Трудная дорога к морю житейскому

К сумеркам накал раздражения, подогреваемый ордами комаров, дошел до своей верхушки, если такая, конечно, существует. Особенно, когда поднялся крепкий ветер, сгоняющий комаров со всей долины и срывающий с шумных деревьев листву и бросающий все это на Артема. Будто лес пытался прогнать его обратно в мир людей, которые прогнали Артем в лес.

Как назло, не отставал и енот. Артем в очередной раз заскрипел зубами, когда этот наглый зверь в черной воровской маске на глазах попытался утащить пакетик с мусором.

Артем вскрикнул, скорее даже взрычал, подхватил камень и швырнул в навязчивого зверя.

И попал!

Енот, по каким-то своим глупым представлениям ожидавший от этого человека незаслуженных бонусов, никак не ожидал от него камней. Удар пришелся аккурат в лоб. Енот громко и протяжно взвизгнул, запричитал, пулей бросившись в свои темные кусты и быстро, судя по удаляющимся и растворяющимся в шуме ветра звукам его жалоб, умчался вон.

Артем погнался было за ним, где-то в глубине души сожалея о случившемся, но остановился и выкрикнул в шумящий лес:

— Пошел прочь! — удивительно, но голосовые связки уже восстановились, хотя голос стал грубее, взрослее. — Ты мне никто! Ты чужой!

Он зажег фонарик, вернулся к пакету с мусором, чтобы забрать его, и увидел на бледной полупрелой листве лесной подстилки кровь. Крови было немного, но она была неприятной, вязкой и почти черной в полумраке.

Артем присел на корточки, всмотрелся пристальнее, даже мазнул по окровавленному листу пальцем. Кровь была омерзительной, теплой и похожей на какой-то экстракт смерти.

Артему стало не по себе, и вначале он пытался найти себе оправдание. В конце-то концов, чего он пристал, этот енот! Но, присмотревшись по правде, решил, что кровь — это единственная конечная цель любой злости, раздражения или гнева.

Только кровь.

Отшатнувшись от нее, он поднялся, ногой нагреб на кровавую кляксу листвы, тут же разлетевшейся под натиском одуревшего ночного ветра, и вернулся к палатке.

Артем никогда не испытывал открытой злости. Ненависть его, которая жила в нем всегда, была твердой, но никогда не устремлялась к чему-нибудь однозначному. Он не ненавидел кого-то именно, не желал кому-то плохого или хорошего. Он просто терпеливо смотрел дурное кино.

Но теперь он и сам проник по ту сторону экрана, ранил, а может быть убил, енота — единственное живое существо, которое было с ним в этом лесу. Пусть и чужое существо.

Артем долго не мог уснуть в шатающейся на ветру палатке, размышлял о своей новой природе и, видя себя недобрым персонажем мрачного сериала, хотел еще разок закричать во все горло. теперь уже от ненависти к себе.

Права была тетя Тоня. Таких нельзя любить.

Ему припомнилось кладбище, на котором ее похоронили.

Через два дня после похорон Артем посетил свежую «мамину» могилу, придавленную гранитным камнем.

— Я не Чужой, — прошептал он. — Меня Артем зовут. Артем! И жить… Я очень хотел жить полнее, но… Прощайте.

Сломанный им в больнице, но собранный из осколков и аккуратно склеенный пластиковый шарик, похожий на объемную точку, он оставил на могиле. Сам же сел в такси и умчался по магазинам, чтобы купить рюкзак и спрей, необходимый при повреждении голосовых связок. Так он отправился из Ростова в Горячий Ключ, в далекий южный лес, к своей мечте — выплеснуть ненависть вон. И теперь опустошенный и выжатый этим воплем лежал в том темном лесу и не мог заснуть из-за стона разыгравшейся бури, а больше от обиды, злости и безвыходности.

Буря

К утру погода только ухудшилась, ветер остервенел, гнал по низкому небу темные пятна, время от времени срывающиеся в косую дождевую морось.

Пустота больше не мучила Артема, а всецело заполнилась раздражением, отвращением к этому миру и к себе самому. Артем даже почувствовал прилив сил, навеянный этой по-своему приятной дерзостью и чувством могущества.

Борясь с безумным ветром, он упаковал лагерь и, обходя крупные деревья и торчащие отовсюду, шатающиеся колкие ветки, ушел к автотрассе, чтобы запастись провизией.

«Городок» представлял собой заправку и несколько небольших магазинчиков, прилипших по обе стороны к асфальтному шоссе, мокрому и блестящему из-за внезапных коротких порывов мелкого дождя.

В продуктовом магазине людей не было, если не считать молодой продавщицы, которая не обращала на Артема никакого внимания.

Взяв нужное, Артем выложил товары на прилавок, чтобы продавщица могла посчитать цену, и заметил, что упаковка выбранной им лапши надорвана.

— Замените, — приказал он девушке чужим голосом, полным холодного и решительного презрения.

Продавщица ухмыльнулась, глянула на упаковку вскользь и равнодушно покачала головой:

— Товары возврату на подлежат!

От ее надменности у Артема даже будто картинка поплыла перед глазами. Он поднял лапшу с прилавка, сжал ее до хруста в злой кулак, потряс этим макаронным кулаком перед лицом девушки, стараясь поднести как можно ближе к ее глазам, и прохрипел, с трудом сдерживаясь от того, чтобы на растереть упаковку об ее глупое, хотя и миловидное лицо:

— Я сказал замени, тварь! Иначе я… — он не знал, что он «иначе», с непривычки не придумалось быстро. Но это «иначе» наверняка было страшным.

И она увидела в его глазах все, что сам в себе он не видел, вздрогнула, быстро вскочила, заменила лапшу, отсчитала сдачу и уселась обратно на свой стул, сжалась и потупила испуганные, почти детские глазки.

Когда Артем открыл входную дверь, порыв ветра, сопротивляясь его возвращению в лес, захлопнул ее обратно с грохотом.

Продавщица вскрикнула от неожиданности.

Артем заново открыл дверь и, удерживая ее с силой, остановился и обернулся. Девушка сидела на своем стульчике и всхлипывала — маленькая, дрожащая, жалкая девчонка, вероятнее всего, подменявшая на работе маму или «самостоятельная», взрослеющая дочка магазинщика.

Артем чуть не шагнул было назад, даже с сожалением подался весь к ней, к ее страданию и боли. Но ветер снова попытался выхватить из его руки дверь, и он вышел вон.

Он никогда никого не прощал, не извинялся искренне и никогда не чувствовал вины. Не умел.

В памяти предательски больно мелькнули вчерашние удивленные глаза енота, получившего камнем в лоб. Почему-то енот не испугался, не разозлился. Он вначале, за сотую долю мгновения до боли, удивился. И его удивление промелькнуло теперь в глазах юной продавщицы пред тем, как она поняла, что ей больно и страшно.

Приметив цветочный ларек, Артем ринулся к нему, чтобы купить самый большой букет или много самых больших букетов и подарить этой девочке, оскорбленной и испуганной его новой, малознакомой ему самому, злостью. Пусть бы она только не плакала, пусть бы она только не чувствовала той боли, с которой он жил всю свою жизнь от первого ее дня.

Но ларек оказался закрытым, заброшенным и пустым.

Ненависть… Что делать с ней?

Теперь, когда Артем разрешил себе ее выплескивать, она только разрослась, будто явное проявления озлобления для нее было так же питательно, как влажная среда для плесени или как эта рвущаяся, сырая погода для лесных лишайников.

И ему думалось, что ненависть чужеродна, как очередной пандемийный штамм. Или она сидит внутри Артема и убивает его, или она выплескивается на окружающее и убивает все вокруг. Чтобы все равно в конце убить его самого.

В обоих вариантах ненависть — это уничтожение, кровь и смерть. А если мыслить глобально, смерть всего вообще. Скорее всего, только таковы мотивации архаических персонажей, таких, как дьявол. Не власть им нужна, не наслаждение чужой болью, ибо они ненасытны. Они жаждут смерти всего сущего, включая самих себя.

Выходит, дьявол — первейший из всех самоубийца.

Артем перешел скользкое шоссе, лавируя между пролетающих легковушек и стараясь не задерживаться и не оборачиваться, углубился в лес. Но здесь он не удержался, обернулся и глянул на магазинчик. Где-то там сидела его первая жертва, если не считать енота.

Он уселся в сырую траву и с брезгливостью оглядел свои руки. Они дрожали от кипучей злости, которая уже схлынула, оставив только горечь и боль, которую чувствовала теперь эта девочка, и которая теперь его самого наполняла до краев.

Дьяволом он точно быть не хотел. Не для того он убежал в этот лес.

А значит, нужно идти в другую сторону, нужно искать себя там, где нет ненависти, а есть… Что-то другое, которое еще предстоит осознать.

И он пошел дальше, пытаясь отыскать путь к себе в этом странном и сложном лесу, который туманно называется жизнью.

К середине дня северный ветер унесся дальше, на юг, по Атремову маршруту, оставив разбросанную повсюду, сорванную с деревьев листву, и тихие темные облака, развеивающие над лесом мелкую водяную пыль.

Опять стало парко и душно.

Одним рывком Артем прошел сразу пять километров — без опустошения шлось крепче, бодрее. Дерзновение, покорившее его с утра своей независимостью, никуда не ушло. Но оно ослабилось чувством вины, и Артем уже раздражался не на мир вокруг, а на себя в этом мире.

Нужно было куда-то привязать свою свободу, как-то отделаться от стремления бить и крушить все вокруг, пока он действительно не совершил какого-нибудь по-настоящему большого зла.

Взобравшись на высокую гору, он остановился, выбрал ровное место, захваченное мхами, и развернул поролоновый матрас.

Пора отдохнуть.

С этой высоты он видел обширную долину, такой пространственный пейзаж, каких в Ростове он видеть просто не мог, если не считать широкого разлива Дона на центральной набережной.

Странно, но вид зеленой летней идиллии его успокаивал. И хотя он устал, силы его восстанавливались быстро. И потому, что это свойство молодого двадцатипятилетнего тела, и потому, что за прочностью этого тела стояла большая работа.

Еще в детском доме Артем понял, что нельзя спрятаться в самом низу человеческой пищевой цепи — ведь туда плюют все, кто находится сверху. И, перед тем, как плюнуть, они внимательно присматриваются, чтобы выбрать жертву, не промахнуться и, по возможности, плюнуть побольнее.

Но и наверху спрятаться нельзя — нужно быть толстокорым, и нужно обязательно плевать. Потому, что нижние, выбирая путь, всегда следуют за верхними. И стоит тем ошибиться, во всем винят верхних, даже если те никого за собой не звали. И, если верхнего повергнут, то разорвут его с невиданной жестокостью.

Впрочем, верхним все равно, они не страдают от обвинений. Они плюют.

Артем так не умел, он хотел оставаться в толпе незамеченным. Поэтому он усреднял себя. Он был правильным, ровным. Но и это окружающими всегда воспринималось как ущербность. Они присматривались и тут же обнаруживали в Артеме слабость, потому что понимали, что его правильность — это только прикрытие и попытка убежать от осуждения и презрения. А значит, нужно его осуждать и презирать. Так все устроено.

Но что сделать? Нельзя изменить себя, можно только спрятать.

И он прятал и выращивал в себе то, что вырастить мог, что вырастить получалось и чем мог понадежнее прикрыться.