Сады

2

На совещании говорили о патриотическом воспитании молодёжи. Председательствовал мой генерал. Он обрадовался, увидев меня здесь. Потом мы разъехались по «объектам». Вместе с генералом я попал в вечернюю школу рабочей молодёжи. Нас встречали с цветами.

Если бы я знал, что уготовит мне эта встреча...

Среди учащихся, заполнивших большой класс, я вдруг увидел испуганные, чуть водянистые голубые глаза и знакомое лицо. При этом в сознании моём повторился услышанный некогда вопль. Девушка меня тоже, разумеется, узнала и тотчас же деловито попыталась умотнуть из класса, но было уже поздно. Всех усадили, и встреча началась.

Я не помню, о чём говорил генерал. Я смотрел на неё, выискивая в её лице черты порока, и ничего не находил, кроме испуга. Жизнь, по-моему, достаточно научила её. Быть может, она уже взялась за ум, вот ходит по вечерам в школу.

Когда я рассказывал о своей военной судьбе, в уголках её глаз сверкнули слезинки. Испуга уже не было. Весь класс как бы слился в одно, и она была частицей его доброты. А рассказывал я им о таких же, как они, молодых, которые сражались до последнего патрона и не по своей вине попали в каменный мешок. Это были люди из разных стран мира. Там были и сербы, и хорваты, и французы, и поляки, и наши, советские. Нас там пытались превратить в скотов, но немногие теряли достоинство человека. И там была организация. Она мало что могла сделать в тех адских условиях, но всё же кое-кому помогала сохранить в себе человеческое.

Главным был наш советский майор, Валерий Прокофьевич, волгарь из Горького. (Да, да, тот самый, о котором вспомнил капитан из военкомата!) Иные называли его дядя Валерий, хотя был он и не намного старше других. У него была повреждена нога, и он очень страдал. Тем не менее он поддерживал товарищей, ободрял и заставлял верить в будущее. Однажды пьяные эсэсовцы ворвались к нам, назначили пары и заставили драться. Бокс должен был быть настоящим, без поддавки, иначе избивали сами тюремщики.

Избивали нещадно.

Против меня выставили Валерия. Я был щуплый и слабый. Валерий значительно крупнее, но раненный в ногу и тоже измождённый.

— Вы не жалейте меня, — сказал я. — Бейте как надо. Мне всё одно не выжить. Если выйдете на волю, нашим передайте... — А я уже успел всё рассказать о себе и даже про Любу, свою первую любовь.

Майор ответил:

— Неплохо будет, дружище, если ты сам расскажешь людям про этот ад. Я тебя бить не стану...

— Не теряйте времени, они вас уничтожат.

— Может, встретишь ещё свою любовь. Бей без промаха. Я выдержу.

Когда нас вытолкнули на середину, я подошёл к Валерию и поцеловал его. Тотчас я получил удар по голове. Меня избивали руками, ногами, дубинками. Валерию тоже перепало, однако «раунд» не состоялся.

Ночь мы почти не спали: ждали расправы. В таких случаях «артц», придя утром, отбирал тех, кого наметил накануне, и уводил. Было известно — в душегубку. Но на этот раз он не явился. Вскоре мы узнали, что в эту ночь немцы потерпели тяжёлое поражение на восточном фронте.

Потом в охране появились «тотальные» и стало полегче...

Прозвенел звонок, все заторопились к выходу. Я искал её. Мне хотелось узнать, что она думает, что мучает её.

Она исчезла и теперь уже, вероятно, навсегда.

По дороге домой генерал рассказывал о своих планах на осень: перекопает весь виноград, выбросит с десяток деревьев и посадит новые, карликовые.

Он шагал твёрдо и энергично, как-то по-строевому, и я едва поспевал за ним, хотя был он, пожалуй, лет на пять старше. Он жаловался на болезни, на старые раны. Удивительно стоически преодолевал он недуги и боли, в труде закалял свой организм, повторяя, что застой — это смерть.

Я в свою очередь поведал генералу о собственных болячках, о том, что после «сражения» на острове дрожат руки и голова побаливает.

— Надо держаться, старина, — сказал он рокочущим баском. — Конечно, старость, как говорится, не радость, но и старость имеет свои прелести. Не веришь? А я точно тебе говорю. — В минуты особого расположения он переходил с собеседниками на «ты». — Вот рассказывал ты про дрезденскую тюрьму, про свои скитания военных лет. Ты выдюжил, не сбился с пути, хотя обстановка была такая: чуть-чуть малодушия — и конец гибель. Военком мне про тебя доложил, а я посмеялся: знаю, мол, этого молодца — соседи. Вот и встретились. Молодое поколение, которое войны не видело, должно узнать от нас всё. Почему отстаёте, Анатолий Андреевич? Вам что... нехорошо?

Мне было дурно. Тошнота подступила к горлу, ноги стали как ватные.

Генерал вытащил из карманчика мундира таблетку и сунул мне:

— Под язык её. Вот уж герой, в самом деле... Одни воспоминания так растравили человека.

Я помотал головой. Нет, не воспоминания тому виной, хотел я сказать, а случившееся на Зелёном острове. Что-то испортили мне те башибузуки, потому что, по секрету признаюсь, один врач из поликлиники интересовался: «А скажите, молодой человек, не довелось ли вам травму получить, удар или нервное потрясение?» Значит, есть кое-какие симптомы.

— А тут ещё девчонка эта... — вслух сказал я.

— Какая ещё девчонка? — спросил генерал. — Влюбился на старости?

— Нынче в школе встреча вышла, Валентин Яковлевич.

С трудом, часто делая паузы, я рассказал генералу о девчонке с водянистыми голубыми глазами.

— Да-а, — протянул он. — Я бы, наверно, не смолчал тут.

— Мне стало жаль её, — сказал я. — Мне жаль, если хотите, и того... её парня.

— Послушайте, — проговорил генерал строго, и я вдруг представил себе его при исполнении служебных обязанностей командира дивизии, а затем и корпуса, как мне было известно, — послушайте, вы, товарищ ветеран. Вы не смеете быть таким... таким добреньким. Никто не простит нам этой доброты. Не будьте христосиком, чёрт возьми! Вы же рабочий человек. А рабочий класс не щадит подлецов и спуску подлости не даёт. Никогда.

ГЕНЕРАЛ