На игле

1

— Как дела, Нелли? Хуй знает, сколько времени я тебя не видел, пизда такая, — говорит Франко с улыбкой, обращаясь к Нелли, которая выглядит довольно нелепо в костюме, поскольку лоб её украшает татуировка в виде острова с одинокой пальмой, а шею обвивает вытатуированная змея.

— Жаль, что встретились по такому печальному, типа, поводу, — рассудительно добавляет Нелли.

Рентой, который проходит мимо, направляясь к группе, состоящей из Элисон, Кочерыжки и Стиви, позволяет себе слегка улыбнуться, услышав первую типичную для похорон фразу за день.

Подхватывая тему, Кочерыжка говорит:

— Бедный Мэтти. Вот ведь хуйня какая, типа, вышла, прикинь?

— Это мне намёк. Я ни за что не развяжу, — говорит Элисон, которая, обхватив себя обеими руками, всё равно дрожит от холода.

— Мы все вымрем один за другим, если не возьмемся за голову. Ясно как хуй, — признает Рентой. — Ты ещё не сдавал анализы, Кочерыжка?

— Эй… ну не надо, чувак. Сейчас не время об этом базарить. Похороны Мэтти и всё такое.

— А когда время, если не сейчас? — спрашивает Рентой.

— Ты должен, Дэнни. Обязательно должен, — умоляет его Элисон.

— Возможно, лучше не знать. Я в смысле, типа, что это за жизнь, когда знаешь, что у тебя СПИД? Как Мэтти в свои последние дни…

— А что Мэтти? Когда он и знать не знал, что у него СПИД, разве у него жизнь была? — говорит Элисон.

Кочерыжка и Рентон кивают головами в знак молчаливого согласия.

Внутри маленькой часовенки, примыкающей к крематорию, пастор толкает краткую надгробную речь. Мэтти у него сегодня далеко не первый покойник, так что он особо не распинается: несколько дежурных фраз, пара гимнов, одна-две молитвы — и щелчок выключателя отправляет труп в камеру сгорания. Ещё несколько покойников — и у попа смена закончится.

— Для тех из нас, кто собрался сегодня здесь, Мэттью Коннелл играл в жизни различную роль: кому-то он приходился сыном, кому-то — братом, кому-то — отцом, а кому-то — другом- Последние дни жизни Мэттью были наполнены страданиями и горем, но нам следует помнить истинного Мэттью — любящего молодого человека, полного огромной жажды жизни. Талантливый музыкант, Мэттью очень любил играть для своих друзей на гитаре…

Рентой боится встретиться глазами с Кочерыжкой, который сидит с ним рядом на скамье, потому что его разбирает нервный смех. Бездарнее гитариста, чем Мэтти, Рентой в жизни не встречал. Репертуар, который тот мог сыграть с достаточной сноровкой, сводился к «Блюзу придорожной забегаловки» из репертуара «The Doors» да паре песен «Clash» и «Status Quo». Он мучительно пытался выучить рифф из «Рокеры из Клэш-Сити», но так и не смог. Тем не менее Мэтти обожал свой «Фендер Стратокастер»: это было последнее, что он продал из своего имущества. Он за него держался даже тогда, когда усилитель давно уже был обменян на героин. Бедняга Мэтти, подумалось Рентону. Знали ли мы его толком? И вообще знает ли любой из нас толком хоть одного человека?

Стиви больше всего хотелось очутиться за четыреста миль отсюда в своей лондонской квартире вместе со Стеллой. Это была их первая разлука с тех пор, как они начали жить вместе. Он чувствовал себя не в своей тарелке. Как он ни пытался, он не мог вспомнить, как выглядел Мэтти: вместо этого ему постоянно представлялась Стелла.

Кочерыжка стоял и думал, что, наверное, жизнь в Австралии — полное дерьмо. Жара, насекомые и все эти унылые городишки, которые показывают в «Соседях» и в «Дома и на чужбине». Складывалось ощущение, что там и пабов-то приличных нет, так что в целом вся страна напоминает Бабертон-Мзйнс, Бакетоун или Восточный Крзйгс в тропическом исполнении. В общем, говно эта Австралия, и тоска там страшная. Он гадал, как выглядят старые кварталы Сиднея и Мельбурна, есть ли там большие многоквартирные дома, как в Эдинбурге, Глазго или, скажем, Нью-Йорке, а если есть, то почему их никогда не показывают по телику. Затем он задумался, почему мысли об Австралии пришли ему в голову именно на похоронах Мэтти. Возможно, потому, что, когда бы они ни заходили к нему, он лежал вмазанный на своем матрасе и смотрел по телевизору какую-нибудь австралийскую «мыльную оперу».

Элисон вспоминала времена, когда они ещё занимались с Мэтти любовью. Это было целую вечность назад, когда она ещё не пристрастилась к ширеву. Наверное, лет восемнадцать ей тогда стукнуло. Она попыталась вспомнить член Мэтти, его форму и размеры, но не смогла его визуализировать. Тело Мэтти она, впрочем, вспомнила. Крепкое и худое, хотя не особенно мускулистое. Худощавое приятное лицо и-внимательный, пристальный взгляд, который выдавал неугомонный характер. Но особенно ей запомнилось то, что сказал ей Мэтти, когда они впервые очутились в постели. Он сказал ей: «Я сейчас тебя так выебу, как тебя никто в жизни не ёб». Он не обманул её. Её никогда не ебли так плохо ни до того, ни после. Мэтти кончил в считанные секунды, излился в неё и откатился в сторону, тяжело дыша.

Она даже и не попыталась скрыть своё неудовольствие. «Это полная хуйня, а не секс», — сказала она ему, вставая с кровати, напряжённая и злая, возбужденная, но настолько неудовлетворенная, что ей хотелось выть от отчаяния. Она поспешно оделась. Он ничего не ответил и даже не пошевелился, но она не сомневалась, что он разглядел слезы в её глазах, когда она вставала. Всё это ей вспомнилось, пока она глядела на гроб, и она пожалела, что не обошлась тогда с ним мягче.

Франко Бегби злился и не знал, что делать. Он привык воспринимать любую обиду, нанесенную другу, как личную. Он гордился тем, что никогда не бросал друзей в беде. Смерть одного из них заставила его осознать собственную беспомощность. Франко разрешил возникшее затруднение, обратив весь свой гнев на покойного. Он вспомнил, как однажды Мэтти струхнул и оставил его наедине с Гипо и Майки Форрестером на Лотиан-роуд, и ему пришлось управляться с ними обоими в одиночку. Не то чтобы это составило для него особую проблему, но дело было в принципе. Друзей бросать нельзя. Он заставил Мэтти дорого заплатить за ту историю и физически — надавав ему по роже, — и морально — подвергнув его унизительным издевательствам. Теперь он внезапно понял, что слишком мягко обошелся с этим пидором.

Мисс Коннелл вспоминала, каким Мэтти был в детстве. Все мальчики обычно ужасные грязнули, но Мэтти был в этом отношении хуже многих. Обувь на нём горела, одежда превращалась в лохмотья прямо на глазах. Поэтому она не особенно удивилась, когда, став подростком, он увлекся панком. Создавалось впечатление, что он просто превратил таким образом свой недостаток в достоинство. Мэтти всегда, по сути, был панком. В частности, ей вспомнился один случай. Ещё маленьким она как-то взяла его с собой к протезисту, у которого она вставляла себе новые зубы. На обратном пути домой, в автобусе, он привёл её в смущение, объявив во всеуслышание, что его матери вставили фальшивые зубы. Ребенком он был весьма мил. «А потом мы их теряем», — подумалось ей. Как только им исполняется семь лет, они уже тебе не принадлежат. Не успеешь с этим смириться, как в четырнадцать они становятся от тебя ещё дальше. Что-то с ними происходит. А уж когда дело доходит до героина, то тогда они уже и себе самим не принадлежат. В последнее время в Мэтти содержалось больше героина, чем самого Мэтти.

Она начала рыдать тихо и ритмично, поскольку валиум, удушив в своих объятиях ураган её необузданного страдания, превратил его в тихий, но пронзительный ветерок.

Энтони, младший брат Мэтти, мечтал о мести. Он хотел отомстить всем тем подонкам, которые извели его брата. Он их прекрасно знал: некоторым даже достало наглости явиться на похороны. Мерфи, Рентой и Уильямсон. Эти жалкие засранцы, которые держали себя так, будто срут не говном, а сливочным мороженым, будто посвящены в какие-то тайны, недоступные простым смертным, хотя на самом деле они всего-то навсего обыкновенные поганые торчки. Это они во всем виноваты — они и те, кто стоит за ними. Его брат, его слабовольный, глупый брат связался с этими гадами ебучими.

Энтони вспомнился тот случай, когда Дерек Сутер-ленд жестоко поколотил его на заброшенной товарной станции. Мэтти узнал об этом и отправился к Дереку, который был одного возраста с Энтони и на два года младше его самого. Энтони вспомнил, с каким нетерпением он предвкушал унижение, которое постигнет Дика Сутерленда от руки его брага, но на самом деле испытать унижение, хотя и косвенное, снова пришлось ему самому, и оно было почти таким же нестерпимым, как и первое. Дик Сутерленд задал Мэтти суровую трепку. Брат не сумел защитить его, как, впрочем, не сумел защитить никого за всю свою жизнь.

Малышка Лиза Коннелл была опечалена тем, что папочку положили в деревянный ящик, но зато теперь у него должны вырасти крылья, как у ангела, и он сможет улететь на них в небеса. Нана заплакала, когда Лиза высказала ей это предположение. Со стороны казалось, что папочка просто улёгся поспать в гробу. Нана объяснила ей, что папочка отправится на небо вместе с ящиком, а Лиза-то думала, что пана полетит сам, на крыльях, и поэтому волновалась, что если его вовремя не вытащат из ящика, то он не сможет взлететь. Впрочем, взрослые, наверное, знают, что делают. Небеса — это клево. Возможно, в один прекрасный день она сама отправится туда и повстречается с папой. Когда он приезжал в Уэстер-Хэйлс, чтобы увидеться с ней, он обычно был не совсем здоров, и поэтому ей не позволяли видеться с ним. А на небесах он снова будет играть с ней, как тогда, когда она была совсем маленькой. На небесах он будет всегда здоров. На небесах все будет совсем не так, как в Уэстер-Хэйлс.

Ширли крепко держала дочурку за руку и перебирала пальцами её локоны. Лиза казалась ей единственным доказательством того, что Мэтти прожил свою жизнь не напрасно. Всё же, глядя на девочку, мало бы кто решился сказать, что это недостаточное доказательство. Хотя Мэтти, разумеется, был отцом девочки только формально. Когда пастор назвал Мэтти отцом, Ширли даже слегка разозлилась. Ведь это она была отцом и матерью в одном лице. Мэтти только предоставил свою сперму да ещё пару раз приходил и играл с Лизой, прежде чем героин взял над ним полную власть. К этому сводился весь его вклад в сотворение Лизы.

В Мэтти всегда присутствовала какая-то душевная червоточина, неспособность брать на себя ответственность, а также совладать со своими эмоциями. Большинство торчков, которых она знала, были тайными романтиками. Мэтти — не исключение. Именно за это Ширли и любила Мэтти, за его открытость, нежность, влюбленность и тягу к жизни. Впрочем, это никогда не длилось долго. Даже ещё до того, как он подсел на иглу, он бывал в основном грубым и злым. Правда, он посвящал ей любовные стихотворения, очень красивые — возможно, с точки зрения литературы они ничего собой особенного не представляли, но она улавливала в них замечательные чувства, выраженные с чудесной чистотой. Однажды он прочитал особенно прекрасное стихотворение, посвященное ей, а затем сжёг его. Заливаясь слезами, она спросила его, зачем он это сделал, потому что в пламени ей почудился символ чего-то. В тот миг Ширли испытала самую большую боль в своей жизни.