Меня зовут Феликс

Глава 4

≪Наши миры абсолютно не подходили

друг другу, и именно это она мне заявила со

всей своей рыжей настойчивостью≫.

Я проснулся от звука штробления. Начался анонсируемый столько месяцев капремонт. И начался он, судя по звуку, именно с проводки. Но сюрпризом оказалось то, что на время работ электрики без предупреждения обесточили всё здание. Это в мои планы не входило. Я наспех оделся и взял ноутбук, намереваясь спастись от шума в ближайшей кофейне. На первом этаже два электрика продолжали штробить, заградив собой проход. Я хотел было спросить, когда дадут свет, но передумал.

При выходе из подъезда столкнулся с таким же, как и я, старожилом нашего дома, тетей Светой.

— Сынок, проследите за ними. Не подписывайте никаких актов, если работа вас не устраивает. Я не один ремонт пережила и знаю, что это такое.

— Теть Свет, хорошо.

— Они молодые, — продолжала она, имея в виду лошадей, — думают, что будет так же красиво, как на картинке. Приличные же деньги выделяют на ремонт, на хороших специалистов, но пока доходит до непосредственных исполнителей — всё разворовывается, а денег остается только на криворуких.

Я расположился за столиком у окна, взял кофе и долго еще не мог приступить к работе. Пытался вспомнить, бывают ли вообще случаи, когда люди остаются довольны ремонтом или когда хозяевам не приходилось что-то доделывать и переделывать. Я не смог припомнить ничего, что реабилитировало бы ремонтников в моих глазах. Самое безобидное, что они делали, — это нарушали сроки. Правда, заказчики тоже часто нарушают договоренности и задерживают оплату или придираются уже к мелочам в надежде, что ремонтники сделают скидку от заранее обговоренной суммы. Ремонт — это сложная история, в которой нельзя однозначно выявить виновную сторону. Тогда

я подумал, что если бы каждый ремонтный спор рассматривался в суде, то это были бы самые долгие тяжбы, сродни разделу имущества или опеке над детьми при расторжении брака. Но, как и в случае с разводом, большинство ремонтных споров разрешалось на стадии досудебных разбирательств.

На следующий день шума не было, а свет дома был. Я обрадовался, что не придется никуда выходить.

Шума не было и через день, и через два. Я уже понадеялся, что все электрики сбежали, что никакого ремонта не будет, и зашел в общедомовую группу узнать подробности.

Кто-то писал, что после работы электриков в одной из комнат нет электричества.

Я тут же бросился проверять на всякий случай, во всех ли комнатах у меня есть свет. Всё было в порядке. Другой интересовался, куда пропали ремонтники, после того как день поработали дрелью и открыли все щитки. Значит, мои подозрения были ненапрасными.

Они просто сбежали.

Я накинул на себя куртку и вышел на балкон покурить. Ева, замотанная в одеяло, сидела в позе лотоса на коврике и медитировала. По отсутствию блуждающей улыбки на ее лице я понял, что она работает на «отворот». Я закурил вторую. Интересно, сколько длится медитация? Мне стало очень холодно, и я уже было собирался зайти обратно в квартиру, когда заметил, что одеяло зашевелилось. Тогда я наклонился в ее сторону, держась за перила, и присвистнул. Ева подняла голову и повернулась ко мне, приложив ладонь ко лбу как козырек, хотя солнца не было и не будет еще, наверное, месяца четыре.

— Кофе хочешь?

— Хочу.

У меня есть кофемашина, но я предпочитаю варить кофе в турке. Это оказывает странное магическое воздействие на девушек. Не могу объяснить, что именно с ними происходит в этот момент, но когда ты стоишь над туркой, следишь за кофе, чтобы он не убежал, а потом наливаешь в кофейную чашечку и ставишь перед ней, она просто тает.

Не знаю, растаяла ли Ева, но варил я кофе для нее не с этой целью. Правда, Ева маленькая и худенькая, точь-в-точь как я люблю. Однако она пребывала в своем мире и была влюблена в другого мужчину. Болтала без умолку что-то про свои техники, тактики и медитации. Я хотел было спросить ее про то, что она думает о ремонте, но спросил совсем о другом.

— Послушай, — прервал я ее рассказ, — а внушать человеку на расстоянии, это вообще реально?

— Конечно. У Кройца отдельная статья этому посвящена. Силе мысли. То есть ты посылаешь во Вселенную соответствующие вибрации… — Я внимательно слушал. — …Настраиваешься на них, а потом, создав канал связи, посылаешь сигнал другому человеку вот сюда… — и она указала пальцем на впадину чуть выше бровей, в то место, которое я почесываю, прогоняя Алису. — …А он получает его. Сила мысли работает лучше, когда человек спит.

Я всерьез запаниковал. То есть женщина, которая от меня НИЧЕГО не хотела, на самом деле сидит там, где-то у себя в квартире, на другом конце города и посылает мне ночью сигналы, чтобы я позвонил? Нет, глупости всё это. Невозможно. Но почему же тогда я ночью просыпаюсь с мыслью о том, что нужно ей позвонить? Может, мне просто этого очень хочется?

Тут мой внутренний зверек вздрогнул. Я удивился. Он напрягся. Я удивился еще больше. Своим инстинктам я доверял всегда. Это доверие пришло с опытом одновременно с отказом говорить о чувствах. Однажды я совершил такую ошибку и очень жестоко поплатился за это осознанным одиночеством. Что было решающим в моем желании отгородиться и заслужить прозвище отшельника? Не только несмолкаемый голос матери с ее предсказуемыми советами. В двадцатилетнем возрасте влияние другой женщины обычно важнее голоса матери, особенно если ты молодой человек, выросший без отца. Этой другой была она: девушка с рыжими волосами и веснушчатым носом, совсем не похожая на мою мать. Она чуть было не стала моей женой. Не стала, потому что уехала с моим однокурсником в Бельгию. А посодействовала этому моя мать, которая в определенный момент решила, что это не мой человек. Ах, это вечное женское соперничество…

В последний раз мы виделись с ней в парке, среди душного запаха цветущих акаций. Мы, держась за руки, раза три прошагали вдоль и поперек аллеи, останавливались возле искусственного водоема и долго не могли решиться на прогулку по воде. Говорили о любви, я читал Шекспира, а она любила Хайяма. Я говорил о важности понимания и уважения людей. Говорил об опасности продвижения идеи исключительности, ударился в историю. Вспомнил первую мировую, снова перечислил ее итоги, сперва встав на сторону победителей, а потом побежденных. Но она слушала меня как-то отвлеченно: иногда поддакивала, иногда отстраненно зевала и смотрела на облака, как будто они знали что-то больше того, что я собираюсь ей сказать. Я уже готовился сделать следующий шаг и заговорить о нашем совместном будущем, но она опередила меня.

— Я не могу здесь жить.

Мы стояли на широкой аллее, недалеко от входа в парк, прямо под огромной зеленой аркой из высоких каштанов. Подул ветер, и до нас донесся мощный поток аромата акации.

— Ну что ты такое говоришь?! Посмотри вокруг, сделай глубокий вдох, почувствуй внутри себя чудесный воздух. Как можно не любить этот прекрасный мир! Поверь мне, счастье чрезвычайно просто…

— Господи, какой же ты глупый, — бросила она. А потом, видя мое удивленное лицо, развернулась и ушла быстрым шагом.

Я догнал ее и схватил за руку.

— Оставь меня! Не буду ничего вдыхать, понимаешь?

— Успокойся, Настя, не уходи так! — Я чувствовал, что в этот момент принимается какое-то окончательное решение, и применил самое сильное оружие: — Я люблю тебя.

Но она никак не отреагировала. Продолжала шагать, не сбавляя темпа, как будто спешила куда-то.

…Наконец она остановилась. Сделала вдох и процедила сквозь зубы:

— Тут везде в воздухе витает смерть.

Так я остался один со своей любовью — может, и преувеличенной, а может, и нет. Я пытался понять, почему и где она видит эту смерть. Пытался понять, от чего она бежит, не от меня ведь. Я стоял так, наверное, несколько минут, а когда мое оцепенение прошло и я смог отклеить ноги от земли, поплелся куда-то в совсем непонятную мне сторону, потому что не понимал куда идти. Просто шел чтобы не стоять.

Наши миры абсолютно не подходили друг другу, и именно это она мне заявила со всей своей рыжей настойчивостью.

Когда через несколько дней я вышел из университета, то увидел ее и своего однокурсника на остановке. Она целовалась с ним, а он вдобавок запустил свои длиннющие пальцы ей в волосы, которые еще недавно так любил гладить я. Теперь они мне не казались такими прекрасными.

Чтобы не быть замеченным, я сел в подъехавший трамвай. Не оборачиваясь в их сторону, я поднялся по ступенькам и сел так, чтобы не видеть их. Ехал и смотрел на проезжую часть, на машины и общественный транспорт. На людей мне смотреть не хотелось.

Так доехал до конечной, но выходить не стал. Вернулся на том же трамвае обратно до университета. Не помню, о чем я думал — кажется, ни о чем. На обратном пути опять смотрел в окно, но теперь в другую сторону, туда, где были люди. Скользил взглядом по уплывающим мимо кварталам, пешеходам, безразлично проходившим друг мимо друга. Может, Настя была права? Может, тут везде есть смерть? Никогда больше мы с ней не виделись. Она уехала к началу следующего учебного года, а я в этот момент страдал на даче у друга. Вернулся с двумя тетрадями, исписанными дурацкими стихами. Они до сих пор где-то хранятся. Надо бы их перечитать. Иногда мне кажется, что когда в юности я переживал события, способные потрясти меня, то мыслил иначе: где-то смелее, где-то искреннее, и слова подбирал правильные. То есть называл вещи своими именами. Но сегодня я не уверен, что тогда любил ее. Я был уверен в обиде, которую она мне нанесла. Вдобавок соврала. Если бы она попросила тогда уехать вместе с ней, я бы, наверное, согласился. Но теперь, как и тогда, в принципе, я не считаю, что она бросила меня из-за того что хотела уехать. Скорее всего последовательность событий была другой. Сначала измена, потом планы по переезду, а когда всё уже было решено, она сообщила мне об этом таким странным образом. Хорошо, что сказала. В какой момент в эту историю вмешалась моя мать, я точно не знаю, но предполагаю, что еще до того, как она приняла решение уехать и целоваться с другим.

После этой истории у меня появилась какая-то особая любовь к трамваям. И это не только потому, что однажды я нашел в нем спасение и укрылся от глаз двух целующихся не чужих мне людей. Я полюбил прогулки в трамвайном парке поздними вечерами и слушал, как один за другим приезжают ночевать эти железные и неуклюжие машинки. Когда подъезжал последний трамвай и все вокруг погружалось в тишину, начиналось самое интересное. Я садился на скамейку и представлял, как железные вагоны разговаривают друг с другом. Слышал скрип, скрежет, стук и всё это превращал в диалоги. Воображал, как они делятся впечатлениями, накопленными за день, сколько пассажиров, о чем они думали и переживали. Наверное, в тот день, когда я катался от университета и обратно, обо мне тоже вспоминали, возможно жалели, а может и не заметили, ведь я не первый и не последний, которого бросила девушка и ушла к другому.

В последний раз я сидел в парке в июне. Приехал сюда на последнем трамвае, который проезжал мимо моего дома, а утром начался демонтаж рельс на нашей улице.