Сады

1

Валентин Яковлевич — единственный в моей жизни генерал, с которым я за ручку, да и вообще запросто.

В первые дни знакомства с ним я, признаться, немного робел. Но пригляделся и вижу: как рядовой солдат ведёт себя, и ватничек у него осенний, как у рядового, и «Приму» курит, что подешевле, хоть оказался не скупой, а широкой души человек. Как будто никогда он генералом и не был, и войсками не командовал, и подчинённые перед ним не тянулись, и грозностью никакой не обладал.

Я, по старой солдатской памяти, обращаюсь к нему: «Товарищ генерал, товарищ генерал...» А он поправляет: «Я, — говорит, — на войне был „товарищ генерал“, а нынче для всех — Валентин Яковлевич».

Так с тех пор Валентином Яковлевичем именую. Совсем по-граждански.

Домик он сложил себе из разобранных на дощечки ящиков, обыкновенных деревянных — в магазине купил бросовую тару. Всё сам сработал, и крышу сам ставил, и погреб сам копал, только столярку ему мастера сделали и остеклили.

Сад у него образцовый, ухаживает он за ним, как за дитём, там огладит, там подкормит, там причешет, там подстрижёт, чтобы везде порядок.

Говорю ему как-то:

— У вас, Валентин Яковлевич, всё так спорится да ладится, как будто вы всю жизнь не генералом, а садоводом, или плотником, или механиком были.

— Всю жизнь я из рук оружия не выпускал, это точно, — отвечал он. — Всё садоводов, плотников, механиков защищал от врагов. Но навыки трудовые имеются. Как ни верти, а всё же крестьянский сын я.

Рассказал он тогда о своём детстве и юности. Батя его работал машинистом у молотилки «Рустон-Проктор». Это был постоянно усталый человек с натруженными руками. Мама всё болела и болела ногами, да так, что полжизни пролежала в постели парализованная. Отец сильно её любил и вот такую, полуживую, на руках носил, как ребёнка, и ласковые слова говорил. Нет, теперь такой любви не сыщешь, во всяком случае, встретить трудно. Сам он, будущий генерал, сызмала в крестьянском труде и у маминой постели; видно, потому руки сноровистые и душа тёплая, широкая и к людям повёрнутая: горе знает. Мальчишкой довелось ему телушку принимать в оледеневшем сарае: отец на работу ушёл, а тут коровёнка отелилась. На рядне тащил новорождённого в избу, чуть не замёрз сам, но телёнка не погубил, выходил. Отец с работы пришёл, похвалил, сказал: «Настоящий ты мужик, Валька. Наверно, ветинаром будешь». С тех пор стал присматриваться к сельскому ветеринару. Большой специалист, не только скотину, но и людей лечил. От него креозотом за версту несло, но пациенты не переводились. Он и мать пытался поставить на ноги, мазь придумал из ячменя — не помогло. Советовал маму в Цхалтубо отвезти, есть там такая вода целебная, но не успели: померла. Учиться как следует не довелось, только в армии от красноармейца, как видишь, до генерала вырос, училище закончил, академию артиллерийскую. Землю всегда любил. Когда окопы в полный профиль отрывали на учениях или на войне, всё о ней как о кормилице мечтал, запахи свежие радовали. Однажды по пшеничному полю оборону заняли, колос спелый, дородный, в зубы взял, пожевал, слезой запил, слово чести...

— Вам бы написать о прошлом надо, — несмело сказал я, когда генерал умолк. — Путь у вас красивый, для молодёжи очень положительный.

— А я пишу, — ответил генерал чуть стеснительно. — Что у меня, что у вас жизнь — крутая траектория.

Понравилось мне это слово. В самом деле, нашего поколения жизнь — это крутая траектория.

— Вы поторопитесь, Валентин Яковлевич, с материалом, чтобы успел я книжечку вашу набрать: «Записки генерала».

Мы немножко посмеялись.

В другой раз, когда подошла такая же тихая минута откровенности, узнал я, что Валентин Яковлевич побывал в своё время в Испании, сражался с мятежниками. Старший лейтенант, он командовал батареей. Под Уэской был ранен осколком в бедро. В госпитале познакомился с Михаилом Кольцовым: приезжал тот к бойцам. Вспомнил Валентин Яковлевич генерала Лукача, в бригаде которого сражался. Но тут уж и я сумел словцо вставить.

— Лукача-то и я помню. Это есть Мате Залка, венгерский писатель, до войны приезжал к нам в город, есть у него роман «Добердо», хорошая книга...

Вот так ещё более побратались мы с Валентином Яковлевичем: в одном столетии втроём — мой генерал, писатель Лукач и я, типографский рабочий, — как могли, фашизму заслоны ставили, жизни не жалели. Выходит, что и я кое-что значу. Неловкость в общении с соседом исчезла, и постепенно стал я привыкать к генеральскому чину, что рядышком, и вроде подружили мы. Как к генералу гость — меня кличет: «Зайдите, Анатолий Андреевич, по пятьдесят грамм...»

А гостей к нему немало ездило, всё больше товарищи по фронту, и не генералы вовсе, а, вот именно, подчинённые: не одному из них путёвку в жизнь своей крестьянской рукой подписывал.

Однажды кличет: «Зайдите, Анатолий Андреевич, по пятьдесят...» Понял — новый гость. В чём стоял, пошёл на приём. А там и застыдился.

Сидит за столиком этакий франт, красивый, видный из себя мужчина в голубом костюме и белоснежной рубашечке с голубым галстуком. Прямо-таки архангел, слетевший на землю. Но небожитель, видно, ценит земные блага. На промытом дождями и ветром столике — коньяк, колбаса, икорка чёрная, стаканчики и наша дачная снедь: помидоры, лучок, огурчики.

— Знакомьтесь, Анатолий Андреевич. Заслуженный артист республики, мой старшина военных годов.

— Прибыл на гастроли с театром, — добавляет архангел. — Решил навестить.

— А коньяк напрасно притащил, — заметил генерал.

— По пятьдесят, Валентин Яковлевич, никому никогда не вредно. Разрешите, я вас по имени-отчеству буду...

— Разрешаю, Ванюшка, — ласково генерал ему. И, видать, так рад этому визиту, влюблёнными глазами смотрит на гостя. А тот возьми да и запой божественным своим голосом: «Вспомню я пехоту и родную роту, и тебя, товарищ, что дал мне закурить»...

Не выдержал генерал, слезу смахнул.

— Не трави душу, перестань. Мы на старости лет не очень крепки нервами. Давай лучше выпьем.

Выпили по глотку.

И тут я услышал историю про старшину Марудова — теперь он артист Изумрудов.