрироваться, его внимание лицезрело жизнь саму по себе, без искажений, вносимых разнобойной и ненужной рябью окружающего. И жизнь виделась тихой и неутолимой жаждой бытия.

Только сейчас он четко и твердо осознал, что хочет жить.

Поэтому ему понравилось нырять.

Наконец, разрываясь между желанием быть на дне и всплыть на поверхность, он отпускал камни. Его тело неудержимо всплывало, он протирал глаза, видел сочный летний мир и чувствовал себя новорожденным, едва родившимся ребенком, еще не придумавшим себе страхов.

Енот купаться не хотел, а только бегал по берегу, пытаясь найти сухопутную дорогу к Артему или чутко дремал в тени кустарников.