Безликий

Будние дни, конечно, были однообразны и серы, но был в них какой-то шарм, который заключался в их постоянстве: у каждого человека были свои привычки, которыми он сглаживал и делал течение однообразного дня сноснее и приятнее. Таких привычек было множество. Их всех и не перечесть, но, если внимательно последить за центральной частью города Р., во время обеденного перерыва в районе с часа дня до двух тридцати, то можно заметить, как одни и те же люди ходят в одно и то же кафе, берут одни и те же блюда, пьют один и тот же напиток, общаются с одними и теми же людьми; они настолько подвластны своим привычкам, что, кажется, если поменять один из устоявшихся элементов набора алгоритма действий, то человек совсем потеряется и фрустрируется. Но, к великому счастью большинства, в городе Р. редко происходили события, которые могли бы выбить местных обитателей из колеи: отсюда, скорее всего, появилась всеобщая сонливость и чувственная неповоротливость. Однако, существовала пора, – время суток, – которая выступала в качестве бунтующего и не соглашающегося революционера, попрекающего ход однобокой жизни города; это пора начиналась тогда, когда город заволакивала тьма и улицы становились пустынными и целомудренными. Люди, которые уставали от собственного сонма, от своей неторопливой лености, от серости давящих будней, с наступлением сумерек переносили свои тела в темные бары, мигающие софитами клубы, в шумные рестораны и модные кафе. Тогда-то город и оживал; оживал он внутри своих органов, словно впрыснув в них немного свежей и бурлящей крови; но улицы по прежнему сохраняли благопристойность, готовясь к очередному монотонному дню.

Как раз в это время, которое дарит людям нечто непостоянное и предполагавшее некоторое изменение их жизненной последовательности, Света, дочь Толи и Надежды, находилась в одном из многочисленных баров города Р.. Справа от нее, заняв вальяжную и непринужденную позу, закинув ногу на ногу, сидел Евгений. Евгений или, как он желал, чтобы его называли его приятели и друзья – Жан, был среднего роста, худ, в меру красив (но не смазлив) и аристократичен (не внешностью, но манерами и поведением), что характеризовало его исключительно со стороны интеллектуального превосходства над всем его окружением: конечно, не внешность дает право сделать описание Жана, как человека в некотором роде умного и интеллектуально одаренного, а, скорее, его манера говорить и то, что он полагал в контексте речи. Да и сама речь у Жана была поставлено довольно четко и складно, что относится к заслуге его отличного образования и воспитания. Держался по отношению к другим людям Жан всегда скромно и внимательно, никогда не перебивал и имел редкую способность слушать. С первого взгляда может показаться парадоксальным, как человек может чувствовать свое интеллектуальное превосходство и быть внимательным и чутким к другим людям, но у него это получалось и получалось за счет скрытого и почти неуловимого презрения к человеку. Жан не очень боготворил людей, и зачастую его желание слушать другого человека относилось к тому роду желания, которое заключало в себе страсть понять человека и еще раз доказать (самому себе) насколько человек может быть жалок и глуп. Человеческая природа для Жана была странной, но природой в высшей степени интересной и природой, от которой он тяготился сам. Поэтому, то презрение, с которым он относился к большинству людей, не было олицетворением его негативного и деструктивного восприятия другого человека, а, скорее, было характеристикой его жизненной позиции или защитной реакции. Впрочем, Жан был хорошо социализирован и не испытывал недостатка в общении: более того, он зачастую тяготился его переизбытком и стремился остаться в одиночестве. Но и одиночество было не совсем то, чего он искренне желал от жизни; да и само желание, как часть структуры человеческого существования, было для Жана тем, что формировало презрительное отношение к человеческой природе. В обществе Жан был молчалив и старался подавлять в себе страсть спорить и вступать в бессмысленные рассуждения, но, если он начинал говорить, то говорил он отчаянно и до последнего: его манеру вести разговор (особенно в контексте спора) можно сравнить с тем, как дикий волк преследует добычу, то есть, если он заговорил, то будет говорить до того, пока с ним не согласятся или он не признает свою ошибочную точку зрения. Неудивительно, что вступать в полемики и дискуссии с Жаном мало кто решался, а, если кто и решался, то в последствие жалел об этом. Так, и Света чувствовала усталость и внутреннее раскаяние за то, что решила серьезно и основательно поговорить с Жаном о темах несколько отдаленных и абстрактных, к которым среди прочих можно отнести тему власти, справедливости, политики, социальной благоустроенности, религии и гендерных отношений. Света была далеко не знатоком в подобных областях, да и ее способность к конструктивным рассуждениям была не на высоком уровне (Света относилась к лучшим из девушек, которые умели чувствовать и полагаться на интуицию), но она очень любила Жана и, прекрасно понимая, что этот человек неспособен любить только потому, что любовь есть данность для каждого, поставила себе цель его любовь завоевать. Но как может любовь быть завоевана, Света не совсем понимала, но интуитивно она хотела соответствовать Жану, то есть быть не просто красивой куколкой с милой улыбкой (в его случае: красивым и обеспеченным молодым человеком), но содержать в себе что-то такое, что делала Жана очень привлекательным и интересным человеком.

В итоге, после часа разговора, который Жан вел без особого энтузиазма и часто изображал такой взгляд и выражение лица, которое заведомо оправдывало рассуждения Светы, но в то же время не могло ее обидеть, однако подтверждало его первенство и превосходство. Последнее было пороком Жана, о котором он знал совершенно, но ничего с собой поделать не мог: если он начинал с кем-то говорить о чем-то, как он выражался «…не банальном и чуточку интересном», то его внутренние механизмы и процессы были направлены исключительно на то, чтобы интеллектуально деклассировать оппонента. Для чего ему это было нужно, он ответить себе не мог; не мог он и осознать, почему после страстных споров и дебатов, за которыми наблюдало множество людей, он испытывал внутреннее раскаяние за свое пижонство и фанфаронство. Так, и разговор между Светой и Жаном закончился тем, что тот, чувствуя легкую раздраженность, сказал: «Света, не женское дело рассуждать о подобных вещах. Мне совсем не понятно, зачем ты сегодня завела этот разговор, но одно мне видится очень ясным, что разговор оказался бессмысленным. Твои глаза намного выразительнее твоих речей», на что Света немного подумав, ответила (но без особой страсти) о том, что и женщине в современном мире необходимо уметь рассуждать о подобных вещах.

– Дорогая, – смягчился Жан, – женщине достаточно быть красивой и плодоносной, как раскидистой яблоне, тогда будет хорошо.

– Неужели? – Возмутилась Света. – Звучит довольно обидно.

– Ладно, ладно. – Успокоил ее Жан. – Будь плодоносной, но и той, которая может отличить Шопена от Шопенгауэра.

– Ты издеваешься надо мной!

– Отнюдь нет. Я просто хочу тебе сказать, что ты и так хороша собой; хороша без всяких иных знаний. Женщине они не нужны, во всяком случае, такой женщине, как ты. И прежде чем ты вновь возмутишься, – перебил Свету Жан, заметив, как из ее нутра начинает вырываться недовольство, – я хочу сказать, что тебе, в отличие от многих других людей, не нужно скрывать свои слабости за ширмой интеллектуальной любознательности.

– Это ты сейчас отсылку на себя сделал? – Язвительно спросила Света.

– Кстати, – Жан задумался, – да, я именно тот человек, который свои недостатки желает скрыть за умственным превосходством. Здесь мне нечего скрывать, но ты должна понимать, что это не твоя проблема, а моя.

«Это твоя проблема и твой недостаток, но он не мешает тебе относиться ко мне пренебрежительно и без любви» – Подумала с горечью Света, но промолчала.

– Твои проблемы – это мои проблемы. Разве не так? – Спросила она.

– Ты прекрасно знаешь, что это не так. Не строй иллюзии. Все намного проще.

– Ты бываешь жестоким.

– Жаль, что в нашем обществе здравый смысл почитают за жестокость.

– Между прочим, – Света постаралась придать своему лицу игривое и легкое выражение, – мог бы и подыграть. Из тебя порой получается неплохой артист.

– Это не в моей компетенции; я больше люблю оставаться самим собой. Всякая чужая роль намеревается превратиться в маску, этого я боюсь: жить с маской на лице. Но, к слову, – после короткой паузы добавил он, – я и есть тот, у кого на лице маска, но который почитает эту маску за самого себя.

– О чем ты говоришь? – Спросила Света. – Ты и есть ты, Жан, которого я люблю. Ты снова все усложняешь.

Любопытность происходящей беседы состояла в том, что она, как уже было отмечено, проходила в одном из многочисленных, темных баров города Р.. Жан и Света сидели в самом дальнем углу темного заведения и находились вроде бы со всеми посетителями, но ото всех отдельно, в своем собственном мирке. Даже музыка, которая становилась все громче вместе с общим шумом посетителей, не беспокоила Свету и Жана, поэтому они могли вести диалог, почти шепотом и не повышая голоса. В общем, та атмосфера, царившая между ними, являлась располагающей и приятной – атмосфера, которая предполагает возможность душевного родства между людьми. Света по-настоящему ценила эти моменты; да и Жан любил такие беспечные дни, но почему-то часто случалось так, что он намеренно отказывался проводить время со Светой, ссылаясь на различные дела и занятость. На самом деле после подобных отказов, Жан оставался с собой наедине в четырех стенах или искал развлечения с другими девушками, которых к его двадцати трем – двадцати четырем годам стало гораздо больше, чем их было в лет девятнадцать – двадцать. Он не знал, догадывалась ли Света о его неверности, но Жан не придавал этому серьезного значения, говоря себе в оправдание, что верность не из его лучших качеств. Отношения между ними складывались странным образом, и сложились они так исключительно из-за особых взглядов Жана. Формально они являлись никем друг для друга: то есть ни Жан, ни Света на уровне взаимоотношений не распределили роли любящего парня и любящей девушки или гражданской пары, тем самым (по настоянию Жана) не связали себя обязательствами. «Если то, что между нами происходит действительно нечто стоящее, то все должно происходить естественно; те ограничения и формальные определения ролей мне противны, словно люди не могут быть свободными и честными одновременно». Света с трудом понимала, как он видит их отношения. Сначала она глубоко возмущалась, интерпретируя, сказанное Жаном в том смысле, что он хочет свободных отношений и не хочет быть связанным обязательствами перед ней; именно это, еще до того, как она успела высказаться Жану, Свету глубоко оскорбило. Но, когда она в красках и не без эмоций рассказала обо всех своих мыслях Жану, то он совсем не удивился и сказал, что предвидел подобную реакцию. «Света, – сказал он тогда, аккуратно, обняв ее за талию, – если то, что между нам происходит, зовется любовью, то никакие обязательства нам не нужны, и любая клятва будет излишней. Если это любовь, то все будет настолько естественно, что ненужно будет слов». Она с большим сомнением поверила Жану, что ей не помешало полюбить, а он искренне уверовал в свои слова, но полюбить так и не смог. Им, по всей логике вещей, давно пора было бы расстаться, но их сдерживала привычка – глубокая, крепко осевшая в мозгу и теле привычка. Это привычка заключалась в таких вот ночных посиделках в баре и непринужденных, но и порой серьезных разговорах; привычка в физической близости и иногда (что бывало редко) в близости духовной. Духовная близость между Жаном и Светой странным образом никогда не достигалась в те моменты, когда вокруг них царил приглушенный свет, и пространство заполняли томные вздохи или же, когда, чувствуя обнаженные тела друг друга, они безразлично смотрели в белый потолок. Близость более высокая, чем близость плотская, наступала между ними тогда и только тогда, когда Жан впадал в меланхоличное настроение и начинал искренне изливать перед Светой то, что накопилось у него на душе. У Жана не было человека, кроме Светы, кому бы он мог доверить свои переживания сердца. Света привыкла к тому, что порой Жан начинал перед ней исповедоваться, но его исповедь всегда была особого рода: в ней не было ничего, что бы соприкасалось с его реальной жизнью. Его долгие монологи были переполнены абстракциями, которые Жан (в отличие от большинства людей) переживал, как нечто реальное и существующее именно в его жизни. Света не решалась говорить ему то, что она об этом думает по-настоящему, не скрывая и не обманывая, потому что боялась ссор и упреков. Но, она хотела ему несколько раз сказать о том, что он имеет право думать об отдаленных и иллюзорных вещах, чувствовать тоску и страдание только потому, что он – это баловень судьбы. У Жана было все, что может желать мужчина в его возрасте: обеспеченных родителей, высокооплачиваемую и не особо пыльную работу и множество полезных связей и знакомств, цепкий ум и природную обаятельность. Жан никогда не испытывал нужды и не понимал, что такое нищета; он никогда не видел, как живут бедные и как впахивают на заводах рабочие, и как пытаются заработать на жизнь семьи отцы семейства калымом и ночными подработками; никогда он не видел морального падения в низших слоях общества: не видел он ни алкоголизма, ни наркомании, ни абсолютного отсутствия ценностей и социальной беспечности. Все это видела Света, но держала свой жизненный опыт при себе. Она всегда внимательно слушала Жана, и признавалась себе, что порой слушать его было очень приятно и увлекательно «…будто этот человек понимает то, что ускользает ото всех», но до того момента, пока она не видела в том, что он говорит реальной проблемы, оказывающей влияние на его жизнь. Никогда Света с ним не спорила по поводу его исповедей и откровений, но ей так и хотелось выпалить ему в лицо: «Иди и поработай на заводе, потаскай мешки, поспи по четыре часа в день. Попробуй считать копейки и покушай неделю подряд рожки с маслом. Попробуй познать, что такое нужда, тогда-то мы и поговорим о твоих существующих проблемах». Но Света всегда молчала; молчала она и в тот вечер, когда они устроились в углу шумного бара города Р..