На игле

Общественное питание

О Боже, скажешь ты, ещё одна ночь в том же духе! Мне здесь больше нравится, когда полно народу, потому что, когда никого нет, как сейчас, время тянется мучительно медленно. К тому же нечего надеяться на чаевые. Полное блядство!

В баре почти пусто. Энди сидит с тоскующим видом и читает «Ивнинг ньюс». Грэм на кухне готовит еду в надежде, что её кто-нибудь да съест. Я стою, прислонившись к стойке, и чувствую, что ужасно устала. Утром я должна принести на семинар по философии готовое эссе на тему морали — ну, знаете, мораль абсолютная и относительная, при каких обстоятельствах, и все такое прочее. Страшно даже об этом подумать. Как кончится смена, сразу сяду и буду писать всю ночь. Ну, блин!

По Лондону я не скучаю, а вот по Марку — немножко. Ну, может быть, чуть больше, чем немножко, но не так сильно, как я ожидала. Он сказал, что если я хочу учиться в университете, то зачем ехать домой, когда можно учиться в Лондоне. Когда я сказала ему, что на грант прожить везде трудно, а уж в Лондоне так просто невозможно с позиций чистой арифметики, он ответил мне, что неплохо зарабатывает, так что как-нибудь протянем. Тогда я ему сказала, что не хочу жить на содержании, словно он крутой сутенер, а я ученая шлюха, а он мне сказал, что это совсем не тот случай. Тем не менее я уехала, а он остался, и мне кажется, что никто из нас об этом не жалеет. Марк может быть ласковым и нежным, но на самом деле люди ему совсем не нужны. Я прожила с ним шесть месяцев, но до сих пор не уверена, что я хоть сколько-нибудь знаю его. Иногда мне кажется, что я ждала от него слишком многого, а он оказался гораздо мельче, чем казалось на первый взгляд.

Четверо парней, судя по всему пьяные, заходят в ресторан. С ума сойти. Один из них показался мне смутно знакомым. Возможно, он мне попадался на глаза в университете.

— Чего желаете? — спрашивает его Энди.

— Пару бутылок лучшего пойла, какое у вас тут есть, и столик на четверых, — бормочет он.

По акценту, одежде и манере держаться сразу видно, что парни эти принадлежат к английскому среднему классу, а может, даже к его верхушке. Город полон этих новых белых колонизаторов, думает она — она, явившаяся сюда прямиком из Лондона. Раньше мы уже пережили наплыв йоркширцев, ливерпульцев, бирмингемцев и лондонцев в университет, а теперь он превратился в место для игрищ для не сумевших поступить в Оксфорд и Кембридж выходцев из Центральной Англии, слегка разбавленных представляющими Шотландию типчиками из эдинбургских частных школ.

Я улыбаюсь своим мыслям. Пора прекратить судить о людях по стереотипам и начать их воспринимать такими, какие они есть. Это все — дурное влияние Марка. Его предрассудки заразительны, парень слегка не в себе. Посетители садятся за столик.

Один из них говорит:

— А каких девчонок здесь, в Шотландии, считают красивыми?

Другой выпаливает:

— Туристок!

И всё это на весь зал. Шутники.

Первый говорит, делая жест в мою сторону:

— Впрочем, вот эту я бы из постели прогонять не стал.

Ах ты, козёл! Хуй моржовый!

Я вся киплю внутри от возмущения, но делаю вид, что не слышала последней фразы. Я не могу потерять эту работу. Мне нужны деньги. Нет денег — нет диплома. А диплом мне нужен. Он мне нужен просто охуенно, больше всего на свете.

Пока двое шутников изучают меню, ещё один из парней — темноволосый тощий обсос с длинной чёлкой — развратно подмигивает мне.

— Всё путём, дорогуша? — спрашивает он, имитируя простонародный лондонский акцент.

Я догадываюсь, что у богатых считается последним писком моды говорить так, когда заигрываешь с официанткой. О Боже, как мне хочется послать этого урода на хуй! Пусть все пропадает пропадом… нет, не пусть.

— Так улыбнись нам, девочка! — говорит нарочито громко тот из парней, что потолще.

Именно таким голосом полагается говорить невежественному и самодовольному богачу, самомнение которого не смягчено ни воспитанием, ни интеллектом. Я делаю попытку снисходительно улыбнуться, но мышцы моего лица словно окоченели. И то слава Богу.

Принять у них заказ оказывается настоящим кошмаром. Они увлечены разговором о будущей карьере — причем наиболее перспективными областями им представляются брокерское дело, отношения с общественностью и корпоративная юриспруденция, — но тем не менее успевают в промежутках несколько раз унизить меня высокомерным обращением, Тощий урод доходит до того, что спрашивает меня, когда я заканчиваю смену, но я пропускаю его вопрос мимо ушей, и тогда его приятели принимаются улюлюкать и отбивать ладонями дробь по столу. Я принимаю заказ, чувствуя себя оплеванной и побитой, и удаляюсь на кухню.

Я в буквальном смысле этого слова трясусь от гнева. Мне так хотелось бы, чтобы сегодня была смена Луизы и Маризы — пусть они к ним бы и приставали.

— Нельзя ли вышвырнуть отсюда этих вонючих козлов? — обрушиваюсь я на Грэма.

— Это работа. Клиент всегда прав, даже если он — головка от хуя.

Мне вспоминается история о том, как Марк работал в Уэмбли на шоу «Лошадь года». Они там позапрошлым летом с Кайфоломом прирабатывали на обслуживании банкетов. Так вот что он мне рассказывал по этому поводу — у официантов много возможностей, поэтому никогда не обижай официанта. Он был абсолютно прав. Сейчас настало время воспользоваться этими возможностями.

У меня как раз сейчас в самом разгаре очень обильные месячные, и я чувствую себя совершенно опустошенной и выскобленной изнутри. Я иду в туалет и меняю тампоны. Использованный, набухший от выделений, я заворачиваю в туалетную бумагу.

Пара этих богатых империалистических ублюдков заказали суп — модное томатное пюре с апельсинами. Пока Грэм трудится над вторыми блюдами, я беру окровавленный тампон и опускаю его словно пакетик чая в первую миску с супом. Затем отжимаю вилкой его слизистое содержимое. Пара полосок черной внутри-маточной оболочки плавают по поверхности супа, но, после того как я энергично перемешиваю содержимое миски, они исчезают.

Я отношу два паштета и два супа к столу, сделав так, чтобы та порция, над которой я поработала, досталась тощему уёбку с прилизанным волосами. Ещё один из этой компании — парень с каштановой бородкой и феноменально уродливыми, выдающимися вперед зубами — рассказывает собутыльникам, опять-таки неестественно громко, о том, какой ужас эти Гавайские острова.

— Слишком чертовски жарко. Не то чтобы я не любил жары, но это другая жара, не такая, как в Южной Калифорнии, где жара густая, как в печи. Там чертовски жарко, поэтому ты все время потеешь, как свинья. К тому же тебя все время достают местные мошенники, которые постоянно пытаются тебе всучить какие-нибудь безделушки.

— Ещё вина! — раздражённо кричит ублюдочного вида толстяк с жидкими светлыми волосами.

Я возвращаюсь в туалет и наполняю кастрюльку своей мочой. У меня цистит, который обостряется во время месячных. Моча у меня мутная и застоявшаяся, как это бывает при воспалении мочеиспускательного тракта.

Я разбавляю вино в графине моей мочой: вино становится мутным, но они уже так пьяны, что все равно ничего не заметят. Я сливаю примерно четверть содержимого графина в умывальник и доливаю кувшин мочой до самого края.

Потом остатками мочи я поливаю рыбу. У мочи тот же самый цвет и консистенция, что у маринада, в котором готовилось блюдо. Ну, блин!

Эти уроды съедят и выпьют всё, так ничего и не заметив.

Посрать на клочок газеты оказывается сложной задачей: сортир у нас тесный, и в нём не хватает места, чтобы присесть на корточки. К тому же Грэм зачем-то зовёт меня. Я с трудом выдавливаю из себя маленькую жидкую какашку, которую я смешиваю со сливками в соковыжималке, и получившуюся смесь добавляю в шоколадный соус, разогревающийся в ковшике. Затем я поливаю соусом профитроли. Выглядит аппетитно. Какая же я дрянь!

Я чувствую свою власть над ними, я наслаждаюсь тем, как я сейчас унижаю их. Теперь мне гораздо проще им улыбаться. Жирный ублюдок, кстати, вытянул короткую спичку: ему достается мороженое, в которое я добавила соскобленный с пола крысиный яд. Надеюсь, что у Грэма не возникнет проблем и что ресторан не закроют.

Я теперь знаю, что я напишу в своём эссе: я напишу в нём, что при определённых обстоятельствах мораль становится относительной. Это если я, разумеется, решусь быть честной, потому что профессор Ламонт не приветствует подобной точки зрения, и, чтобы попасть к нему в фавор и получить хорошую оценку, следует утверждать, что мораль всегда абсолютна.

Ну, блин!